Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше и намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости: то погладит, то похлопает, – и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но – не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и в десять валится с ног.
ЗВУК
В замочную скважину вставили ключ.
Это Оля.
Он спрыгнул с дивана. Он не хотел, чтобы она увидела его в лежачем положении и вновь пошутила про фитнес.
– Доброе утро!
Она его вычислила.
– Привет.
– Разбудила?
– Нет.
– Нет? – Она не поверила. – Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?
Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие – словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит супер, хоть и устала. Не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но – жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.
Они прошли в зал.
– Как жизнь? – спросил он.
Это был его дежурный вечерний вопрос.
– Как всегда. В делах. Как ты?
– С Раскольниковым.
– «Я тварь дрожащая или право имею»?
– Оно самое.
– Мы все твари дрожащие.
Взглянув на нее с удивлением, он сказал:
– О!
– Соответствую?
– Чему?
– Тебе.
– Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.
– Ницше?
– Его в том числе.
– Он был болен.
– Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме. – Он усмехнулся.
– Что-то вы, Сергей Иванович, хандрите. Не выспались? Не хватает эмоций со знаком плюс?
С многозначительной улыбкой она сняла пиджак, юбку, колготки и осталась в белом нижнем белье: лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел бантик.
Он почувствовал желание. Теплый всполох прошел от живота к затылку и обратно.
– Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?
– Какой?
Она улыбалась, она знала.
– Вы на работу ходите или куда?
– А что?
– Слишком нарядно.
– Думаешь?
Красуясь, она повернулась к нему спиной.
Какой пикантный бантик! Кто знает – может, он с секретом, и если за него дернуть, то случится нечто забавное?
– Это потому что у меня работа как праздник, – призналась она.
– А-а! Завидую.
Он сел.
Она присела к нему на колени и обняла его:
– Ты скучал по мне?
– Да.
– Правда?
– Да.
– Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае сделаю исключение.
– Спасибо.
В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по несколько раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.
Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились энергией и сбросили по десять лет.
Теперь чаю?
Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.
Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая.
– Классно выглядишь, – сказала она с улыбкой.
– Ты тоже. Будешь ужинать?
– Буду чай.
– А курицу?
– Нет.
– Уверена?
– Да.
Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.
– Кстати, все забываю спросить – как туфли? – спросила она. – Больше не трут?
Этим вопросом она разрушила идиллию.
– Нет.
Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив, он чувствует себя глупо.
Туфли из солнечной Италии – часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.
Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах – вопрос:
«Мне?»
«Да. Нравится?»
Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрит. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вынут из шкафа и прогладят через серую марлю.
Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —
«Зачем?»
Он ее остановил.
Он не может пойти в этом в школу. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда – ланч, а длинноногие секретарши – вместо жен. Не одеваются учителя так, не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и почем. Школьная жизнь не балует сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.
Оля расстроилась.
«Тебе не нравится?»
«Нравится».
«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».
«Да».
«Твои клуши все равно не врубятся».
«Я не похож в нем на учителя».
Он снял пиджак, снял галстук через голову – как петлю – и только сейчас понял, что у его чувств есть двойное, даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен – обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.
«Сережа, тебе нравится быть как все?» – спрашивает она почти сквозь слезы.
«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, не мое, поверь. Поделишься – сколько это стоит?»
«Не дороже денег».
«Твоих?»
«Сережа…»
Приблизившись к нему, она обняла его сзади.
«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».
Он молчал. Он смотрел в окно.
«Я рад, что мы друг друга поняли», – сказал он.
Он обернулся. Он увидел ее грустные глаза и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, купила, а он чуть не довел до слез.
Прости.
В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а позже подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.
Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно – словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер – для них.
«Следующую песню мы исполним для Сергея, – сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. – С днем рождения, Сережа! И знайте – ваша Оля вас любит! Очень!»
Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!
На сцене заиграли «Nothing else matters».
Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня – шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.
Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.
Спасибо.
Голова хмельна от вина, от праздника и – Nothing else matters!
Чем ближе к полудню, тем сильнее охота жрать. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку – будешь голодным. Поешь – не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.
В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», – шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь – будто отвешивая поклоны – клала монеты в их банки.
Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи – рубль.
Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.
Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он на ходу не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —
«Твою мать»!
– Хрясть!
Грохнулся.
Хлеб вылетел из рук и запрыгал по снегу.
Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти б того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.
Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Че вылупился, а? Че надо?
Обычно он не смотрел людям в глаза, незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз зачем-то глянул.
Глаза у того синие. Как небо.
Если б его сюда, к церкви, то и дня бы здесь не прожил. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик – вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то всё. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и, если бьют тебя в рожу, подставить ее, чтоб выбили зубы или еще что похуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.
Топай, мальчик, не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.
Он дошел до своего места и глянул на Ваську.
Тот улыбается. Это оттого, что он жрать хочет. Так всегда: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Тут одному мало.
Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька смотрел на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик – сделал бы? Да и сейчас, дай ему кило «Докторской» и литр водки, – откажется? Повернешься к нему спиной – уйдешь хоть на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Думаешь, например, как пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, не жалко ее. Вытащит деньги, но даст не бумажку, а медь. Или вообще мимо пройдет. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба – дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если б взаправду был Бог, треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.
Васька уже не смотрит. Нет еды. И все ж интересно – кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?
Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.
Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги – и наступил на лед валенком.
Как он ругался матом!
Потом, когда он встал, их взгляды встретились.
У старика глаза выцветшие и будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь однако и метра, оглядываешься и смотришь – как магнитом притягивает. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить – его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями.
А что у нас?
О проекте
О подписке