Табия тридцать два

(маленькая почти не рецензия)

Я не бралась за «Табию», поскольку а) думала, что нужно хотя бы немножечко разбираться в шахматах, и б) боялась тяжеловесной прозы вроде «Защиты Лужина» (не спрашивайте. Я мастер в известном спорте «выстроить ожидания, не согласуясь с реальным положением дел»).

Если бы не рецензия Антона Осанова, я бы ещё долго поглядывала на «Табию» с опаской. После рецензии прочитала меньше чем за двое суток.

Во-первых, это красиво.

Во-вторых, ни грамма тяжеловесности: я давно не встречала такого лёгкого и воздушного языка в современной прозе; меня, признаюсь, слегка переехало этим романом в сторону «кто я вообще такая, чтобы пытаться внести вклад в русскую литературу».

В-третьих, я вообще про «Табию» не смогу сказать лучше, чем это сделал Осанов, поэтому дальше — несколько цитат.

Россия после поражения в некой войне 2020-х изолирована от внешнего мира и вместо виновной во всём литературы переучреждена на основании шахмат. В 2081 году молодой историк шахмат Кирилл Чимахин становится учеником профессора Дмитрия Уляшова, ответственного за культурный разворот. Вскоре Кирилл натыкается на строго охраняемый секрет новой России.

Текст задуман так, что не получается ответить, правильная ли оказалась построена Россия или всё-таки нет, насмешка это или призыв. Непонятно даже антиутопия это или утопия, они чередуются в зависимости от взгляда, который податливо изменяет реальность... или фантасмагорию?

«Табия» явно задумывалась не как предложение о переустройстве России, но как умозрительная партия, в которой важна красота игры.

«Табия тридцать два» — это не антиутопия, не либеральный и не актуальный роман, а умный, схематичный, хорошо написанный и бездарно составленный алхимический детектив.

У Осанова есть вполне обоснованные претензии к фабуле романа, к сборке конструкции из деталей, которые — по отдельности — чрезвычайно красивы.

Я, прочитав, со всем согласна.

Тем не менее, «Табия» зацепила меня эмоционально что паровоз Анну Каренину; мне не нужно для объяснения этого феномена использовать рацио.

В «Табии» есть много вроде бы незначимых (а, на самом деле, сильнейших для меня) элементов — любовная линия (мн.ч), по сути, с любви всё начинается, и любовь всё финалит; есть скудные, но дивные описания Петербурга и Москвы в утопическом/антиутопическом будущем (одна поездка на троллейбусе на «окраину» Питера чего стоит!). Сделано всё это с визионерским размахом, по-мужски скупо (спасибо за это), но по-женски трепетно (ну вот, опять я со своими ярлыками).

Словом, под занавес года ко мне внезапно пришла книга, которая оказалась в топе прочитанного за 2024-й.

Чтобы наше сознание смогло вместить глобальные события и эпохальные перемены, лучше всего пережить их вместе с конкретным героем книги - простым человеком, которого читатель может понять и принять близко к сердцу. Тихий Дон , Война и мир и еще множество текстов тому доказательство.
В этой книге все величие авторского замысла раскрывается через мысли и чувства Кирилла Чимахина, аспиранта СПбГУ по новейшей истории шахмат. Мне показалось, что замысел этот действительно и тонок, и велик: взаимоотношения власти и народа России на сверхсовременном (действие происходит лет на 50 в будущем) этапе. Тема весьма избитая и казалось бы трудно найти новый ракурс, но вот я думаю, удалось, да еще какой!
Я не могу рассказать вам о сюжете и его поворотах, чтобы не лишать вас удовольствия самостоятельно следовать от главе к главе, вначале гадая что это (гротеск? сарказам? памфлет?), а потом все сильней и сильней погружаясь в такую альтернативную и такую актуальную историю.
Этот мир цепляет так сильно еще и потому, что написан с высочайшим стилистическим мастерством. Создана новая языковая картина, новое пространство речевых оборотов, поговорок, фразеологизмов – и работающих на сюжет и просто доставляющих удовольствие. Вот например

-- Какая сейчас в России самая популярная водка?
– Водка? Так «Капабланка».
– Точно. А раньше была – «Белая головка».
– Потрясающе! – восхитился Кирилл.

И еще одно, о чем можно невозбранно рассказывать – это о магии шахмат. Мне в каком-то смысле повезло: мой никудышный отец был каким-никаким шахматистом, поэтому я обладаю тем самым полузнанием, которое, наверное, самое подходящее для восхищения этой книгой. Наслышан про Тартаковера-Макагонова, понимаю, чем дебют от эндшпиля отличается, знаю про личные особенности Алехина и Фишера, могу оценить величие Ботвинника, и застал в сознательном возрасте дуэли Карпова и Каспарова. Я не знаю, как роман прочтут шахматисты и совсем-не-шахматисты, но я в буквальном смысле очарован, заворожен, потрясен тем, каким получился мир, в котором шахматы заняли место литературы.
И, кстати, натыкаясь там и тут на шахматные аллюзии, понимаешь, насколько мы перестали обращать внимание на то, как плотно словесность наполняет нашу повседневную жизнь.
Чтобы дать понятие как это – вспомните раскиданные по тексту карточные термины в стихотворении Иосифа Бродского - Письмо генералу Z (я насчитал 23).
Р.S. Опять, в какой уже по счету вновь прочитанной книге передают привет Стругацким, вообще прямым текстом.

«Шахматная антиутопия о прекрасной России будущего» – звучит как что-то максимально дедовское. Как будто, если не застал времена, когда в газетах печатали шахматные задачи, а люди ходили в парк в компании складной доски, наполненной фигурами, то нечего и соваться: щёлкнут по носу ферзём, долго и нудно будут учить, как правильно родину любить. Поэтому, когда все побежали читать «Табию тридцать два» Алексея Конакова, я решила обойти её буквой Г, но в итоге интерес перевесил. И что вы думаете? Вместо ожидаемых морализаторских нравоучений получила увлекательную историю с необычным лором, да и внутренний дед остался доволен.

На дворе 2081 год, уже больше полувека, как Россия, проиграв в войне с соседом, живёт за «железным занавесом» без новейших технологий и выплачивает репарации. Ещё в 2020е в стране произошло Переучреждение: культурная идентичность россиян стала строиться не на великой русской литературе, а на шахматах. Города, станции метро, проспекты и улицы переименованы, вместо стихов школьники заучивают шахматные партии, но, главное, никакой идеологии «особого пути», никаких размышлений о «право имею», вместо тютчевского «Умом Россию не понять» жители РФ с молоком матери впитывают, что самое важное — соблюдать правила и мыслить рационально, продумывая каждое действие.

Одураченные Пушкиным и Львом Толстым, наши предки пытались применять к миру понятия «истины» и «правды», а потому склонны были к экзальтации, к истерике и к депрессии; в этом смысле они действительно могли бы показаться кому-то более «живыми» и «искренними», более, скажем так, «настоящими» и «человечными». Но мы-то теперь понимаем, что нет никакой абстрактной последней истины, есть только целесообразность; знаем, что истерика непродуктивна, что экзальтация мешает думать, что главное в жизни – точный расчет вариантов и верная оценка позиции. (А какая могла быть оценка позиции у гражданина, изучавшего в школе одни поэтические апологии «порывов», «безумств» и «страстей»? Вот эта любовь к «порывам» и довела старую Россию до Кризиса.)

Казалось бы, против такой гуманной системы маленькому человеку незачем бунтовать: в целом, жители страны довольны происходящим и тихо-мирно ждут момента, когда границы откроются и можно будет посмотреть те места, где когда-то проходили легендарные шахматные турниры. Вот только есть одно «но»: пока у россиян была очередная эпоха застоя, мир продолжал развиваться. ИИ уже давно просчитал алгоритмы, благодаря которым любую шахматную партию можно сыграть вничью, и интерес к шахматам угас.

На фоне многих других антиутопий последних лет роман Конакова выгодно отличается в первую очередь проработанностью описанного мира. Автор не просто объяснил, как страна дошла до жизни такой и какие бытовые и культурные реалии окружают героев, но и придумал художественные приёмы, связанные с историей шахмат и тем особым мышлением, которое свойственно любителям всяческих «шпилей». Они органично прижились в тексте, стилизованном под советскую прозу середины прошлого века, и придали истории жизнеподобия. Перед нами как будто бы знакомые физики и лирики, только теперь первые просчитывают стратегии, а вторые изучают историю игры.

Все герои романа хоть и в целом одобряют «купирование имперского синдрома», всё же немного по-разному относятся к происходящему. Если для одних шахматы – величайшее благо и спасение, другие воспринимают их как способ «анестезировать народную душу, пока сырьё продаётся за границу». Впрочем, разница мнений не порождает конфликта, он в книгу приходит откуда не ждали, мгновенно превращая идиллический мир в место, полное угроз, в духе кульминационной части «Защиты Лужина».

Вообще, литературная составляющая играет в произведении ничуть не меньшую роль, чем шахматная. А самое интересное, финал истории показывает: как бы ни развивался ИИ, создать алгоритм, уничтожающий интерес к художественной литературе, написанной живыми людьми, невозможно, а потому она, в отличие от шахмат, будет жить вечно.