© Алексей Владимирович Дьячков, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Узловая

 
Слово Господи молвит по рации,
И послышится мне в тот же миг
Металлический гул, звуки станции,
Проводницы отчаянный крик.
 
 
И во тьме с нарастающим грохотом
Перед долгим затишьем пройдут
Все, что было мне близко и дорого —
Дымный тамбур, купейный уют.
 
 
И окно с белой шторкой на тоненькой
Бечеве, и прервавший свой сон —
В ночь уткнувшийся мальчик, ладонями
Заслонивший от бликов лицо.
 
 
Странный мир, в темноте утопающий. —
Он увидит и степи, и гать,
И леса, и озера, и кладбища —
Все что можно во тьме угадать.
 
 
Приспособив к ночи свое зрение,
Он узнает родные места,
С неподвижным пейзажем с селением
Совпадая чертами лица.
 

Самоволка

 
От старшины и трелей горна
Мы докатились до платформы
Сто тридцать пятый километр,
Где чахнут – улицы фрагмент,
Цистерна, кит пристанционный,
Из брюха выпавший Иона,
Акация, пивной ларек.
Но воблы нет, и пиво – йок.
 
 
Куда теперь? На звуки танцев?
На речку сонную податься?
На лодку полрубля спустить,
Отплыть под иву, закурить.
В песке весло с облезшей краской,
На мостике подросток в маске
И ластах думает о нас.
Вспорхнул с кормы павлиний глаз.
 
 
Как мылись под струей колонки,
Попутку – на стекле иконки,
Недолгий ливень, луж буль-буль,
Забег и школьный вестибюль.
Я не забуду грека, реку,
Раскаты грома, горна, эха.
Ворота части. Строй. Отбой.
Фонарь в окне над головой.
 
 
Гараж со звуками мотора.
И затяжную ночь, в которой
И я творить бы мог, как бог,
Но слово подобрать не смог…
Как под окном с парадом зарев
Лежал с открытыми глазами,
Шептал: Спаси и Сохрани!
Шептал: Спаси и Сохрани…
 

Старая картина

 
И берег, и склон, и строения те же.
Сугробов стада, и саней синий след.
Один рассекает на льду конькобежец,
Но нет детворы и охотников нет.
 
 
Природа, людей разделяя мытарства,
Уходит в себя, виновата кругом.
Стремительно солнце съедает пространство
И в узком окошке горит угольком.
 
 
Семья собралась в покосившемся доме
И смотрит, как плавится тьмы материк.
Отец, с аппетитом доев свой картофель,
Шумелки из козьих копыт мастерит.
 
 
Наверно прогнулась под птицею ветка,
И ярких снежинок полет не унять.
Горохом сухим громыхает шумелка,
До смеха доводит уставшую мать.
 
 
Она подгребает угли кочережкой,
Живот обнимая свободной рукой.
Глядит из угла на семейство Алеша,
Такой молчаливый, счастливый такой.
 

Сестра

 
И когда надоел нам, как горькая редька, Маршак,
Ты открыла мне тайну и несколько раз повторила —
Чтоб услышать глухое биение пульса в ушах,
Надо спрятаться в шкаф, где пропахло белье нафталином.
 
 
Из космической будки, из норки, где тесно вдвоем,
В щель в фанерных щитах я увидел стволы без скворешен,
Среднерусскую графику, мерзлую тушь, монохром,
Тусклый свет наклоненный, распутицу, дождь неокрепший.
 
 
Под фонарик отцовский, горящий во тьме горячо,
Брату, как в платяном животе кашалота Ионе,
Дни рожденья, замужества, смерти, чего-то еще
Ты читала по книге из библиотеки районной.
 
 
Для того, пролистав, ты пугала меня темнотой,
Чтоб лицо открывать на граните в щербатом овале,
Чтобы с кладбища я возвращался уставший домой
И лежал, сжавшись, как эмбрион, в остывающей ванне.
 

Рюмка

 
На тонкой ножке ты, потея, поднялась,
Чтоб, преломив, дробить лучи, играть наливкой,
Чтобы сверкать среди салфеток, вилок, яств
На днях рожденьях, но все чащи на поминках.
 
 
Свет, собранный в пучок, уже не растерять.
Луч мечется в стекле, и не находит места
Себе, когда я глух и нем. Когда тебя
Держу, как старичок, – щепотью троеперстной.
 
 
Я успеваю на тебе остановить
Еще раз взгляд мой, что слезою затуманен.
Невидимый сосуд, чтоб пустоту хранить,
Где в каждой грани сад, и каждый ромб хрустален.
 
 
Не преданная ни земле, ни синеве —
Нетвердая слюда, которой все мы будем,
Упрямая вода, ледышка. – На тебе
Ни время след свой не оставило, ни люди.
 
 
Так бережно закат по комнате прошел.
Вода на кухне отшумела виновато.
В который раз тебя я принимаю, чтоб
Задвинуть за сервиз на полочку серванта.
 
 
Теперь уже года, как память обо мне,
Ты будешь здесь стоять и словно ждать кого-то,
Пока нас не столкнет на океанском дне
Очередной прилив всемирного потопа.
 

Юбилей

 
Отсижусь, припев отвою в голос,
Тост начну и потеряю мысль,
Чтобы утром, втиснувшись в автобус,
По родной окраине трястись.
 
 
Как зловеще трубы ГРЭС топорщит,
Над кустами провода дрожат,
Буду наблюдать без листьев рощи,
Пыль строений, выработки шахт.
 
 
Редкий дом на улочке без ставень,
Тянется, как дым, пустой рукав.
Я присяду, и легко представить,
Как прижмусь к окошку, задремав.
 
 
Вот он день мой будничный, отдельный,
С остановки в сон заползший дым,
Тяжесть празднеств, горечь дней рождений,
Счастье долгожданной пустоты.
 
 
Потрясет сосед меня за плечи,
Пробурчит: Приехали, кажись…
Выйдем мы неспешно на конечной,
Чтобы, потоптавшись, разбрестись.
 
 
Оглянусь я. – Дворник между зданий
В сумерках рассыпал купорос.
Держит вождь в пальто на пьедестале
Огненной кометы рваный хвост.
 
 
Самому себе в витрине с книжкой
Кто-то знак подав, к ларьку пошел.
Это я, зажал ладонь подмышкой.
Все путем. Мне правда хорошо.
 

Даун

 
И спускался к нам с небесной выси,
И дежурной номерок сдавал,
И сидел, разглядывая писи,
Веники, мочалки, банный пар,
В трех мирах пространство… Время оно,
Солнца полыхает уголек.
Лист березы скручен эмбрионом,
Распрямляет хвост морской конек.
Самого себя приятно слушать,
Нежится в парилке в выходной.
Хорошо стоять под теплым душем,
Покрываться гладкою водой.
Заходить с толпой такое счастье,
Шумно шлепать босиком в бассейн…
Как же тяжело не отличаться
От других. Таким же быть, как все.
Трудно быть. Стареть-рядиться, таять,
Умирая, верить в мир иной.
Бог-Отец, Бог-Сын еще куда ни
Шло, а что такое Дух Святой?
На плакате старом голубь мира.
Кто-то неспроста ведет борьбу.
Если правда, что Тобой любим я,
Как же я тогда Тебя люблю!
Я сложил огромные ладони
Лодочкой, и плачу без лица.
Лист березы в тазике не тонет…
Тонет – разворачивается.
 

«К нам приходили, не знаю, как пишется…»

 
К нам приходили, не знаю, как пишется,
Слышится – осень-весна.
С пенкой в полях елисейских колышется
Сладкий кисель из овса.
Каша сороки-воровки и ладушки,
Шапка и шарф в рукаве.
На выходные поездка на камушки
С чаем некрепким в кафе.
Фото для солнца и песню для голоса,
В книгу заложенный злак
Будет турист, не дождавшись автобуса,
Складывать в старый рюкзак.
Будет разглядывать памятник зодчества,
Сползший к реке новодел,
Пьяный узор из листвы позолоченной
В чистой, проточной воде.
Жить единицей пехотной на стрельбище,
Глохнуть от резкого дзынь!
И запускать в непричесанный ельничек
Выдоха теплый пузырь.
 

Васильевна

 
Собака топчется и не находит места
Себе между людей и табуреток двух.
Выносят бережно старуху из подъезда
Панельки – в жиденький кружок ее подруг.
 
 
Как кукла детская, свободная от духа,
Скользит к земле она, иссохшая давно,
Уже наслушавшись Кармен и Нибелунгов,
И насмотревшись черно-белого кино.
 
 
Из темноты глухой, как в лодке одноместной,
В гробу дешевом над листвой она плывет,
Сухие губы твердо сжав, – обратно в детство,
Где самолетик из бумаги ждет ее.
 
 
Где чай с ватрушками, и рис дают с подливой,
Лимон фарфоровый и ангел из фольги.
Где серый волк, коза рогатая бодлива
С тобою в комнате. И выйти не моги.
 
 
Огромный двор, не огороженный забором,
Гудит размеренно, как страшный котлован,
И воздух пахнет травяным сердечным сбором,
И придает и цвет и вес простым словам.
 
 
Снимает мама с бельевой веревки джинсы,
И в голубом тазу растет тряпья гора.
Есть белый сад, есть жизнь в саду и нет нежизни
Для умной девочки, сидящей у окна.
 

Озноб

 
Когда мы выйдем к берегу из зарослей,
К воде, легко теряющей каркас,
Пусть с черных веток ворон интернатовский
Снежинок стаи потрясет на нас.
 
 
Пусть отразит река деревья голые,
Над головами вспыхнут облака,
Частями речи, сложными глаголами,
Словами перестанем быть когда.
 
 
Запремся в дом и сложим складень зарева,
И нас, как постояльцев, впустит сон.
И дед Мазай запутает мозаику,
Нащупывая дно своим веслом.
 
 
А завтра разбуди меня до ужина,
Чтоб разглядел я синий лес осин,
Чтоб под лопаткой стетоскопом слушая,
Угрюмый врач дышать меня просил.
 

Последний сонет

 
В библиотеке полк родных речей,
Один и тот же март цветной не тает.
Зачем в ветвях поодаль, Чаадаев,
Так много букв, как черных граачей.
 
 
Разжег огонь и в кресле спит, устав.
Лес, обступив, листом лиловым бьется.
Все снова встанет на свои места,
Когда хозяин, выспавшись, проснется.
 
 
Дом обречен погибнуть под водой.
Погасла роща и темно от боли.
В учебнике написано про смерть,
Про автора безумного и сеть,
Поставленную для удачной ловли.
Но нету в море рыбки золотой.
 

Шишка

 
Нет ни вычурной грусти, ни фальши.
Наш барак и тупик за углом.
Можно было бы мучиться дальше,
Но несчастье тебе помогло.
 
 
День любой становился все ближе,
Час любой – не однажды, не вдруг.
Чай с враньем и без косточек вишня,
И на счастье не трезвый хирург.
 
 
Ночь пришла без сестры симпатичной
И жарой подступила впритык,
И с тобой почеркала почти что
Список дел первоочередных.
 
 
Снег дешевый за форткой без марли,
Одеяла сугробы грубы.
Все еще вспоминаешь январь и
Поликлинику все еще ты.
 

Перекресток

 
Стволы в начале, роща целиком,
Потом крыльцо, курящие мужчины,
И стали – самовар, бутыль с цветком
И мы в конце концов неразличимы.
 
 
Боярышником в сумерках скользя,
Сверкает сад то суриком, то охрой.
Нет пустоты, которую нельзя
Заполнить ночью и дорогой долгой.
 
 
Состав ползет, а я гляжу в окно.
Ногой качая, тюкаю об стену,
И слышу голос, слышанный давно:
Вернись домой и жизнь счастливой сделай!
 
 
Чужого сна ломается каркас,
И прячется в листве тугая завязь.
Как будто это было много раз
Со мной, но никогда не повторялось.