© Алексей Козлов, 2017

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-6002-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тапки Иезекииля

 
Похожий на Сионского пророка,
Дед маргинальный, сочинитель ны
Вдоль по проспекту шлялся одиноко,
Подтягивая ветхие штаны.
Пророка звали Киря или Ромка.
Хоть это пошло и весьма старо,
Обслюнивая старое перо,
Он что-то сочинял назло потомкам.
Из сгнивших балок и больничных клизм
Из древних чувств, прихлынувших к аорте
В говне провинциальном афоризм
Рождался тяжко в умственном аборте.
Сквозь серый морок нудно тёк народ —
Все эти Вани, Пети и Ванессы.
И взгляд недобрый бросив, старый кот
Хромал в нору, чтоб лечь в тепле на «Пьесы»
Всё это, повторённое стократ
Растягивалось в парсеки и мили.
Над градом, как нарыв, горел закат
Шуршали тапки Иезекииля.
 

Совок

 
Сраный совок бесплатно всё даст,
Всё, кроме Тутти-Фрутти!
А чем похвастаешь ты, либераст?
Что поднесёшь на блюде?
 

Перекатиполе

 
В центре русского мороза,
В центре русской..еты,
Что ты плачешь мама Роза?
Где хоронишь ты мечты?
Что по кровле обветшалой
Лупишь праздным молотком,
Что как путник запоздалый
В ладный ломишься их дом?
Или слившись с русским горем,
Необкатан и ретив,
Перекати-кати-полем
В чёрный прыгаешь обрыв.
Здесь не будешь на гондоле
По каналу босиком!
Что гундишь в безлюдном поле,
Как прибитый долу гном.
Брат, не брат ты! Ностра —Коза!
Выдь на мыззу! Взынь в кусты
В центре русского мороза,
В центре дикой..еты.
 

Идиллия

 
Штормитца. Пол ушёл под плинтус
И ёлочка с бутылкою бела.
Облёван в коридоре пьяный свинтус
И бешено гудят колокола.
Вещает на экране кто-то мило
Откладывая куши всякий раз
Очередную порцию Эгила
Накрыл в пустыне наш геройский таз.
Одно и тож навеки и отныне
Тарелка исторически пуста.
И плачет в думе хлыщ по Украине,
Не зная, где такая дивнота.
Упились в мат танцорки и чинуши
Менты и пограничники вельми
И бог в дыре оплакивает души
Всех тех, кого он раньше блёл людьми.
 

Ходоки

 
Так случилось, может быть, неловко,
А быть может, в этом сок и жизнь
Что в поэме это только Вовки,
Словно по наитию сошлись.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
В Лабутенах выделки нездешней
Сквозь поля, «Макдональдсы» и дрок
Шёл в Москву один хипарь сердешный,
По мирскому делу ходочок.
Нос картошкой, покрасневший яро,
Шарф на шее, сумка на горбе,
Ну и разумеется гитара
С фестиваля песни ДЦП.
В нём жила, как глист, мечта пиита
Повидать Володю, и ходок
По пути поддрачивал сердито,
Выдувая изо рта парок.
Шол в Москву увидеться с Мессией
Сорок дней и сто ночей подряд
Попросить «Недлинную Гуссию»
Уканать, уехать, принять йад!
Прекратить кристян и смердов грабить,
Сбереженья бабушкам вернуть.
Удивлялись все – такая память
Совести вовек не даст уснуть.
Уходили и сменялись лица,
Исчезал во тьме за домом дом
Удостоверение партийца
Прижимал он к сердцу кулаком.
Оттого, что родину наверно
Он любил с любою властью врозь,
Шол он сквозь раздолбанные фермы
И через погосты шол насквозь.
Проходил без шума робкой тенью,
Без кощунства, воплей и пальбы
Через монастырские владенья,
Где молились честные попы.
Шол и шол, переступая ловко
Чрез говно и всяческую слизь.
Он полгода не снимал толстовку,
И смотрел последним глазом ввысь.
Жаль не знал он Фыркалова Вовку,
А не то б они точняк сошлись.
Вовка был мазила и матёрый
Так же как и он – превыше сил
Он любил родимые просторы,
Впрочем, недолюбливал И-ХИЛ.
Человек разумный множит знанье
И готов совком прибрать говно
(Здесь я должен сделать примечанье,
Что И-ХИЛ везде запрещено,
Как гнездо свирепого террора
Да и отделения голов)
Вовка же любил свою «Приору»
И бороться с злом был не готов.
Не готов был бегать по пустыне
Не готов на Миге был летать.
Не готов был всякие святыни,
И Пальмиру нежить и спасать.
Все мы перед богом нашим наги
Наш герой признаться, был не нов
Школьною привычкой – на бумаге
Рисовать девицу без штанов.
Не хотел стрелять он из базуки,
А хотел спросить орлов в гнезде:
Что же вы наделали здесь, суки?
Вы живёте здесь иль абы где?
Так и шол, стуча клюкой мужчина
И когда был несказанно пьян,
Кепарём или кустом жасмина
Гнал зелёных инопланетян.
 
 
Потому ль он бросил свою Зою,
Грядки с луком и подгнивший дом
Чтоб питаться утренней росою,
Спать под можжевеловым кустом.
Уставал в пути порой немножко,
У костра сидел, чихал в дыму.
И грибы на длинных, тонких ножках
Кланялись почтительно ему.
Сверху облака и звёзды плыли
Свинка, Мышь, Лягушка и Варан
И сверкал как донышко бутыли
Сердцу дорогой Альдебаран.
Шол он в летний жар, метель и стужу,
Не снимая потных лабутен.
Не спросил никто: «Да почему же
И куда канаешь, старый хрен?»
Он всегда был радостен и светел,
Как любой столичный идиот,
Впрочем, он наверно б не ответил,
Потому что сам не знал, куда идёт.
В Лабутенах выделки нездешней
Сквозь поля, «Макдональдсы» и дрок
Шёл в Москву один хипарь сердешный,
По мирскому делу ходочок.
И мечтая о великой встрече,
Представляя Ленинский овал
Вспоминал он Ленинские речи
Тезисы апреля смаковал.
 
 
Начал он движенье из Сибири,
Где от счастья ныла голова
И по Лене в Чину плавно плыли
Брёвна, ну и прочие дрова.
Он переходил леса и горы
Шёл с ориентиром на столбы
Мимо ферм, на крыше у которых
Высились берёзы и дубы.
Чтобы по-пустому не метаться,
И не бить баклуши белым днём
Шёл он вдоль железки, где китайцы
Удобряли овощи говном.
Он китайцев уважал привычно,
Ведь китаец, твёрдый как орех,
Не привык к компании столичной,
А привык таскать в грязи лемех.
Он не наблюдает лет и суток,
Он не носит праздной бороды
И привык он баловать желудок
Горстью риса и глотком воды.
То, о чём мечтал товарищ Сталин
И Лаврентий Павлович мечтал —
Чтобы руки рвались средь окалин,
Чтоб кругом лишь стружки и металл.
Не остановился он ни разу.
А меж тем был вял отчизны член
И давно накрылись медным тазом
КСП, Сберкнижка, КВН.
И к Володе шёл пешком в пустыне
Плыл среди торосов по реке,
Ехал в чемодане на машине,
Плыл на лодке и висел в мешке.
 
 
Не остановился он ни разу,
И читатель знает почему,
Просто человек спешил к Донбассу
И хотел скорей помочь ему.
Я его намеренья преемлю,
Вовку знаю, до конца, до дна —
Он в конце концов пройдёт всю Землю,
Потому что круглая она.