Моему другу Сергею Ситнику, командиру разведроты, посвящяется

Храброе войско убеждает нас в пользе дела, за которое оно борется.

Ф. Ницше

Часть I. ПЕЩЕРЫ ПЕЙАНЫ

ГЛАВА 1

Обер-лейтенант сухопутных войск вермахта Хельмут Дитц, долговязый белобрысый саксонец, привычно пригнувшись, возвращался по ходу сообщения в расположение своей роты из штаба батальона, куда был срочно вызван час назад командиром батальона майором Шлауфенбергом.

Двадцатичетырехлетний Дитц последние два года практически не вылезал из окопов на Восточном фронте, за исключением краткосрочных отпусков, которые начальство (следует отдать ему должное) щедро предоставляло тем, кто умудрялся выжить и уцелеть на переднем крае в течение двух недель боев или полутора-двух месяцев относительного затишья. Поначалу эти несколько дней, на которые удавалось вырваться в родной Дрезден, воспринимались Хельмутом как великое счастье и дар небес. Еще бы, герой приехал с фронта, тот самый бесстрашный красавец-ариец, который огнем и мечом расчищает великому немецкому народу путь на восток, сокрушая орды русских варваров во славу фюрера и тысячелетнего рейха! И как тут устоять простой немецкой девушке, единственная слабая защита которой – наказ матери о девичьей чести, давно, впрочем, забытый и похороненный в глубинах любвеобильного сердца. Да и, кроме того – ведь Германии нужны солдаты, а Германия превыше всего! И лился рекой добрый шнапс и мозельвейн. И отлетали под нетерпеливыми солдатскими руками пуговицы с шелковых блузок.

И похмельный рассвет, как партизанская засада в: русском лесу, заставал Хельмута Дитца врасплох на чужой кровати рядом с очередной полногрудой красоткой в комнате, пропахшей табачным дымом, вчерашним алкоголем и дешевыми духами.

Да, поначалу все было просто отлично. Боевой азарт кружил голову и горячил кровь на фронте, а женщины и шнапс – в тылу, но после Сталинграда что-то как будто сдвинулось в саксонской душе Дитца, и свои кратковременные отпуска он теперь предпочитал проводить в оккупированном западноукраинском городе Львове, где, с одной стороны, хватало европейских развлечений, а с другой – это была не Германия.

Дитц, как истинный солдат славного вермахта, не слишком любил копаться в себе, слушая чаще не голос рассудка, а природный инстинкт, который говорил, что ехать Хельмуту в Германию уже не хотелось совершенно. Конечно, подобному его поведению при желании легко можно было подыскать вполне приемлемое для холодного немецкого ума объяснение: во-первых, разумеется, то, что Хельмут вот уже полгода как остался один (с отцом произошел несчастный случай на заводе, а мать Дитца умерла еще до войны); во-вторых, немецкие девушки в последнее время несколько подрастеряли энтузиазм и теперь предпочитали отпускников из Европы, которые хотя бы могли подарить своей подружке пару чулок и флакон французских духов; в-третьих, война уже настолько въелась в плоть и кровь Хельмута, что он неоднократно с изумлением замечал, что мысли о ДОМЕ ассоциируются у него с родным взводом и грязным окопом, поспешно вырытым в русской земле, а отнюдь не с уютной квартиркой на окраине Дрездена. Да, все это обстояло именно так, но, пожалуй, в самом главном обер-лейтенант Хельмут Дитц не решился бы признаться даже самому себе: он больше НЕ ЧУВСТВОВАЛ себя героем и уже НЕ ВЕРИЛ в священную миссию Германии на этих трижды проклятых бескрайних русских полях.

Обер-лейтенант сухопутных сил вермахта, командир разведвзвода Хельмут Дитц возвращался в расположение своей роты, и за его длинной, обтянутой серо-зеленым мундиром спиной на западе красиво остывал летний закат, окрашивая редкие облака в нежный розовый цвет. Тянуло густым травяным духом пополам с кисловатым запахом опасного железа, сгоревшего пороха и человеческих испражнений. Уходящее солнце горело последними своими лучами на золоченом кресте чудом сохранившейся церквушки в разбитой снарядами и авиабомбами деревне на холме, километрах в двух отсюда, сразу за полем и речкой с поросшими редким лесом берегами.

Но Дитцу было не до красот русской природы, которой он по горло нахлебался за два года (какая, к черту, природа, если в ней обычно прячутся или партизаны, или регулярные войска?!). Предстояло выполнить боевую задачу, и обер-лейтенант привычно прикидывал на ходу план действий.

А задача ставилась такая: силами его разведвзвода, пользуясь ночной темнотой, скрытно подойти опушкой леса к этой самой деревеньке на холме и занять ее. В случае, если упомянутые остатки населенного пункта будут заняты противником, провести разведку боем и вернуться. Если же деревня окажется брошенной, следовало оборудовать на церковной колокольне пункт корректировки артиллерийского огня и держаться до прихода подкреплений.

По данным утренней воздушной разведки, движения людей и техники в деревне не наблюдалось. Но один день на войне – это очень долго, и все уже могло измениться.

Обер-лейтенант гордился своим взводом, не без оснований полагая, что его разведчики – лучшие во всей 48-й пехотной дивизии. За полтора года, которые он командовал взводом, тот потерял убитыми только девять человек, так что больше половины состава являлись ветеранами, прошедшими сотни и сотни длинных и смертельных верст России: от болот Белоруссии до гиблых подмосковных снегов; от сталинградского ада – сюда, под Курск, в лето сорок третьего года.

Да, Дитц гордился своими солдатами. Это были храбрые парни и верные товарищи, на которых можно было положиться в любой, казалось бы, самой безнадежной ситуации и которые честно исполняли свой солдатский долг на этой проклятой войне. Они с презрительной усмешкой поглядывали на карателей из СС, норовящих «повоевать» с мирным населением и редко появляющихся на передовой. Правда, надо признать, что мирное население в России сильно отличалось от того же мирного населения, скажем, во Франции.

Дитцу тут же отчего-то вспомнился июнь сорокового года и целехонький, умытый весенними дождями, прямо-таки на тарелочке поданный Париж.

Ах, какая это была война!

Просто загляденье.

За каких-то сорок два дня вермахт поставил на колени пол-Европы. Тогда казалось, что будущее предопределено и прекрасно, казалось, что через год – ну, от силы два – и весь остальной мир склонит голову перед непобедимой мощью Германии… М-мда, все вышло несколько иначе, и все же Дитц улыбнулся, вспомнив.

Париж с его пышными каштанами и неповторимой, чудесной атмосферой улиц, площадей, переулков и скверов – атмосферой, которую не смогли испортить ни бензиновая гарь бронетранспортеров и танков, ни кисловатый запах пота и табака, исходящий от бравых сол-дат непобедимого вермахта, ни… Впрочем, все солдаты всех армий мира пахнут, как известно, одинаково. Да, Париж был прекрасен!

Но чертова память тут же услужливо подкинула картинку сначала из декабря сорок первого, а потом, в довесок, и того хуже – Сталинград.

О господи!

Обер-лейтенант тряхнул головой.

Нет, к черту воспоминания. Будем заботиться о дне сегодняшнем, а вчерашний и завтрашний пусть позаботятся о себе сами.

А сегодняшний день, вернее – ночь, потребует от его взвода и от него самого привычной тяжелой работенки.

Впрочем, Хельмут Дитц не боялся. Точнее, не тру-сил. Он был твердо убежден в том, что хороший солдат, который хочет выполнить приказ и при этом остаться в живых (а только такой солдат и может считаться хорошим), просто обязан бояться. Но он же обязан и преодолевать свой страх. Сам Дитц неизменно следовал этому правилу. Дважды представленный к Железному кресту и один раз к Рыцарскому Железному кресту, он получил в свое время лишь один – Железный крест II степени, но тем не менее с гордостью носил солдатский «Знак отличия участника пехотных штурмовых атак», заслуженный им еще летом 41-го под Ельней. Тогда же, в 41-м, в ноябре месяце, после краткосрочных офицерских курсов в Дюссельдорфе, он получил чин обер-лейтенанта и вернулся в родной взвод уже не унтер-офицером, а командиром – случай в вермахте редкий, но возможный. На войне и не такое бывает.

Хельмут Дитц был очень хорошим офицером, но только для своих солдат.

Именно поэтому он вот уже полтора года таскал одни и те же погоны обер-лейтенанта, не рассчитывая на повышение по службе. Да и не особенно, честно говоря, к этому повышению стремясь. Три года войны (он ушел в армию весной сорокового года рядовым), из которых два – на русском фронте и которые, собственно, только и можно было считать настоящей войной, окончательно сковырнули с него романтическую скорлупу геббельсовской пропаганды, и, будучи от природы человеком здравомыслящим, но честным, он, с одной стороны, уже начинал понимать, что война проиграна, но, с другой, продолжал драться, стараясь, по возможности, сохранить жизни своих солдат и свою собственную.

Дитц дошел по ходу сообщения до родного окопа и свернул направо. И тут же увидел торчащие из ближайшей стрелковой ячейки чьи-то ноги в коротких пыльных сапогах. Судя по тому, как эти ноги небрежно и даже как-то независимо лежали одна на другой, их обладатель был жив и жизнью на данный момент вполне доволен, что также доказывала тоненькая струйка сигаретного дыма, поднимающаяся строго вверх к вечернему небу.

– Кх-м! – сказал Хельмут Дитц и, наблюдая за этой тоненькой белесой струйкой дыма, некстати подумал о том, что погода завтра, вероятно, будет хорошая.

Ноги немедленно исчезли, и в проход высунулась круглая голова без каски, принадлежащая пулеметчику Рудольфу Майеру.

Левую руку с сигаретой солдат предусмотрительно держал за спиной.

– Господин обер-лейтенант! – радостно воскликнул он хриплым голосом. – А я тут слегка…

– Вижу, – усмехнулся Хельмут. – Да хватит тебе сигарету прятать. Кури уж, раз начал.

– Спасибо, – солдат глубоко затянулся и, помедлив, спросил: – Какие новости, господин обер-лейтенант?

– Угадай.

– Я так понимаю, что хреновые. Как всегда, впро-чем.

– Правильно понимаешь, Руди. – Дитц поднял голову и оглядел быстро темнеющий небосвод, на котором уже замерцали первые звезды. – Вот что, рядовой Майер, – вздохнув, сказал он, – собери-ка ты мне немедленно в блиндаже всех командиров отделений.

– А чего их собирать… – пожал широкими плечами коренастый пулеметчик. – Они там все сейчас и сидят. В карты режутся.

– Ясно, – глубокомысленно изрек Дитц и, решительно выпятив бритый подбородок, направился к блиндажу.

– Саша, видишь вон ту высотку с церквушкой?

– Ага. Я ее еще днем разглядывал. Сейчас плохо видно – солнце мешает. Зря ты бинокль достаешь, спрячь – не дай бог снайпер блик заметит, он сегодня тут постреливал, зараза.

– Значит, разглядывал, говоришь… – Ротный повернул голову и внимательно глянул на горбоносый профиль командира разведвзвода лейтенанта Александра Велги.

Лейтенант, щуря свои зеленоватые, с нахалинкой, глаза, из-под руки всматривался в заинтересовавшую ротного высотку.

– И как ты думаешь, немцы эту высотку видят?

– Даже еще лучше, чем мы. Им солнце не мешает.

– Представь себе, – медленно сказал ротный, – что ты завтра наступаешь. Что бы ты сделал сегодня, имея впереди себя пустую деревню с целехонькой колокольней?

– Идеальное место для размещения пункта корректировки огня, – сплюнул изжеванную травинку Велга и остро взглянул на ротного. – А почему ты думаешь, что деревня пустая? Я, конечно, движения там не замечал, но…

– Не думаю. Знаю. Во всяком случае, днем она была пустой.

– Погоди… ты думаешь, что немцы…

– Вот именно. Ночью они могут попытаться занять деревню. Попробуй выбей их потом оттуда… Да и сколько они наших позиций накроют артогнем, пока мы их… представляешь?

– А что, завтра у немцев разве наступление? – с наигранным простодушием осведомился Александр и тут же, посерьезнев лицом, добавил: – Комбату докладывал?

– Докладывал, – хмуро проворчал ротный и матерно выругался.

– И?

– Велел принимать решение под мою ответственность.

– Поня-атно, – протянул лейтенант.

С командиром батальона им не повезло – подполковник Иволгин, назначенный недавно им в комбаты из штаба дивизии за какую-то провинность (что-то он там сильно напутал с бумагами), катастрофически не умел принимать самостоятельные решения, и стрелковый батальон вот уже месяц, можно сказать, воевал без командира.

«Хорошо еще начальник штаба и ротные подобрались что надо», – подумал Велга, а вслух сказал:

– Предлагаю силами моего взвода прощупать сегодня ночью эту деревеньку. Как думаешь, Коля?

– Мысли читаешь, – усмехнулся ротный и, достав из кармана галифе трофейный портсигар, протянул его Александру: – Угощайся, взводный, настоящий «Казбек».

Велга с уважением вытащил папиросу, осторожно дунул в гильзу, смял ее одним движением зубов и пальцев и, присев у стены окопа, с наслаждением закурил.