До определенного возраста естественны дети: в них нет фальши, и лишь по мере взросления они становятся как все. Мимикрируют. Если ты не можешь быть тем, кем хотел бы быть, ты пытаешься им казаться. Если не хочешь быть отвергнутым – подстраиваешься под общество. Десятилетиями ты носишь маски, меняя их в зависимости от места и времени, и уже сам не знаешь, кто ты. Ты потерян. Ты в поисках. Твоя цель внутри. Если прислушаешься к себе чутко, то услышишь свой голос, который подскажет тебе путь. Ступай! Ты должен стать личностью, в которой инстинкты и разум живут дружно и у которой есть цель. Не надейся на помощь людей и помощь Бога, это твоя великая битва, где твой враг и друг – ты сам.

Кстати.

Когда ты обращается к Богу, ты говоришь с собой».

В желудке глухо буркнуло. Проигнорированный по приходу из школы, он выразил свое недовольство. Сергей Иванович уважит его курятиной с рисом, а после вернется к своему детищу, к иерусалимскому кресту, который тащит второй месяц, но не пронес, пожалуй, и десятой части пути на Голгофу. Искусство требует жертв, а его жертвы – искусства.

Спросите у него, о чем он пишет, и он не скажет точно. О жизни. Столько мыслей скопилось за сорок лет, и они просятся наружу, его узницы. Он освобождает их.

Продуманного сюжета нет. Примерно знаешь, чего можно ждать, а так пусть идет, как хочет. Простите, Иван Сергеевич, что не используем ваш метод, не находим в себе сил и желания расписывать заранее все нюансы истории. Сложится. Скучной была бы жизнь, а для кого-то – страшной, если бы все знали будущее. Мы не знаем. И не желаем знать. Писатель – он как библейский Бог. Его дети – не безвольные тряпичные куклы, которые не могут и шагу сделать без папы, а личности, которые делают все по-своему и не знают своей судьбы. Порой достаточно одного слова, маленького движения мысли, чтобы река сюжета сменила русло. Это жизнь. В жизни иной раз не знаешь, почему кто-то сделал так, а не иначе, тем более что он и сам этого не знает. На поверхности увидишь не все. Надо смотреть вглубь, под сознание. Писатель не ответит быстро на вопрос о том, почему его герои именно такие: почему они думают, чувствуют и делают именно так. Описывая свои ощущения во время творческого процесса, он скажет, что слова приходят сами. Откуда? Почему эти, а не другие? Был миллиард вариантов, а остался один. Кто тот редактор-колосс, проделывающий эту работу? Кто водит шариковой ручкой? Кто подсказывает слова?

Проклевывается стиль. Как птенчик. Поигрывая словами и ритмами, находишь его. Не все идет гладко. Борясь с искусственностью слога, хочешь, чтобы язык был живым, чтобы твои дети не пользовались великосветским, но и не скатывались до уличного сленга. Они живы, они обычные люди. Ты их создал и ты ответственен за них. Все они – это ты.

Как выяснилось, нелегкое это дело – придумать герою имя. Чтобы найти его, то самое, он попеременно использовал разные, два-три для каждого, а между тем присматривался и прислушивался, не щелкнет ли – вот оно! Почему именно это, а не другое – кто знает?

Доронин Саша.

Двадцатилетний гений.

Чудаковатый поэт и прозаик, он безумно влюблен в красивую девушку, которая не отвечает ему взаимностью и едва не смеется над ним в открытую. Он признается ей в любви на тетрадном листе в клетку, а она читает его письма подругам. Он посвящает ей стихи, а ей нравятся пошлости от авторов в глянце. У него не складываются отношения с человечеством, и ни одно издательство не хочет его печатать, так как не модно. Кому интересна душа писателя на белом листе бумаги?

Перевернем страницу. Во второй главе мы видим взрослого Сашу – тридцатипятилетнего мужчину. Он популярен, моден, его книги печатают многотысячными тиражами. Это время испытаний деньгами и искусственной дружбой. У него двухэтажный коттедж за городом, фотомодель жена и еще любовница, три авто, но разве этого он хотел? Он теряет себя, он исписывается под грузом излишеств. Он нюхает белую пыль и пьет до беспамятства. Его книги читают, но он знает: это уже не штучное творчество, а серийный товар для рынка. Издатели, которые когда-то отказывали ему, теперь готовы платить авансом и выхватывают еще теплые рукописи у него из рук, подсовывая контракты на подпись. Обласканный толпой и дельцами от рынка, он по-прежнему одинок.

Между тем автор возвращается на пятнадцать лет назад, к никому еще неизвестному Саше Доронину и идет вперед, чтобы встретились в настоящем Доронин из прошлого и Доронин из будущего. Он и сам пока не знает весь путь, которым прошел Саша.

Такая книга. Проза.

Расставшись с хореем и ямбом, он однажды вывел в тетради сантиметровыми печатными буквами – «БРЕМЯ ГЕНИЯ» – и за минуту выдал на-гора полстраницы текста.

«Серое январское утро смотрело из окна» – этими словами он начал.

Тут же пришел и эпиграф. Сам. Он совершенно о нем не думал, и уж точно не думал о том, чтобы он был в стихах.

 
«Бессмертие таланта —
Бессмертие души.
Нажива коммерсанта —
Бездушные гроши».
Это поэзия.
 

Подумав, он его вычеркнул. Потом еще немного подумал и вообще вырвал лист. На чистом листе снова вывел – «Бремя гения» (на этот раз мельче) и переписал текст. Все, кроме эпиграфа.

Зачем он пишет? Откуда эта внезапная страсть, это желание? Почему его сердце трепещет при мысли о серости и бесталанности, о мещанстве до конца дней?

Он попробовал ответить, подумал и – понял.

СТРАХ СМЕРТИ.

Оглядываясь назад, видишь, что большая часть пути пройдена, но не сделано ничего, чем ты мог бы гордиться.

Ты исчезнешь, и единственное, что останется – твой дух. Не о бессмертии души здесь речь, а о другом. Полтора месяца назад появилась первая запись в его тетради:

«Если ты родил детей, а они родили тебе внуков, то во всех них твой дух. Если построил дом – он в нем. Если писал, то твои книги есть ты, и если они кому-то понравятся, то воскреснешь ты в ту же секунду в мыслях. Если твоя чаша полна, то и через миллион лет найдется на Земле частица тебя, а если беспутно жил и ничего не оставил, то не за горами тот день, когда о тебе вспомнят в последний раз. Поэтому, если есть что сказать и сделать, говори и делай. Если увидишь в себе немного тщеславия, пусть это тебя не пугает, так как нет ничего отдельного: ни жажды творчества, ни стремления к славе. Нет черного и белого. Даже серого. Ничего такого, что можно было бы описать одним словом. Смешение миллиардов цветов и оттенков. Размытые грани между добром и злом. Есть лишь одна истина – СМЕРТЬ, у которой оттенков нет. Она не злая и не добрая. Не красивая и не страшная. Ее не бывает меньше и не бывает больше. Она ни секунды не длится и вместе с тем вечна. Она одна для всех. И нет причин бояться ее. Однако когда ты еще на этой стороне, она тебя страшит: исчезновением мира и тьмой. Да, да, именно так: исчезнешь не ты, а Вселенная. Есть, впрочем, способ подготовиться к ней. Если ты в конце пути и удовлетворен прожитой жизнью, то сделаешь шаг спокойно. А если, глянув назад, увидишь, что не вышло как грезилось и уже ничего не изменишь; если увидишь, что не использовал свой единственный шанс, бесцельно потратив отпущенное тебе время, – ужас не оставит тебя до последнего мига».

Однажды он увидел во сне песчаный берег, на котором стояли люди. Они простаивали там свои жизни, а после их смерти вода смывала следы на песке. Волна, другая, третья – и нет уже ничего, словно и не было. Тогда как совсем рядом чернеют утесы, которые воде не по силам. Чего ты хочешь – стоять на песке или подняться на скалы?

Имея предрасположенность к классифицированию, он не удержался и в этот раз: с использованием аллегорий выделил шесть категорий людей. Просто и не научно, без смешения и развития.

Первые. Они стоят на песке, смотрят на скалы и на тех, кто там, но даже не думают о том, чтобы попробовать: это не для них, не для простых смертных. Куда им с грыжей? Неплохо и так. Порой на берег обрушивается волна и уносит их в море, а кто-то сам заходит в воду и тонет.

Вторые. Время от времени они задумываются: «Может, попробовать?» – но не отваживаются уйти с берега.

Третьи. Пробовали, но не вышло.

Четвертые. Взобравшись на скалы, они не успокаиваются и находят новые цели, выше, сложнее, опаснее. В конце концов они срываются, или их сбрасывают вниз. Они гибнут на пике – их помнят такими.

Пятые. Достигнув вершин, разочаровываются. Жизнь им более неинтересна. Нередко они прыгают в пропасть, чтобы покончить с ней, или спускаются вниз и гибнут от скуки.

Шестые. Они спускаются на берег, спокойные и счастливые, и там умирают. В последний свой миг, перед тем как уйти, они вспоминают о том, как стояли над белым молочным облаком и мир внизу казался им таким мелочным, и древние горы строго на них смотрели.

Еще недавно он был в группе два: четыре десятка лет стоял он у моря, не пробуя взобраться на скалы, и почти смирился с тем, что не попробует, и уж тем более не поднимется. Учитель с дипломом, начитанный, умный, он жил постно, и его жизнь мало чем отличалась от жизни тех, кого он считал мещанами. Если один читает комиксы, а другой – Гегеля, это еще ничего не значит. Они оба на пляже, их жизни бессмысленны, а после смерти они сгинут навечно.

Еще есть немного времени, чтобы попробовать все исправить.

«Жалеешь, что нет в тебе Диониса? Тогда, глядишь, и не мучился бы так страшно. Любил бы жизнь как она есть: с вакханками, вином и инстинктами, – и не задумывался бы о ее смысле. Быть может, сделал бы тогда нечто мощное, яркое и великое, а не пережевывал бы печальную жвачку. Как стать чуть-чуть Дионисом? Как сбросить оковы, ржавые железяки, до крови натершие ноги? Как сделать шаг из темницы, к которой привык и которая уже дом родной? Как не бояться жить полной жизнью? Дите, изуродованное еще в лоне матери, ты бежишь от себя, вместо того чтобы учиться быть собой и отыскивать свою суть, свою тень и самость.

Вперед, к скалам!

Не взмоешь ты птицей, но двинешься по сложному извилистому маршруту, с расщелинами и лавинами. Что, если не выйдет? Что, если, не достигнув цели, того далекого пика, где разреженный горный воздух бодрит разум и где пел Заратустра, падешь без сил? Тебе будет больно, горько, обидно, и не утешит тебя мысль о том, что ты попробовал, но – увы. Не избавишься от этой горечи, не заглушишь ее рутиной, комфортом и радостями мещанской жизни, не смиришься. Еще больнее и горше будет от того, что в фантазиях ты уже был на вершине, свободный и гордый, и чувствовал, что более нет в душе трещины и есть смысл двигаться дальше.

Если же твоя единственная цель – быть выше других, то для этого не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие – из корысти, третьи – по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, – но не видят его в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.

Эго каждого – центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?»

Слова, слова… Они ловушки для мысли.

А теперь к скалам, к вершинам!

Если бы он был верующим, он воскликнул бы:

«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»

Но он молчит. Он не верит.