После утреннего осмотра командир нашего учебного взвода лейтенант Рыков приказывает мне зайти в ленинскую комнату.

– Слушай, – негромко говорит лейтенант, закрывая за мной дверь, – ты за Исаковым ничего странного не замечал?

– Никак нет, – пожимаю плечами. – Толик нормальный парень. Правда, приколоться любит, дескать, будущее умею угадывать. Особенно в последнее время куражится. После того, как в караул сходил, будто что-то там на него снизошло. В общем, прикалывается. На днях, когда нас кровь водили сдавать, выхватил у меня медицинскую карту, глянул туда и говорит – завтра посылку получишь.

– Ну, и…, – Рыков как-то уж очень заинтересованно глядит на меня.

– Получил, только чего тут угадывать – я сам пацанам говорил, что скоро посылка должна прийти. Или, вот, сказал он Саньке Гудееву, чтоб всю неделю к турнику не подходил. А как тут не подойдёшь, если физподготовка в гимнастическом городке через день. И как скажешь сержанту, мол, не буду упражнение выполнять, он таких пенделей выпишет, что подпрыгивать замучаешься. Санька на турнике в понедельник повис и плечо растянул, да так здорово, что в санчасть пришлось идти. А Исаков ржёт, мол, я же предупреждал… Я, говорит, всё будущее наперёд знаю…

– Вот именно, – трёт пальцем переносицу лейтенант и подходит к окну, – командиру второго взвода он посоветовал не давать сыну велосипед… Тот не послушал… Сын упал и сломал руку. Командиру роты сказал на прошлой неделе, чтоб лотерейный билет купил. Тот, конечно же, плюнул на эти слова с высокой колокольни, выписал наглецу два наряда вне очереди, но, как на грех, ему тот билет продавщица военторга всучила вместо сдачи… Вот… А вчера командир роты выиграл мотоцикл… Сегодня Исаков сказал мне, что на днях у командира части случится инфаркт… Вот…

– Случился? – не совсем вежливо вклиниваюсь я в размышления командира.

– Типун тебе на язык, Штылёв, – резко оборачивается Рыков. – Короче, Исаков в твоём отделении, и ты, как его самый непосредственный командир, отвечаешь за него в первую голову. Понял? Смотри за ним. А ещё лучше переговори по-свойски, чтобы он много языком не болтал. Понял?

– Так точно!

– Тогда иди. Я тебе верю. О нашем разговоре никому. Понял?

– Так точно!

Девять часов утра, а на улице уже жара за тридцать. И ничего тут не поделаешь – пустыня Каракумы начинается сразу за городом, в каком расположена наша учебная часть. В классе открыты все окна, но духота – несусветная. Где-то с час выдержать ещё можно, а потом создаётся впечатление, что в голове начинается плавиться мозг, к концу пятого часа расплавленый мозг начинает уже кипеть. Но, презрев все трудности, мы должны учиться военному делу настоящим образом. Не знаю как у кого, но у меня настоящим образом получается – только потеть.

Преподаватель рассказывает о законе Ома.

– «Ома, Ома, – еле-еле, словно черви в жестянке рыболова, шевелятся в голове мысли, – дома… Дома бы я сейчас на речку побежал… Нырнул, не вылезал бы из реки целый день… В реке хорошо… Дома…

– Теперь рассчитаем силу…, – слышится голос преподавателя.

– «Рассчитаем, – мысленно подхватываю команду, – рассчитаем: сколько мне осталось до дембеля. Я прослужил три месяца… Или нет? Меня призвали пятого, а сегодня восьмое… Получается – три месяца и три дня. В днях-то это сколько? Девяносто четыре… Или? Пусть будет девяносто четыре… А два года – это семьсот тридцать…

Резкий звук удара! Это преподаватель вдарил указкой по краю стола.

– Спите, что ли? – кричит преподаватель, тычет указкой в сторону ефрейтора Клюева, тот, поди, глаза малость прикрыл. – Клюев! К доске! Считай!

Клюев считает, а я таращу глаза на преподавателя и вспоминаю родник на речном берегу. Упасть бы туда лицом и пить, пить,пить… Здесь воду нам пить не разрешают. Только чай. Возле каждой казармы стоит титан, и дневальный следит, чтобы в титане постоянно был кипячёный чай. А вода в роднике – холодная, аж зубы сводит… Пить хочется – сил нет, но во время занятий пить нельзя, надо ждать перерыва…. Наконец-то, звонок. Достаю флягу, откручиваю крышку, и слышу:

– Штылёв! Ко мне!

Это наш замкомвзвода – сержант Гусь.

– Быстро в роту! – кричит Гусь, и я бегу за ним.

В канцелярии сидят: командир роты, замполит и мой комвзвода.

– Где Исаков? – спрашивает ротный, отмахиваясь от моего доклада.

– В роте! – отвечаю, вытянувшись по стойке «смирно». – Дневальный он!

– Нет его в роте! – кричит взводный, так что у меня поджилки трясутся. – Всё обыскали! Куда он мог уйти?! Ты же его непосредственный командир!

Впервые я вижу нашего командира таким взволнованным. Всегда спокойный и чуть-чуть ироничный, а сейчас – набычился, бледный и только успевает рукой утирать лоб.

– Товарищ майор, – заглядывает в канцелярию писарь Поваренко, – чайной его нет. И не было, магазин я тоже проверил… На КПП его какая-то деваха спрашивала, но он туда не приходил…

– Чего, Рыков? – комроты глядит на взводного, и желваки мечутся на его загорелых скулах. – Мне идти докладывать? Или ещё искать в части будем?

– Не знаю, товарищ майор…

– А чего ты знаешь?! – взрывается ротный. – Распустил взвод! Сколько раз тебе говорил, что с ними строже надо! Их куда не целуй… Здесь ждите!

Ротный возвращается быстро и сразу же приказывает строить роту. Мы идём в город – искать Исакова. На улице жара страшная. Бледное солнце жарит с высоты нещадно. Проходим от ворот части к вокзалу. На вокзале суета. Сумки, мешки повсюду. Люди куда-то спешат. Только аксакалы в телогрейках и зимних шапках спокойно сидят на жаре и лишь иногда, словно сытые коршуны, медленно поворачивают прокопчённые солнцем головы. На вокзале Исакова не нашли. Идём на городской рынок. Очень хочется пить. Чай из фляг мы выпили ещё на вокзале, и теперь о воде остаётся только мечтать.

У входа в рынок палатка «Квас». Взводный разрешает выпить по кружке, а сержант Гусь инструктирует.

– Если кто не допьёт, не вздумайте на землю вылить. Здесь за такое башку оторвут. Ясно?

– Так точно! – отвечаем сержанту, выстраиваясь в очередь к окошечку, где продавец разливает по кружкам квас.

Наконец-то и моя очередь подошла. Кружку беру двумя руками. Кружка холодная, рукам приятно. Хочется выпить сразу весь квас залпом, но сдерживаю себя и пью мелкими глотками. Какое там – на землю вылить, хочется вылизать всю кружку ло последней капли. После кваса пить хочется ещё больше, но надо терпеть. Терпеть все тяготы и лишения военной службы… И на рынке Исакова нет. Долго ходим по городским улицам. По всему видно – нашему комвзвода не хочется возвращаться в часть с пустыми руками, но и оставить нас без ужина совесть ему не позволяет. Когда мы подходим к КПП, из ворот выезжает машина «Скорой помощи» с включённым спецсигналом.

– У командира части инфаркт, – в полголоса сообщает нашему сержанту дежурный по КПП. – В городскую больницу повезли…

Офицеры из роты не уходят до отбоя. Оно и понятно – чрезвычайное происшествие. При офицерах сержанты изгаляются над нами на всю катушку. На вечерней прогулке мы полчаса шагаем строевым. Пятки у меня огнём горят. Наконец-то – отбой. Засыпаю мгновенно. Ещё голова подушки не коснулась, а я уже сплю.

Снится что-то домашнее и приятное, но тут меня начинают трясти за плечо. Пробую отогнать подлое наваждение. Не получается. Открываю глаза и вижу на фоне окна, бледно освещённого почти полной луной, Толика Исакова. Он прикладывает палец к губам и жестами меня куда-то зовёт. Иду. Всё вокруг в каком-то полупрозрачном тумане. Проходим мимо дневального. Он стоит на коленях. Руки на тумбочке, на руках голова. Дневальный спит.

Мы выходим из казармы. С чёрного неба смотрит на нас большая бледная луна. Рядом с луной какие-то зеленоватые всполохи. Толик идёт за здание умывальника к забору. Мы пробираемся через кусты и находим тайный лаз из-за забора на волю. На городской улице темно, до ближайшего фонаря метров пятьдесят. Толик показывает рукой, мол, нам надо к тому фонарю и… И чья-то сильная рука хватает меня за плечо. Оборачиваюсь! Меня крепко держит слегка поддатый мужик. Узнаю его сразу – это прапорщик из шестой роты. Рядом стоит полная женщина.

– Коля, оставь его, пойдём домой, – уговаривает она прапора, но тот настроен решительно.

– Ты чего, Сима, – ухмыляется он и ещё крепче сжимает мне плечо, – если я сейчас это дело не пресеку, так они совсем оборзеют. На шею сядут, и ножки свесят… Ты их просто не знаешь… Его надо дежурному сдать…

Дежурный по части смотрит сочувственно, зевает и велит помощнику вести меня в роту.

Утром ротный объявляет мне трое суток ареста. На гарнизонную гауптвахту бреду следом за старшиной. Оформляют там быстро: пятнадцать минут и я уже в тесной камере. Меня встречают два сидельца: один танкист, другой из стройбата.

– Сколько прослужил? – первым делом интересуется танкист.

– Три месяца…

– Салага…

– За что стреножили? – спрашивает боец строительного фронта.

– Самоход.

– Молоток, – стройбатовец хлопает меня по плечу и поворачивается к танкисту. – Ты в первые три месяца из-под кровати нос боялся высунуть, а этот уже в самоходы ходит. Бедовый пацан. Уважаю. Я – Вася. Споёмся…

Только спеть у нас не получается, гремит наружный засов и нас отправляют на работу – разгружать кирпич. Разгружать кирпич – работа не из лёгких, а когда на улице плюс пятьдесят в тени, так это сущий ад. Но, оказывается, и к аду можно привыкнуть. Я вообще по жизни человек выносливый. Привыкаю, но устаю страшно. Мои сокамерники – тоже не из железа, поэтому вечером не до разговоров. Получаем деревянные лежаки, прозванные в народе «вертолётами» и сразу спать. На следующий день опять на кирпич. На третий день утром танкиста выпускают, но свято место пусто не бывает. Место танкиста занимает связист. Малый наглый, сразу наезжает на меня, мол, мало служишь. Вася съездил связисту в ухо, этим наезд и завершается. После завтрака – опять кирпичи.

На свободу я выхожу с чистой совестью, кровавыми мозолями на ладонях и со стойкой ненавистью ко всяким строительным материалам. На мечте поступить в строительный институт ставлю жирный крест.

Докладываю о прибытии командиру взвода, а тот шипит как ядовитый гремучник.

– Ну и гад ты, Штылёв. Знал же какая у меня ситуация и всё равно самоволку побежал. Сначала Исаков, теперь вот ты… Потерпеть не мог? Я должен был через пару месяцев старшего получить… Теперь всё… Ещё врёт, будто Исаков за ним приходил. Прямо – на больную мозоль… Ну, за мной теперь тоже не заржавеет…

На утреннем разводе зачитывают приказ о моем разжаловании, и командир роты торжественно срезает ножницами уже не мою ефрейторскую лычку. Вот и всё – теперь я не командир. А Исакова в части так и нет.

Перед обедом приносят письма. Мне сразу два. Одно из дома, а другое… Другое – местное. Обратный адрес есть – улица Гончарная, дом 13. Не может мне никто из этого дома писать. Ещё раз читаю адрес на конверте с эмблемой третьего съезда колхозников: наша часть, наша рота – мне письмо! Разрываю конверт, а там червертушка листа в клеточку и надпись из угла в угол печатными буквами: «спаси».