Если бы я знал, что такое электричество…

БГ

Глава 1

– Если бы меня попросили подобрать образ, дающий зримое представление о том, как устроен наш мир, я бы предложил чашку Петри. – Седовласый профессор в темно-малиновой с золотой окантовкой мантии, местами побитой молью и кое-где заляпанной пятнами оранжевого плесневого грибка, оперся кулаками о край покрытой зеленой фланелью кафедры и суровым взглядом из-под кустистых бровей окинул аудиторию. – Надеюсь, никому не нужно объяснять, что такое чашка Петри?

Студенты в бледно-желтых, будто вылинявших или выгоревших на ярком свету мантиях замотали головами и зашуршали бумагами в знак протеста. Хотя, что именно означал их протест, оставалось непонятным. Возможно, им не понравилось то, что профессор поставил под сомнение их знания. Хотя с той же вероятностью можно было предположить, что студенты недовольны тем, что лектор не желает говорить все как есть, а прячется за коварными риторическими вопросами. Между тем как они только месяц назад приступили к изучению риторики.

Гиньолю здорово повезло. Рядом с ним сидел тщедушного вида студентик в потрепанной мантии, явно не сшитой на заказ, а доставшейся в наследство от старших родственников или купленной на барахолке за пару триков. Стрижен студентик был под полубокс, а левую щеку его, обращенную к Гиньолю, украшали три параллельные царапины. Как будто кошка когтями провела. Студентик слушал лектора, чуть приоткрыв рот и высунув кончик языка. Взгляд его был восторженный и немного безумный. Одним словом, типичный «ботаник», знающий абсолютно все, что требуется знать. И ничего более. Если в компании заходил разговор о загадке мироздания, он полагал, что речь идет о женщинах. И – наоборот.

– Эй! – Гиньоль коснулся локтя «ботаника» серебряной рукояткой трости. – Кто такой Петри?

Студентик испуганно отшатнулся и уставился на Гиньоля с таким видом, будто тот предложил ему публично отречься от теории Дарвина.

Конечно, Гиньоль несколько выделялся из общей студенческой массы. Вместо нелепой мантии на нем был модный двубортный костюм-тройка из темно-малинового велюра с маленьким золотым значком в виде стилизованной Временной Петли на левом лацкане. На столе перед ним лежали не учебники и тетрадки, а широкополая шляпа в цвет костюма, с высокой тульей и черной ленточкой. Темно-русые прямые волосы, которые Гиньоль с показной небрежностью зачесывал назад, дабы не скрывали могучего лба мыслителя, едва не касались воротника. Ну а черты лица лишь подчеркивали его незаурядный ум, утонченный вкус и почти что демоническое очарование. Из обуви Гиньоль отдавал предпочтение остроносым кожаным туфлям без шнурков. Штрихом, завершающим образ, являлась изящная трость из черного дерева с острым металлическим набалдашником и серебряной рукояткой в форме головы дракона. Мало кому было известно, что внутри трости пряталось острое, как бритва, лезвие. А все потому, что Гиньоль предпочитал демонстрировать остроту ума, а не острие шпаги. Хотя фехтовальщик он был отменный.

– Петри? – дрожащим шепотом произнес студентик.

– Он самый, – обворожительно улыбнулся Гиньоль. И на всякий случай еще раз повторил: – Кто такой Петри?

Почему Гиньоля интересовал этот вопрос? Скорее всего, вышеупомянутый Петри не имел никакого отношения к проблеме, из-за которой Гиньоль оказался в стенах Центральной Академии. Но раз уж так случилось, что он оказался на лекции одного из признанных авторитетов в области космогонии, глупо было бы не воспользоваться ситуацией и не залатать некоторые прорехи в столь необходимой всем и каждому системе философских знаний о том, как устроен мир, откуда что берется и, главное, куда все потом пропадает? Тем более что никто этого точно не знал.

Студентик нервно сглотнул, полуприкрыл глаза и почесал, как на экзамене:

– Юлиус Рихард Петри, бактериолог из Фуберталя. В Национальном военном госпитале дослужился до чина майора. Ныне руководит одной из крупнейших бактериологических лабораторий. Одновременно состоит в чине регистрирунгсрата. Является автором восьми научных работ, выпущенных в период с семьдесят шестого по восемьдесят седьмой год. Две из них – в соавторстве с Григорием Кирилловичем Бей-Брынчаловым.

– Все? – несколько разочарованно спросил Гиньоль.

В самом деле, при чем тут бактериолог, если речь идет о мироздании?

– Все, – судорожно дернул подбородком студентик.

– А чашка тут при чем?

– Чашка Петри?

– Ну да. Лектор ведь сказал «чашка Петри». Я не ослышался?

– Чашка Петри – это лабораторный сосуд. Имеет форму невысокого цилиндра, закрываемого сверху крышкой такой же формы. Широко используется в микробиологии.

– Да ты что? – озадаченно протянул Гиньоль, после чего обратил все свое внимание на лектора.

– Вот наш мир! – резко взмахнув рукой, профессор мелом провел на доске не очень ровную горизонтальную линию. – Плоскость, не имеющая объема. В том смысле, что мы можем сколь угодно глубоко вбуравливаться в землю и все равно не проткнем эту плоскость насквозь, – профессор направил в сторону аудитории зажатый в руке мел. – Почему?

– Потому что в девятом измерении это невозможно! – восторженно-истерично выкрикнул сидевший рядом с Гиньолем «ботаник».

Похоже, он зря боялся, что кто-то его опередит. Прочие слушатели лишь недоуменно покосились в его сторону.

– Верно! – радостно стукнул по кафедре профессор. Он забыл, что в руке у него был мел, и расколол его на несколько кусков. Выбрав тот, что побольше, он вновь повернулся к доске и нарисовал над горизонтальной линией нечто вроде округлого купола. – Надеюсь, вы понимаете, что я изобразил не небесный свод?

Заполнившие аудиторию недоросли в мантиях дружно замотали головами. Хотя на самом деле большинство из них именно так и подумали.

– Конечно, – расплылся в довольной улыбке старичок лектор. – Нам всем прекрасно известно, что это Пространственный Купол, стабилизирующий систему земля – небо. В целом похоже на чашку Петри. Купол накрывает земную твердь, не герметизируя мир, но в то же время и не позволяя составляющим его элементам распыляться в окружающем пространстве. Третьей важнейшей структурой мироздания является так называемая Центральная Ось, – короткая вертикальная линия рассекла рисунок на доске надвое. – На самом деле это участок гигантской суперструны. Одной из многих, определяющих пространственную структуру Вселенной. И, должен сказать, нам очень повезло в том, что наш мир расположен в центре суперструны, а не на ее мембране. В противном случае это был бы двух-, трех-, в крайнем случае четырехмерный мир. – Профессор облокотился на кафедру и протянул руку с открытой ладонью в сторону аудитории. На лице его появилась насмешливая ухмылка. – Вы только представьте себе, что такое трехмерный мир, – по залу прошел ропот, похожий на шум набежавшей и вновь отхлынувшей волны. Похоже, на этот раз студенты не поняли, какой реакции ожидал от них лектор. – Наш мир мог бы оказаться шарообразным, – профессор сложил ладони так, будто держал невидимый мяч. – Повисшим в пространстве, будто яблоко на ветке. Открытым всем стихиям. Начиная с жесткого космического излучения и заканчивая бомбардирующими его метеоритами. Чтобы стабилизироваться в пространстве, этот шар должен был бы вращаться вокруг некого центрального светила, многократно превосходящего его массой и объемом. А это, в свою очередь, означало бы резкие климатические перепады, в зависимости как от местоположения на поверхности этого шара, так и от цикла вращения. Как вы, надеюсь, понимаете, в таких условиях могли бы существовать разве что только самые примитивные формы жизни. Бактерии, водоросли, грибы, может быть, простейшие. Нам повезло, что наше центральное светило расположено под Куполом на Центральной Оси, – в соответствующем месте на схеме, начертанной на доске, профессор пририсовал маленький кружок. – Из меня никудышный художник, – смущенно улыбнулся он. – Наше светило – это, конечно же, никакой не шар, а малый звездчатый додекаэдр. Двенадцать правильных пятиугольных пирамид, основания которых совпадают с гранями додекаэдра. Шесть пирамид с одной стороны додекаэдра излучают свет, шесть других всегда остаются темными. Вращаясь на Центральной Оси, наш Додекаэдр обеспечивает последовательную смену дня и ночи на всей территории Мира-На-Оси. По форме, если посмотреть сверху, наш мир – это плоскость, кажущаяся кругом, – рядом с первым рисунком профессор изобразил нечто похожее на первый блин. Художник он и в самом деле был никакой. – Я говорю «кажущаяся», поскольку на самом деле Мир-На-Оси не имеет границ. Но! – Старичок наклонил голову к плечу, вскинул вверх перемазанный мелом палец и хитро улыбнулся. – Не безграничен! Он не нуждается в создании, а значит, существует всегда! – Профессор ткнул пальцем в кафедру. – И, заметьте, подобное совершенно уникальное в своем роде мироустройство возможно только в девятом измерении. Человек из третьего измерения ни за что бы не поверил в то, что Мир-На-Оси может существовать в реальности. Впрочем, – он вновь многозначительно усмехнулся, – так же, как и мы не верим в миры из вращающихся вокруг друг друга шаров. Для нас это всего лишь умозрительная модель и не более того!

Профессор заложил руки за спину, опустил голову и не спеша, будто в задумчивости, прошелся вдоль доски.

Гиньоль, с его изощренным умом, сразу же раскусил не особенно хитроумную уловку старика. Лектор хотел убедиться, что его слова произвели должное впечатление на слушателей. Если бы в аудитории зашуршали страницы и полетели шепотки, это означало бы, что олухам-первокурсникам в желтых мантиях нет никакого дела до того, как устроен мир, в котором они живут. Но в зале царила мертвая тишина. И это значило, что истина, изреченная лектором, повергла слушателей в страх и трепет. А может быть, они просто все заснули. Хотя профессор, конечно же, склонялся к первой версии.

Остановившись у центра доски, он обратился лицом к студентам. Он приподнял вверх чуть разведенные в стороны руки. На губах его появилась зловещая ухмылка.

Глянув искоса на своего соседа, Гиньоль заметил, что у студентика мелко затрясся подбородок. Как у малахольной девицы, увидавшей прямо перед носом большого, мохнатого, омерзительного паука.

– А сейчас, – медленно начал профессор. – Я расскажу вам о том, как, благодаря какому фантастическому стечению обстоятельств возник Мир-На-Оси!

Гиньоль заинтригованно хмыкнул, закинул ногу на ногу, положил на коленку трость и приготовился слушать. Он любил страшные истории.