Многое и другое сотворил Иисус:

но если бы писать о том подробно,

то, думаю, и самому миру

не вместить бы написанных книг.

От Иоанна. Святое благословение.

Глава 21. Стих 25

Живым не дано знать, что такое смерть, а для мертвых понимание этого уже не имеет значения. В смерти нет страдания. Точно так же, как не несет она с собой и избавления от страданий. В смерти нет ничего. Потому что смерть – это небытие. Но совсем не в том смысле, как понимают это живые. Небытие, дверь в которое открывает смерть, невозможно описать словами, потому что ТАМ не существует ни слов, ни образов, ни движения.

Людям, стоящим у смертного одра друга или родственника, кажется, что они видят процесс умирания. На самом же деле смерть – это один бесконечно короткий миг, за который просто невозможно что-либо почувствовать или осознать. Смерть – это не переход к новой жизни, а разделительная черта, переступить которую никому и никогда не удастся, потому что в момент смерти даже само время превращается в ничто. В момент смерти человек оказывается в финальной точке, к которой движется мироздание, – после нее уже никогда ничего не будет. Едва лишь соприкоснувшись с ней, мысли, чувства, желание, которыми жил человек, в одно мгновение превращаются в АБСОЛЮТНОЕ НИЧТО.

Так происходит со всеми. Так было и со мной. Я не знал о том, что умер, до тех пор, пока вдруг не услышал слова, обращенные ко мне:

– Лазарь! Иди вон!

Я не мог понять, откуда доносятся эти слова, потому что не знал, где нахожусь. Но голос, который произнес их, был столь требователен и такая властная сила звучала в нем, что я, помимо желания и воли, сделал попытку подняться. Сделать это оказалось невероятно трудно – я не чувствовал своего тела. Но зато теперь я знал, что был жив, хотя пока еще и не понимал, как это могло случиться, потому что вместе с осознанием собственного бытия ко мне вернулись и воспоминания.

Я вспомнил о страшных болях в животе, мучивших меня на протяжении одиннадцати дней. На двенадцатый день я лег и уже не смог подняться. Сестры, Марфа и Мария, как могли старались облегчить мои страдания. Но мне уже ничто не могло помочь. Под вечер, за час до захода солнца, я умер.

И вот теперь я снова осознавал себя живым. Но этого не могло быть.

Я снова попытался подняться на ноги. На этот раз мне это удалось, но я почти не мог двигаться из-за пут, стягивающих мои ноги и руки. Глаза мои были открыты, но я видел только тусклый свет, и более ничего. Но зато я мог слышать. И слух мой улавливал приглушенные голоса людей. Преодолевая сопротивление пут, я медленно двинулся в том направлении, откуда доносились голоса.

Я шел, и свет становился все ярче. Но я по-прежнему ничего не видел. Я чувствовал страх, потому что не знал, где нахожусь и что со мной происходит. Я был мертв. Я не мог видеть никакого света, не мог слышать ничьих голосов и уж подавно не мог двигаться.

И вдруг голоса, которые по мере моего продвижения вперед становились все отчетливее, разом смолкли. Тишина была настолько глубокой, что мне показалось, будто я вновь провалился в вечное безмолвие.

Внезапно тишину разорвал пронзительный женский крик, в котором слились воедино ужас и мистический экстаз.

– Развяжите его, пусть идет! – властно приказал кому-то тот же голос, что позвал меня из Небытия.

Я почувствовал несильные толчки с обеих сторон. Затем кто-то положил мне руку на затылок, требуя, чтобы я опустил голову. Как только я сделал это, с глаз моих спала пелена. Оказалось, что все это время мне не позволял видеть платок, которым обвязывают голову покойного. Несколько человек быстро освободили руки и ноги мои от погребальных простыней и, побросав их на землю, отошли в стороны.

Я стоял у входа в пещеру. Рядом лежал большой камень, которым до того, как его откатили в сторону, был завален вход. Должно быть, это та самая пещера, в которой я был погребен. Вход в пещеру полукругом обступали люди. По большей части это были жители Вифании, моего родного селения. Но некоторых из них я видел впервые. Люди смотрели на меня, а я не мог понять, что выражают их лица – восторг или ужас. Радость я увидел только на лицах моих сестер, Марфы и Марии, которые молча плакали, утирая катящиеся по щекам слезы концами накинутых на плечи платков.

Впереди толпы, всего в двух шагах от меня, стоял невысокого роста человек с рыжеватыми длинными волосами и небольшой бородкой, очерчивавшей его узкое лицо с выступающими скулами и длинным носом, на котором, словно маска, застыло выражение самодовольной гордости. Окинув меня взглядом, каким ваятель смотрит на законченную работу рук своих, он обернулся к тем, кто стоял за спиной у него, и, воздев правую руку к небу, громко и отчетливо произнес:

– Не сказал ли я вам, что если будете веровать, то увидите славу Божию!

Люди, один за другим, начали падать ниц.

– Верую!.. Верую!.. – доносились восторженные, истерические крики со всех сторон.

Я поднял голову и посмотрел на небо. Солнце находилось почти в зените, и ни единое облачко не отбрасывало на землю тени. Удивительным было то, что я не чувствовал тепла солнца и свет его не раздражал моих глаз. Я мог смотреть на солнце широко раскрытыми глазами, и даже слеза не затуманивала мне взгляд.

– Лазарь!.. Лазарь!..

Ко мне бежали сестры мои, Марфа и Мария.

Улыбнувшись, я открыл им свои объятия, но в шаге от меня сестры остановились. На лицах их появилось выражение неуверенности и растерянности. Казалось, они не узнают во мне своего любимого брата. А губы Марии к тому же еще исказила едва приметная гримаса брезгливости. Приподняв руку, в которой у нее был зажат угол