Николай Борисович Нестеров поправил воротник теплой шубы, глянул на огромную спину ямщика и, улыбнувшись, подумал.

– Ямщик лихой – он встал с полночи, ему взгрустнулося в тиши…

Не к месту подумал, разве можно грустить в такой день? На небе ни облачка, солнце яркое и лучистое, а снег под его светом искрится и переливается, словно россыпи алмазов на платье сказочной царицы. На ветвях темно-зеленых елей белые пушистые клубы снега, и казалось, что стоит к ним только прикоснуться, как они в одно мгновение обратятся миллионом сверкающих звездочек и улетят в ясную синь неба. И хотя было достаточно морозно, но дышалось легко и радостно. Хорошо-то как! Благостно. И вот тут благость душевную нарушил пронзительный визгливый крик с неба, будто скулил обиженный щенок, которому кто-то по неосторожности наступил на лапу. Николай Петрович встрепенулся, глянул вверх и увидел в ясном небосклоне четырех серых птиц: одна летела впереди и кричала, а остальные три – чуть сзади, то ли охраняли они её, то ли догоняли, непонятно.

Возница дернул вожжи и прохрипел.

– Не к добру они так орут…

Через два часа пути, смотреть на красоты окружающего мира, у Нестерова уже не было мочи: ныла одеревеневшая спина, мочки ушей стали терять чувствительность, а в теплых меховых сапогах мерзли пятки. Еще перстень никак с пальца не снимается. Не догадался снять его во Нестеров, теперь мучился. А с этим перстнем никак нельзя в гостях появиться. Даже при виде огромных старомодных ворот усадьбы кузена Анатолия не шевельнулось в душе путешественника ни одного теплого чувства: всю его теплоту муки со страданием придушили, как хитрая кошка зазевавшуюся мышь. И на небо, под стать настроению, наползли мелкие облака.

Поручик Сергей Зарайский стал проклинать всё на свете, где-то, через полчаса пути от небольшой станции чугунной дороги до имения своего друга Анатоля Бекасова. И причиной тому – мороз. Зарайский старательно кутался в широкую бурку, но подлый холод только насмехался над его потугами, терзая своими колючими ледяными перстами ноги поручика. Конечно же, глупо путешествовать по такому морозу в модных казацких шароварах, но умные мысли в буйные головы вовремя приходят редко. Будучи проездом с Кавказа, очень хотелось Зарайскому показаться во всей красе: черкеска с галунами, лохматая папаха, кинжал в серебряных ножнах и прочие атрибуты воинского шика. В теплом вагоне он часто представлял, как удивится Анатоль его мужественному наряду и как затрепещет сердечко Евгении. Хотя Зарайский умом и смирился, что она стала женой его закадычного друга, но пылкое сердце молодого офицера продолжало бунтовать против разума. Он и сейчас страдал от беспощадного мороза только ради встречи с ней, боялся себе в этом признаться, но было это именно так.

Имение показалось на пригорке, когда Зарайскому подумалось, что у него почти нет ног. Возле крыльца стояли сани. Поручик попробовал появиться на крыльце молодцевато, но на второй ступеньке споткнулся и упал.

– Еще немного, – стиснул зубы поручик, поправляя съехавшую на лоб шапку, и поковылял к дубовым дверям усадьбы своего друга.

Учитель гимназии Григорий Петрович Хвостов ехал в гости и, прямо-таки, тонул в омуте размышлений. А в центре того омута, оказалась изумительной красоты женщина – Бекасова Евгения Андреевна. Учитель давно уже страдал от любви, и ему хотелось сегодня непременно поразить Евгению Андреевну какой-нибудь величественной одой (его поэтический талант был известен на всю близлежащую округу), но ничего путного не получалось. Чего он только не попробовал за последние дни: красочные эпитеты рядами строил, умопомрачительные метафоры на свет божий из потаенных уголков разума извлекал, модные литературные журналы штудировал, но всё понапрасну, не слагался стих достойный её красоты.

Григорий Петрович, уже в который раз шепотом цитировал основоположников русского стихосложения, надеясь отыскать средь старинных залежей словесной премудрости жемчужное зерно. Однако добра там скопилось много, а вот нужная драгоценность, как в воду канула. И только последняя надежда грела душу незадачливого поэта: Михайло Ломоносов – имя ей. Зная многие строки этого славного поэта на память, учитель стал шептать себе под нос оду на день восшествия на престол Государыни Елизаветы Петровны.

– Заря багряною рукою от утренних спокойных вод выводит солнце за собою…

Григорий Петрович глянул на солнце, к которому стали подбираться облака и продолжил свою негромкую декламацию. И шептал он так, пока еле слышно не прозвучали слова: тебя богиня возвышают души и тела красоты…

– Вот оно! – вскрикнул учитель настолько громко, что возчик, наблюдавший искоса на постоянно шепчущего пассажира, вздрогнул и погнал во всю прыть.

Анатолий Михайлович Бекасов очень обрадовался приезду гостей.

– Ах, Николя, лет пятнадцать не виделись! – крепко обнимал он Нестерова, а через мгновение прижимал уж к груди дрожащего поручика. – Серж! Вот счастье-то, какое! Сразу двое приехали. Господа! Слов не нахожу! А, вот, разрешите представить…

В переднюю вошла молодая красивая женщина и улыбнулась, сделав прямо с порога реверанс.

– Хотя, Серж, ты её знаешь, – продолжал радоваться хозяин дома, – а тебя, Николя, прошу познакомиться: моё сокровище – Евгения Андреевна урожденная княгиня Волховская. Не было случая тебя ей представить, ты же у нас всё жарким странам путешествуешь.

Николай Петрович галантно поклонился, поцеловал даме руку и вздохнул, пораженный в самое сердце её красотой. Нестеров начал было произносить цветистый комплимент, но супруга кузена, вдруг, вздрогнула и прошептала.

– А у вас кровь…

И все, как по команде уставились на загорелую руку Нестерова, где из ссадины, пересекающей белую полоску от недавно снятого кольца, сочилась кровь.

– Черт, этого мне еще только не хватало, – мысленно выругался Нестеров, быстро убрал руку за спину. От необходимых объяснений его спас протяжный скрип двери.

– Господа, – всплеснул руками хозяин усадьбы, стараясь изо всех сил сгладить случившуюся неловкость, – минуточку внимания: сам господин Хвостов почтил нас своим присутствием, так сказать, Пушкин местных окрестностей.

– А я не считаю господина Пушкина каким-то выдающимся поэтом, – густо покраснел учитель рисования, – манера стихосложения, так себе… не понимаю такого его возвышения после гибели на дуэли. Людская глупость всё это, извините меня, господа, разве может поэт писать о ногтях…

От литературной лекции слушателей спасло появление в передней еще одного человека. Когда Гомер уездного городка набрал полную грудь воздуха, чтобы отстаивать свои литературные пристрастия и клеймить позором покушавшихся на них, на пороге появился старик престранного вида в камзоле стародавних времен и в стоптанных валенках. Совершенно седая голова, глубокие морщины, изрезавшие, покрытый печеночными пятнами лоб и пронзительной черноты глаза, сверкнувшие из-под густых сивых бровей.

– Господа! – заволновался Бекасов. – Позвольте представить вам дядю моей Евгении – князя Георгия Семеновича Волховского. Он боевой генерала, герой войны и сейчас пишет мемуар.

Георгий Семенович, мельком и исподлобья глянул на гостей, остановил свой взор на поручике, с минуту пыхтел, а потом высказался скрипучим голосом.

– Что ж ты армию нашу позоришь? Оделся, как пугало огородное.

Зарайский встрепенулся от неожиданного выпада старика, перестал дрожать и подался вперед, схватившись на рукоятку черкесского кинжала.

– Серж, – бросился к другу Бекасов, – дядюшка шутит.

– Да за такие шутки! – бесновался поручик в объятиях хозяина усадьбы. – Был бы он помоложе, я б немедленно на дуэль вызвал! Я этого так не оставлю!

Поручику хотелось рвать и метать. Только дядюшка не захотел слушать возмущений с угрозами, он степенно развернулся и был таков. Когда страсть в передней слегка приутихла, Бекасов объявил.

– Господа! Сейчас вас проводят на верхний этаж в комнаты. Приведите себя в порядок, отдохните, а потом – праздничный обед. Сегодня у моей жены именины. Соседи приедут. Я понимаю, что сейчас рождественский пост, но… как говорит местный батюшка: коли не согрешишь, так и не покаешься. Шутка, господа. После обеда у нас затевается небольшое представление с музыкальными, так сказать, вариациями, потом все вместе едем в храм соседнего села. Стоим там всенощную, а утром разговляемся и проводим маскарадный бал около ели. Будем праздновать Рождество.

Во время торжественного обеда собралось человек двадцать – всё люди степенные. Слуги сбились с ног, сервируя стол разнообразными постными угощениями. Мяса хозяин на стол сегодня не велел ставить, а потому царило на белоснежных скатертях рыбное изобилие, средь которого стояли чашки с грибами, солеными огурцами, с моченой брусникой да с темно-красной клюквой.

Между поэтом Хвостовым и кузеном Нестеровым сел местный помещик Залужский – человек средних лет и разговорчивый до чрезвычайности.

– Какие славные люди Анатоль и Евгения, – тараторил помещик, уже поведав соседям по столу об удачном сенокосе, урожае гречихи и падении нравов средь крестьянской молодежи. – Славные. Уж мне-то ли не знать! Я ж сосед их ближний. У нас в деревне всё по-простому, а потому мы человека за версту видим.

Слуги же принесли горячую уху, бутылки цимлянского вина и гости стали часто сглатывать слюну, то и дело, поглядывая на хозяина застолья, но тот лишь руками разводил. Дядюшка Георгий задерживался, а без него празднество Бекасов не решался начинать.