Отзывы на книги автора «Алексей Макушинский»

Путешествия бывают разные: изматывающие на пути к долгожданной цели, изнурительные, когда без сил добираешься до места назначения и еле держишься на ногах от усталости. А бывают удивительно легкие, летящие даже - вроде и расстояние то же, и маршрут аналогичный, но ощущается как-то совсем по-другому. А может, все дело в дорожных попутчиках: в компании образованного, интеллигентного человека с чувством юмора, рассказывающего тебе захватывающие истории, время и впрямь бежит чуточку быстрее, а пройденные километры будто и не чувствуются вовсе? По крайней мере, "философическая" прогулка (ее название полностью оправдывает суть) в компании автора книги "Предместья мысли" производит именно такое впечатление - отпущенное на нее время пролетает с невероятной скоростью, ведь так много хочется еще узнать и выслушать о жизни необыкновенно-обыкновенных людей - философов, пытавшихся приблизиться к пониманию бытия и небытия, бога и божественного, смысла всего сущего и настоящего момента...

Мы пройдем действительно небольшой отрезок пути, два французских пригорода (Кламар и Медон, названия эти до прочтения данной книги мне ни о чем не говорили, теперь же будут ассоциироваться с именами мыслителей), соединивших двух философов - Бердяева и Маритена, но сколько же всего интересного вместит этот путь! Взгляды на искусство, науку, культуру, литературу, любовь, дружбу, государство, религию и церковь, свободу в ее широком понимании, и не только бердяевские и маритеновские взгляды. Все в этом мире взаимосвязано, как и взаимосвязаны живущие здесь: от каждого из философов протягивается цепочка связей к другим людям искусства и идей. Шестов, Фондан, Камю, Беспалова. Это словно оживший лабиринт идей, мыслей, чувств, состояний, настроений...И все это в увязке с ландшафтом городских улочек, памятников, скверов - зримо, детально, божественно красиво, ностальгически трогательно, чуточку меланхолично, с вопросами в духе: "А о чем думал Бердяев, проходя по аллее парка, по которой сейчас идем с вами, дорогой читатель двадцать первого века?" "А могли ли здесь в этом маленьком французском уютном кафе встретиться два поэта или два философа?" Нахлынувший поток идей вначале кажется бессвязным потоком - к нему надо привыкнуть, затем, уже самостоятельно, учишься улавливать эти мистические во многом переклички чужих взглядов и теорий. Сам, подобно автору, начинаешься задаваться вопросами: а что по этому поводу думал Х.?

Жаль только, что культурологическая прогулка столь быстро заканчивается - ты еще так о многом не успел спросить...

Приступая к чтению данного романа, так обрадовалась, обнаружив, что автор - сын А. Рыбакова , чье творчество давно и искренне люблю и почитаю. Помимо собственно заинтересовавшей аннотации к нему, это неожиданно открывшееся обстоятельство стало дополнительным стимулом к скорейшему прочтению.

Дальше - больше. Уже в ходе чтения в тексте наткнулась на не единожды всплывающее упоминание автором «Ледяного похода» Романа Гуля , буквально недавно прочитанного (спасибо NiedererResidua )) и других его произведений.
Все эти переклички чрезвычайно радовали (люблю такое) и способствовали прочтению, кое, честно сказать, продвигалось чрезвычайно медленно в силу многих причин.

Повествование романа идет от лица Алексея Макушинского, рассказывающего историю своего друга Павла Двигубского, человека из той среды русской интеллигенции, вся жизнь которых идет сообразно национальной поговорке: больше слов-меньше дела. Вся их сила, жизненная энергия уходит на разговоры и подготовку дела всей жизни, для коего уже потом не остается ни сил, ни времени.
Павел, умный и увлеченный историей человек, всю свою сознательную жизнь желал написать роман о гражданской войне, в центре которого вроде как реально существовавшие факты, дополненные художественным вымыслом с целью очередного осмысления всей трагичности того времени и собственного слова и видения эпохи.

Значительную часть книги составляют разговоры, вновь и вновь возвращающиеся к теме не написанного романа, записи, фотографии, на которых оживают давно ушедшие лица.
Сам текст роман, начинающийся с 1980-хх годов , охватывает большой временной промежуток, заканчиваясь уже 2000-тысячными годами.

Неспешное, чересчур размеренное повествование, тут и там перемежающееся мысленными возвращениями в прошлое, которое уходя всё дальше от тебя, тем самым начинает приобретать всё большее значение, напоминая о быстротечности времени и невозвратности ушедшего, о некоей закольцованности и возвращении на круги своя.

По сути, весь текст - это сплошной поток сознания, написанный порой предложениями на целую страницу, где мысль плавно перетекает одна в другую, возвращаясь к первой и снова по заданному кругу, создавая ощущение нескончаемой печали и потери.
История книжного Алексея Макушинского во многом перекликается с реальной автора, но где проходит грань с вымыслом - остается загадкой, которая не имеет принципиального значения для романа, но добавляет чуточку интриги.

И тем не менее советовать книгу я никому не решусь в силу её некоей избыточности, когда е литературные достоинства начинают скорее утомлять, чем радовать глаз. Зачастую все хорошо в меру.

Когда весь мир на карантине и обычная прогулка стала чем-то ностальгически-недостижимым, можно совершить прогулку по следам религиозных философов.

Автор решил повторить путь Николая Бердяева из парижского предместья Кламар, где тот жил во время эмиграции, до расположенного по соседству Мёдона — в гости к Жаку Маритену, французскому католическому философу.

«В их Истину я не верю, и ни во что не верю из того, во что они верили (готовились и хотели уверовать); а вот я все же иду здесь, по той же лестнице, через сто двенадцать лет после них (думал я), и это что-то для меня значит (может значить, если я хочу, чтобы значило); это мое собственное, маленькое восхождение непонятно к чему».

«просто стоял там, внизу, перед его домом на Петровомельничной (Каменномельничной), глядя на мусорно-литературные баки, порочно-барочного мальчика в глубине сада, пилястры, решетки – и пытаясь представить себе, как он сидел там, вон за тем угловым окном, в своем кабинете, в последние, тяжелые годы жизни – когда силы его шли на убыль, болезни его мучили, когда вокруг начиналась, потом длилась, потом заканчивалась немецкая оккупация, и был почти голод, и после освобождения Елена Извольская посылала ему из Америки, куда благоразумно уехала перед войной, любимую им гречневую крупу, – как он сидел там, сочиняя, одну за другой, свои лучшие книги».

Судьбы двух философов, связанные с ними события и лица — а это Цветаева и Рильке, Лев Шестов и Роден, вопросы о свободе и истине, о материальном и духовном мире, на которые каждое поколение пытается (или не пытается) дать ответ, переплетаются с сиюминутными парижскими впечатлениями.

Буквально фотографическими — книга представляет из себя поток сознания, текст не делится на главы, а визуальным контрапунктом служат фотографии. Авторские фото городских пейзажей и исторических зданий, сделанные по пути из Кламара в Мёдон, черно-белые, соединяющие начало ХХ века и современность. Удачный прием — помимо того что они просто красивые, фотографии организуют текст и работают на мысль автора.

Наблюдать за «паломничеством атеиста по следам религиозных философов» необыкновенно интересно! Тем более что я недавно перечитала «Смысл творчества» Бердяева, и вдруг (тоже по следам!) попадается такая книга. В нее стоит заглянуть всем, кого интересует Серебряный век русской культуры и его связь с современностью.

«Их мир мне чужд, но сами они интересны. Я ведь пишу о людях, не об идеях. И если об идеях, то как о создании, проявлении, порождении людей».

«Мы очень хотим, чтобы мир разговаривал с нами, пускай на языке примет, знаков и символов, чтобы вселенная не молчала. Но мир молчит, и вселенная тоже молчит. Молчание мира – его основное, едва ли не самое важное свойство. Мы с этим не примиряемся, мы обманываем себя верой, надеждой. И мы мечтаем о том, чтобы случайности не было, чтобы все было так же осмысленно и целенаправленно, как наши собственные действия.
Это вечное, неизбывное стремление наше, неодолимая тоска по смыслам и смыслу, по окончательному ответу, окончательной истине – или хоть намеку на ответ, обещанию истины».

«Прежде всего нужна смелость, чтобы встать лицом к лицу с отсутствием ответа, молчанием мира. Но это и есть свобода. Именно это и есть свобода».

«Свобода именно потому и трудна, что оставляет тебя наедине с молчанием мира, лицом к лицу с бессмысленностью бытия, с абсурдом, как это называл Камю. Но пути назад нет. Вдохнув воздух свободы, уже не захочешь дышать никаким другим. Свобода есть просвещенье и пробуждение, выход из несовершеннолетия, из дремоты детства, отказ от всех сказок. Мы играем в детстве; играем в искусстве. Есть игры ума; есть игры фантазии. Все это замечательно. Но это мы играем, сами или друг с другом. А нам так долго кажется, что и жизнь играет с нами, мир играет с нами, вселенная играет с нами. Увы, это не так. Нам кажется, мы в диалоге с жизнью. Это тоже не так. Жизнь есть то, и только то, что мы сами из нее сделали. Мы ни перед кем не отвечаем за нее, никому не обязаны ответом, отчетом. Мы решаем сами, никто не решает за нас. Ни судьба не решает за нас, ни бог, ни дьявол, ни таинственные случайности, ни волшебные совпадения. Наша судьба есть результат нашего выбора. Мы вольны пойти налево или направо, по той дороге или другой. Только зря думают верующие, что неверие это несчастье. Вовсе нет. Есть счастье неверия; его-то и пытаюсь я описать».

«Остановленный мир» вначале привлек тем, что это «дзенский» роман: в 80-е, на тогдашнем рынке мировоззрений, близких моих друзей интересовало это направление, а меня — нет, а вот теперь захотелось вернуться в точку бифуркации, увидеть, как входят в эту реку. Однако — «все со всем связано» — оказалось, что, помимо дзенской составляющей, которая сама по себе интересна, это больше, чем «дзенский роман» — это универсальная история духовных поисков, настолько повторяемы все этапы.

Вне зависимости от выбора деноминации человек привносит в свой Путь некий набор из ожиданий, идеализма и собственных несовершенств — и получает на выходе узнаваемые итоги.

«И нет никакого дзена: каков человек, таков и дзен».
«Всегда все испорчено, все отравлено человеческими страстями, неправдой и низостью».

А еще это книга о творчестве. Один из героев — писатель (здесь три персонажа, и все — главные, такой троичный ГГ: любящая пара и их друг, подобно другому романному сочетанию: Пушкин, Онегин, Татьяна), который «два раза в жизни подходил довольно близко к дзену и оба раза отходил от него, потому что писательство оказывалось важнее». Для меня это был вздох облегчения, когда он всё же выбрал писательство. Творчество само религия и аскеза.

Фотохудожник Тина вне поиска и, как ни парадоксально, счастливее остальных, поскольку творчество для нее и полнота жизни, и просветление, и истина.

«Ей хотелось, вопреки всем страданиям мира и всем упрекам собственной совести, всем больным старикам и голодающим детям, вопреки всему этому хотелось ей жить, заниматься фотографией, устраивать выставки, издавать альбомы и книги, путешествовать, любить Виктора и быть любимой им…»

Третий персонаж, Виктор, лишенный панацеи творчества, незащищенный ничем, страдающий и ищущий — он ищет свое лицо, такой коан-загадка ему задан: найти «свое подлинное лицо, изначальное лицо, каким оно было до рождения родителей». А остальные персонажи, собственно, чем занимаются — и сидя в музее кино на удивительных стульях, «высокие белые спинки которых сделаны как огромные лица, театральные маски», и в других декорациях? А мы с вами?

Читатель, кстати, тоже ищет Виктора — с самого начала книги, вместе с двумя его друзьями, ибо он пропал, взял и исчез из своего благополучного мира с блестящей банковской карьерой. Тайна Эдвина Друда. Вообще-то у него всегда была (такая понятная) мечта «выйти из своей жизни и дверь закрыть за собой». И я до самого конца опасалась, что вдруг его найдут — уж очень упорно любовь и дружба гнались за ним по пятам.

Куда деваться человеку, который вместо просветления обнаружил, что «просто поверил какому-то небольшому набору истин, или не-истин, будто-бы-истин, якобы-истин»? А вместо того, чтобы освободиться от своего я, увидел, что «ничего и нет, может быть, кроме этого я, с его воспоминаниями, его прошлым и с его (он думал) тоскою, его отчаянием, его печалью, его несогласием. Все прочее — иллюзия, а вот это его несчастное, маленькое, мятущееся я — это-то как раз правда». Или это и есть просветление?

А под конец о том, о чем надо было сказать вначале — об авторском стиле. Великолепный авторский синтаксис. Книга о Пути и не могла быть написана иначе, чем этими бесконечными фразами, которые разбегаются на множество тропинок, превращаются в американские горки, стремительно несутся, делают петли, притормаживают, возвращаются, пересекают сами себя, вбирают в себя и прямую речь, и внутреннюю, и диалоги. Это такая мощная неостановимая динамика, которая сметает любые иллюзии остановки.

И еще: жаль, что в книге, где персонажи постоянно щелкают фотоаппаратами, а читатель то и дело видит происходящее через их объективы, нет фотографий — как, например, в Предместья мысли. Философическая прогулка . А было бы здорово и органично. Может, в переиздании добавят?

Вас положат — на обеденный,
А меня — на письменный.
Цветаева.

На осине не растут апельсины, на апельсине растут, а сын великого писателя не может не унаследовать некоторого количества генов литературной одаренности, хотя бы даже к самореализации позвала его отличная от родительской стезя. Алексей Макушинский сын Анатолия Рыбакова и он хорошо пишет. Нет, прежде не читала, даже не слышала до финала прошлогодней Большой книги, в котором был отмечен, тогда же книга и попала в читалку - зрительское голосование этой премии предполагает свободный доступ к произведениям-финалистам. Вот только теперь собралась прочесть.

Лучше поздно, чем никогда "Предместья мысли" не из числа книг, которые становятся литературными бомбами, но для общего развития и, как бы четче сформулировать - чтобы наметить направление дальнейшего движения, в активе иметь нелишне. Мы ведь теперь все (ну, те, кто взыскует знаний), учимся по-онегински "чему-нибудь и как-нибудь". На всем протяжении жизни намечая вехи, ставя маячки, восполняя пробелы, которых поначалу больше, чем отрисованных областей карты. Своими руками высекаем себя из глыбы невежества.

Классическое университетское образование, оставшееся у моих ровесников позади три десятка лет назад, и в большинстве случаев не связанное с историей, философией, культурологией, могло дать базис, но в каких условиях. Подготовка к сессии в режиме ошпаренной кошки; в остальное время отчаянный эквилибр между гормональными бурями юности, желанием иметь все и сразу при отсутствии финансовых возможностей, первые экзистенциальные тупики, зачаточные фундаментальные знания (у кого есть). Все с целью не быть, а слыть.

Не спорю, это и теперь важно, а диплом выпускника Сорбонны, Кембриджа или Гейдельбергского университета существенно повышает твои акции на бирже вакансий, способствуя карьерному продвижению. Но все-таки ближе к крысиным бегам, чем к вечному сиянию чистого разума. Для сияния с тобой останется то, что возьмешь сам. И в этом смысле книга Алексея Макушинского отличный навигатор по тропам философии, религиоведения, истории культуры.

Хорошая умная и достаточно доступная, стоит преодолеть порог поверхностного натяжения, книга. Серьезный разговор о религии и философии, об историческом периоде, породившем столь похожие и непохожие фигуры, как Бердяев и Маритен, который автор ведет доступным языком, наполняет эмоциональностью и полемическим задором. И вот к последнему у меня серьезные претензии.

Ну, потому что воинствующее богоборчество представляется сегодня странным и отчасти эпатажным вывертом, более относящимся к софистике, чем к философии. Впору вводить как понятие оскорбление чувств неверующих Отчего, объясните мне, нельзя быть человеком религиозным и одновременно искать истину? Что за странные ограничения, которые автор, к слову - буддист, налагает на тех, кто звуку троичной пустоты предпочитает крест, полумесяц etc?

Что, если Кант и Кьеркегор понятнее и ближе мне, чем Камю и Сартр, надобно пойти и убиться ап стенку? Вот кстати же, свободы окончательного выбора, осуждаемой всеми религиями, моя религиозность меня не лишает. Сколько понимаю, это один из основных упреков автора вере. Но за исключением воинствующего атеизма, отличная книга. Интересная и познавательная.

Каждый год я внимательно изучаю шорт-лист «Большой книги» — выбираю то, что, несмотря на недостаток времени, нужно обязательно прочесть. Как раз «Пароход в Аргентину» приглянулся мне давно — темой, наверно, и несколько самонадеянной, на мой взгляд, заявкой на большой русский роман о нерусских реалиях.
А уж когда «Пароход в Аргентину» занял третье место в читательском голосовании премии, я решительно отложила книгу, которую читала в тот момент, и принялась за Макушинского. Мне стало очень интересно, что же нашли в этом романе категории «не для всех» не слишком широкие, но всё же народные массы.
Если честно, даже прочитав роман, я этого не поняла. Зато хорошо поняла, почему и здесь, на LiveLib, и во всяких уважаемых и не очень изданиях, появляются рецензии вроде «ниасилил» — не по форме, конечно, но по содержанию. Те же, кто всё-таки осилил, часто пишут о книге с некоторой неловкостью, как будто прочесть-то прочли, но удовольствия при этом не получили — а признаться стыдно, книга вроде неплохая.
Книга действительно хорошая, только совсем не развлекательная и крайне несовременная по форме своей — чтобы получить от неё удовольствие, среднестатистическому читателю нужно постараться. Или любить зубодробительную классику XIX века и регулярно её почитывать.
Я к классике отношусь с теплотой, но читаю в последние годы преимущественно современную литературу. И это дало свои результаты: начинала я «Пароход в Аргентину» с трудом, хотя открыта новому и серьёзных текстов не боюсь.
Во-первых, «Пароход в Аргентину» — книга описательная, а сюжетом служит даже не жизнь главного героя Александра Николаевича Воскобойникова, а череда открытий о его жизни, сделанных лирическим героем — автором. Жизнь эта — для лирического героя вполне реальная, а для нас выдуманная — протекала бурно, была полна взлётов и падений, вместила в себя почти весь XX век с войнами, революциями и непрерывно сменявшимися веяниями, социальными и культурными. Однако никаких попыток переписать биографию в приключенческий роман — при таких-то шикарных предпосылках! — Макушинский не делает, потому что сама биография является объектом творчества, результатом кропотливой работы с историческим материалом — и потому, наверно, что самому автору в приключенчество ударяться неинтересно.
Во-вторых, читать книгу действительно тяжеловато — не из-за лексики даже, как можно было бы посчитать, а из-за синтаксиса. Многие жалуются на нескончаемые предложения в «Пароходе…», дочитав одно из которых до конца — иногда страницы, — забываешь, что было в начале. Обыкновенно мне искренне жаль читателей, которым не хватает оперативной памяти для таких несложных задач — это существенно сужает круг изданий, которые вы не захлопнете с возмущением после первых пяти страниц. Здесь даже я, любительница синтаксических конструкций позаковыристей, соглашусь — поначалу читать Макушинского непросто.
Не потому даже непросто, что я забываю к концу предложения его начало — старческая деменция, слава Богу, пока не началась, — а потому, что такое обилие деталей, пусть точных и ярких, огромное количество перечислений — двадцать, тридцать компонентов, — подробнейшее описание отдельных мелких эпизодов, за которыми теряется нить повествования, — всё это задаёт несколько раздражающий современного человека темп чтения. Ты просидел в метро полчаса с книгой — и за это время в ней ничего не произошло, да и вообще ни одного героя не появилось на странице, читатель любовался, как свая за сваей строится огромный мост в Рио-Давиа, гордость архитектора Воскобойникова, символ его обновлённой жизни.
А с другой стороны — полчаса ты наблюдаешь за стремительно меняющимся пейзажем в очень далёкой стране. Часто ли выдаётся такая возможность?
При всём при этом книга Макушинского — замечательная, совсем не по реальным событиям написанная, совсем не историческая, хотя образ главного героя Alexandre Vosco филигранно вплетён в исторический и культурный контекст. Как говорится, если бы этого человека не было, его стоило бы выдумать — что автор и сделал, перезнакомив и передружив его с множеством подлинных исторических деятелей, отправив в десятки реально существующих мест и даже определив место его творчества в архитектуре XX века.
Эта книга не о событиях — она о людях и местах, которые выписаны с такой любовью и тщанием, что поневоле проникаешься созерцательным настроением. «Пароход в Аргентину» вообще написан так, будто его не читать нужно, а созерцать — и если вы преодолеете нашу современную спешку, если смиритесь с «ничего не происходит, а что происходит — неважно», то удовольствие получите точно.
В романе немало дублирующего внутритекстового перевода отдельных фраз на язык оригинала (немецкий и французский, как правило). Это тоже может немного раздражать, хотя я лично благодарна автору за подобные «необязательные» вставки, потому что они создают атмосферу, погружают читателя в контекст, напоминают, что всё это происходит не здесь и не сейчас.
Напоследок хочу посоветовать эту книгу всем, кто не понимает современную архитектуру — на базовом уровне «Пароход в Аргентину» очень многое в ней объясняет и как-то незаметно с ней примиряет.

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы — как истории планет.

У каждой все особое, свое,

и нет планет, похожих на нее.

Людей неинтересных в мире нет... (1961)
Евгений Евтушенко

Как это своевременно и неизбежно, что модная нынче медицинская зараза под совсем некоролевским именем коронавирус стала одновременно причиной и следствием происходящего в книге. Умеренно взрослая пара с советским прошлым путешествует по европейским дорогам на неприлично буржуйском «Астон Мартине» перед самым закрытием мира. Мира, ослабленного новым вирусом. Мира, который теперь вот-вот окажется под замком. Мира, ограниченного рамками и покрытого медицинской маской. Но они хотят успеть на выставку ван Эйка в Бельгии; они едут туда, руководствуясь русским авось, подгоняемые уже въевшимся в кожу немецким оптимизмом:

Довольно глупо спасаться от китайского вируса, уезжая в соседнюю страну, где он тоже есть, сейчас появится, уже появился, и где в любой гостинице, на любой бензоколонке, в любом ресторане у тебя бесконечно больше шансов его подхватить, чем если бы ты сидел дома, читал «Осень Средневековья». Просто понимали мы, что мир скоро закроют. Закроют границы, закроют гостиницы. Заодно закроют и выставки. А в Генте как раз была выставка ван Эйка, прославленная на весь сетевой свет всеми «порталами», всеми «френдами» на всем «фейсбуке» и во всяческом «твиттере». Билетов на нее не было, на эту выставку... Мы все-таки решили попробовать – вдруг получится, вдруг попадем.

И вот во время этого путешествия, у которого, кажется, нет конечной точки, главный герой возвращается мыслями к точке начальной — тому моменту в жизни, когда он, шестнадцатилетний, встретил ЕГО, того самого ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА, которого хватит в жизни, даже если не встретить в ней больше никого. Сначала он — почтенная глыба Яков Семёнович, а потом — всего навсего Яс, хорошо знакомый, но по-прежнему энциклопедически большой. Яс, научивший любить живопись, философию, литературу, но при этом умудрившийся остаться «своим парнем»:

И вот Яс, один из умнейших и образованнейших людей, встречавшихся мне под этим небом, на этой земле, знаток ранней фламандской, и поздней фламандской, и всяческой другой живописи, усидчивый читатель Спинозы, Пруста и кого-только-не, – вот все-таки Яс то и дело, при встрече со мною и не со мною, считал нужным рассказать какой-нибудь смешной, не смешной, более или менее смешной анекдот.

Это всё о нём. О Ясе. А ещё о Рогире, ван Эйке, писсуаре Дюшана и консервной банке Уорхола, о советском прошлом, об удачных и не очень отношениях. Это яркое попурри, подпитанное чудесным русским языком. Это интеллектуальное чтение, которое однако воспринимается также легко, как какой-нибудь бульварный романчик. Это история Учителя, но это также и история Ученика.

Тот, кто думает, всегда один. Один человек. И ему плохо, этому одному человеку

Но, к счастью, иногда находится тот человек, который способен разделить это одиночество...

Время имеет свойство заканчиваться. Не потому ли так часто провозглашают конец чего-либо: конец эпохи или конец истории.

Алексей Макушинский, известный как прекрасный стилист и бытописатель, с новым романом предстает мастером увлекательного авантюрного сюжета. Это поневоле, даже когда намеренно одергиваешь себя, зная, насколько автор не любит разговоров о родстве - напоминает: Макушинский сын Анатолия Рыбакова, на "Кортике" и "Бронзовой птице" которого выросли поколения читателей.

Определение жанровой принадлежности "Одного человека" способно всерьез поставить в тупик. Травелог перетекает в автофикшн, роман об искусстве в пикареску,  ностальгическое ретро из жизни советской элиты в роман воспитания, лавстори, историю дружбы и любви, прощания и прощения.

Стилистические изыски и прохладная отстраненность ментально изощренной философской прозы вдруг обжигает угрюмым тусклым огнем желанья. Роман о первой любви оборачивается историей страстей в стиле: и тая в глазах злое торжество женщина в углу слушала его или муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем. Неожиданные сюжетные твисты трансформируют оду наставничеству в фаустианскую историю искушения многим знанием, в котором, известно, многие печали. Архетипическая узнаваемость ситуаций обеспечивает высочайший уровень эмоциональной вовлеченности.

Умный зрелый состоявшийся и состоятельный человек в обществе прекрасной спутницы едет из баварского Мюнхена в бельгийский Гент, чтобы посетить выставку ван Эйка. Уверенные в себе, они совсем не так уверены в завтрашнем дне - в воздухе витает беспокойство по поводу нового гриппа, пока неопределенное, но уже определенно пугающее, и, похоже скоро объявят карантин, закроют границы, отменят любые выставки.

Герой, ныне совершенный европеец, родился и вырос в Советском Союзе, у бывших советских людей слух, на уровне рефлексов настроен на скрежет опускающегося железного занавеса, а предчувствие ограничения свободы заставляет урвать еще хоть глоток ее. пока это возможно. И вот они едут на эту выставку, куда вряд ли попадут по причине отсутствия билетов, уверяя себя, что, на крайний случай, побывают у моря, которое когда еще выпадет случай увидеть.

А в дороге он рассказывает своей Жижи о том, как началась его любовь к Рогиру, ван Эйку, старым голландцам, и рассказ этот естественно превращается в историю того. кто открыл тогдашнему мальчишке мир живописи, научил ценить и понимать искусство, стал наставником - рассказ об одном человеке. Который превратится в историю заката советской эпохи глазами очевидца.

Восхитительная книга. Увлекательная, умная, стилистически изысканная, но при том вовсе не снобская. И странным образом, вопреки радикальному атеизму автора, утверждающая читателя в ощущении. что Бог в своих небесах и в порядке мир.

Что же это все таки: роман, рассказ, отзыв, размышления?
Аристотель выделял закон писанный и неписанный. Так вот, возможно, писанно это роман, но душа склоняется к отзыву на поездку, длинною в книгу.

Ну что ж, это прекрасная возможность заглянуть в личный мир автора, его несомненную любовь к Бердяеву. Где изначально, все лёгкие и невинный размышления о жизни, не несут ничего плохого. Всё как и в жизни, мысль пошла туда, ускакала сюда, зацепилась за это. Буддисты называют это обезьяний ум.
И, конечно же, самые интересные темы - вера, советский союз. И как хочется возразить автору, как хочется вступить в дискуссию, но ты не успеваешь,  потому что мысль писателя уже ушла в другое русло, а тут уже и мусорные баки подоспели.
Мысль часто рвётся на полпути, потом снова где-то всплывает, опять улетает. Боюсь, для книги нужно иметь нереальные познания. Так как обычному человеку не всегда удаётся сложить все "что" и "почему".
А раз не удаётся, то получается лишь прикоснуться. Собственно, следует вопрос, а стоит ли?

Кстати, в начале книги указано, как от автора не ускользает ни единой детали, мол, посмотрите, мы вечно спешим, а тут такое простое, но такое незаметное. Но-о, каких-то необычайно широт не открывает.
Хотя, достаточно легко перенестись в ту атмосферу, чего то нового, необычного, как в детстве на экскурсиях.

Есть, безусловно, большое количество фраз для размышления. Как-никак великих людей цитирует. К сожалению, только и цитирует (слова автора лишь в моментах перехода от пункта А к пункту Б). А ещё скобки. Скобки возле скобок. Скобки в скобках рядом со скобками.

Единая линия и есть, и нет одновременно. Цель понятна, все к ней и движется. Но столько парралелей, что ум действительно улетает (как тот самый Воздушный шар (запуск которого так прекрасно описан)).

Теология, история, философия.... Не хватает уточнения, какой именно это роман.

Вполне допускаю, что это шикарный труд для глубоких поклонников. И философов. Но начинать знакомство с Макушинским с этой книги не стоит. Можно заскучать.

"Пароход в Аргентину" - роман об исторической памяти, идентичности, о взаимоотношениях человека и истории, написанный в модернистско-постмодернистской манере.

В произведении два героя: писатель-рассказчик - скорее всего альтер-эго автора (об этом говорит хотя бы упоминание в тексте двух предыдущих романов автора - "Макс" и "Город в долине") и крупнейший архитектор Александр Воско (Воскобойников). По сути - "роман в романе". Главный герой через разрозненные фрагменты жизни объекта своего исследования познает собственную историю, ищет свое место в ней. Отчасти напомнило "Аустерлиц" Зебальда - не только пристальным вниманием к архитектурным объектам, фотографиям, материальным объектами как носителям памяти, но более - с точки зрения "поисков утраченного". В обоих романах личная история переплетается с историей персонажей - Жака Аустерлица и Александра Воско, и шире - с историей XX века.

По сюжету можно узнать много интересного из жизни "второй волны" эмиграции, наверное, наименее вошедшей в мейстрим (по крайней мере менее она менее изучена, чем "первая" и "третья") - лагеря "ди-пи", отношения с эмигрантами "первой волны".

Роман замечательный, поэтому всем рекомендую.