O, как мне хотелось когда-то во сне восстанавливать храм,
Где луч появился и первая надпись струится!
И в надписи этой все ласково явлено нам.
И с нами Господь. И все это не снится, не снится…
 

Автор

© А. М. Левшин, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Улица

«Что, улочка моя сутулочка…»

 
Что, улочка моя сутулочка!
Ты все колдуешь, мельтешишь?
А мы играем в день прогулочный,
А мы проматываем жизнь…
 

«Как неразборчивы чернила площадей…»

 
Как неразборчивы чернила площадей.
Как красен рот невыносимо, напоказ
Глотающих рябину подворотен.
И Мойки карандаш свою химическую прозу
Мнет промокашкой высыхающих людей.
И смерти в нас пчелиное скольженье,
Еще движенье, и уже закреплено
На капиллярах лыжное крепленье.
Зачем пустили мы ее?
 

«Над пухлой грустью шубертовских комнат…»

 
Над пухлой грустью шубертовских комнат,
над повестью разбуженных колонн
Несется то, чего уже не вспомним,
А вспомнит сад с раздробленным крылом.
 
 
Глаза ольхи навыкате. На бело-желтом скате
Твоих прямых – у девочек так редко – теплых плеч
Испарина. На скатерти – дорог пустых, на платье
Ромашки, капли от свечи и путаница встреч.
 
 
Там кто-то скачет.
Там, по скатерти – комками!
Там лижет тракт разбитую губу.
Там будем мы. И сто друзей, и сто прозрений с нами!
 

«Весь мир появился на свет…»

 
Весь мир появился на свет.
Как будто из песенки вышел.
В пуху осторожных примет,
С любимой распахнутой книжкой.
 
 
Вот стол, за которым вдвоем,
Земные заботы оставив,
Мы ангела тихого ждем,
А ангел наш где-то витает.
 
 
И все же порой тяжело
Быть песней в миру полновесном
И помнить, как платье твое
Мгновенно заполнило Невский.
 
 
Не проще ли, лучше, умней,
Глаза на ходу закрывая,
Стать ветками голых аллей
И снегом, который растает?
 
 
И важно мелькает в глазах
Луны незаконченный росчерк.
А жизнь ведь значительно проще,
Когда нас целуют впотьмах.
 

«И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух…»

 
И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух
И снег этот, снег этот страшный.
Я вас не оставлю, я в этом клянусь.
Я с вами уже расстаюсь.
И чую, что жизнь обернется
Прожорливой черною пашней.
 

Первая дверь на улицу с кнопочным звонком

«Крапивой пахнет тот звонок…»

 
Крапивой пахнет тот звонок
И вязким черносливом.
И заколачивают впрок
В грудину хлипеньких досок
Горячих ручек ливень.
 
 
Неподходящая душа.
Разбивший лоб ребенок.
Так облупляется, дыша,
Косяк. И так, спросонок,
На рынка тополиный пух —
Жаль тополей два-три в селе —
Выпархивает детский дух.
Горячий день в горячем сне.
И воздух полон гонок.
 

«И что-то я хотел сказать…»

 
И что-то я хотел сказать.
Но мысль моя как одеяло
Плыла, артачилась, сползала
И окончательно сползла.
 

«А впереди вспотевшее окно…»

 
А впереди вспотевшее окно.
Пора ложиться спать, и кто-то, нас вдевая,
Как грубый ворс сквозь нежное ушко —
В проем двери, куда-то нас девает.
 
 
Сегодня тихо. Сквозь предметы – ты.
И свадебное эхо раздается,
Оно растягивает все до чистоты,
До самого обычного несходства.
 

«Бездомные, как прежде, небеса…»

 
Бездомные, как прежде, небеса
Вернулись в дом, а этот дом был веком младше.
 

«Эсхил и васкеловских сосен чертыханье…»

 
Эсхил и васкеловских сосен чертыханье.
А там на Пресни лед засмотришься кровавый.
Собачье сердце не допущено в предбанник.
И рушится кирпичная держава.
 
 
А поезда, свистящие, как похороны.
Порос крапивой, бузиной вагонный шум!
И что же нам за город здесь отгрохали!
Я рос на Охте. Я герой Островского.
Ей – Богу – с бабушками и с котом.
Но капля золота мне раз глаза заполнила.
Но я про то потом, потом… потом…
 
 
Простуда Батюшкова, отруби Вийона,
Страница ими пахнет – а поэзии нет разовой.
Колонкой газовой навзрыд пропахший Григ —
Такие сладкие, живые партитуры.
Их разбираешь, уминаешь за троих.
И с каждым годом двор внизу все меньше,
Но мало пахнет тестом, здесь не юг.
 
 
Мой дедушка пол-жизни жил в Сибири.
Я уточню: я не на Охте рос, я рос перед мостом
Над Охтою.
Бродил, как заколдованный царевич,
Все в основном по театрам, и искал
Не то Ундину я, не то Людмилу
и даже, может быть, крысиных королей.
А так герой Островского.
Ей – Богу,
Играл на фортепьянах.
Играл Бородина. И плакал дедушка.
Вокруг меня была моя родная
и напрочь непонятная страна.
 
 
У нас под Лугой временная дача.
Там я твержу воздушные стихи,
Не зная, что они судьбу мне обозначат
И в горле твердые комки.
 

Квартира с отдельным входом и старыми бумагами

«Там, в тех краях, где хромоножка-Муза…»

 
Там, в тех краях, где хромоножка-Муза
Пятнадцатый троллейбус ждет – все слякоть, все душа.
И я не знаю, что на свете хуже:
Жить, не высовываясь, или жизнью грохоча.
 

«Эта квартира похожа скорее на площадь…»

 
Эта квартира похожа скорее на площадь
Где-нибудь в Луге, с коровьей лепешкой газон.
Валенки двух фонарей, и, к примеру, как мощи,
Тайно-старинный вокзал с колокольным таким потолком.
 

«Неровная кичка и детство…»

 
Неровная кичка и детство
На самом верху антресоли ветров.
Полна и гранита, и перца
Башка. Голубиковый ров.
 

1

 
То жилы, то тропки, то, кроме
Разводов – совсем ничего.
Возня над разводом
И схватки в подкорке.
Запомни: всего ничего,
С осадком земли эти корки,
И шмотки, и глаз баловство.
 

2

 
И горше, чем съехавший мускул
Скулы, заигравшей не в лад,
То ряхи, то слезы, то выколбень русский
Глаза мне, глаза теребят.
 

3

 
Глаза мне твои глазами
Никак до конца не обнять.
Все сами мы, сами мы, са…
Миндаль в землю впился глазами.
И что это за наказанье —
Не это продольное зданье,
А спящий в плюще особняк?
 

«Лето. Гром. Только звуку неймется попасть…»

 
Лето. Гром. Только звуку неймется попасть
Прямо в разные цели.
Только речка не слушает этих посулов.
Гром гремит разноцветной посудой.
Там, внутри, где расклад
На века совершался в граненом зрачке косогора:
До татар, до Романовых, до Калиты и Малюты.
От него и пошли наше рабство, покорность,
Разымчивость женского тела,
Тугодумство души, скорострельные наши глаза,
Хитрованные речи, погляды, покатые плечи
Да язык золотой, да заливистый свет
Да любовь и злодейство за двадцать четыре часа.
Несравненная тройка, истории в лоб поломойка,
А потом еще много страниц, на которых черты лица.
 

«Мы переполнены руками…»

 
Мы переполнены руками,
Как был снаружи Дмитровский собор.
Как на живот беременный – на камень
Народ клал руки и тогдашний княжий двор.
 

«Голь ощущения – от этой русской крови…»

 
Голь ощущения – от этой русской крови,
Которая нам выдалась, как боль,
Лепечущая, что вчера с любовью
К нам улицы людские – на убой.
 

«И вот из глубины грудины…»

 
И вот из глубины грудины
Как тающий в огне Ершалаим
Опять ты, боль, опять моя задира,
Опять твой яростный и безысходный дым.
 

«Здесь будут парки и сады…»

 
Здесь будут парки и сады,
И лестниц перебранка:
Природы вечные жиды
Да осень-самобранка.
 

«Еще птенцом во тьме забыта совесть…»

 
Еще птенцом во тьме забыта совесть,
А жизнь уже сверлит свирелью мир.
 

«Кругом накрапывают предметы…»

 
Кругом накрапывают предметы.
Но дело не в этом, нет, дело не в этом!
Проговорился умница Тютчев:
Любим мы мороки, только до близких нам дела и нету!
Эту-то тему мы сразу разучим.
 

Новый подъезд

«Я не знаю, куда мы стремимся с утра…»

 
Я не знаю, куда мы стремимся с утра
И на чем ошибаются руки,
Но была штукатурка в подъезде, как Босх и