VII.

Когда Урсуса разбудили в его каморке при дворе ланисты, чтобы вести на ипподром, светило прошло уже половину своего пути по небу. Ночью ему было не до еды, и он жадно проглотил скудный завтрак – ланиста был верен своей методе и не перекармливал гладиаторов перед боем.

В загоне под трибунами гладиаторы весело приветствовали его криками и хохотом:

– Эй Урсус, ты показал ей свой гладиус?

– Да какой там гладиус? Там кинжал-пугио!

– Она молила тебя о пощаде? Сколько раз ты вспорол ей брюхо?

– А ну захлопните пасти, дети шлюх! – зарычал на них Хаган. Он подошел к Урсусу, положил руку ему на плечо и проникновенно сказал, обводя взглядом притихших коллег. – Они завидуют, не обижайся на них… У меня тоже была непростая ночь, друг. Мы с тобой работаем на нашего доброго хозяина и днем, и ночью, в отличие от этих ленивых бездельников.

А Урсус и не думал обижаться, его совсем не коробило от их грубого юмора. Он чувствовал себя своим в доску с этими суровыми, простыми парнями и понимал, что для них такого рода приключение сродни гигиенической процедуре. Они как будто пожелали ему «С легким паром!» после бани. Некое подобие такого единения с коллегами Антон Сергеевич ощущал когда-то в своей лаборатории, но разве могло оно сравниться с настоящим боевым братством, с тем, чтобы изо дня в день плечом к плечу рисковать жизнью?!

Все смотрели на него и ждали. Ему захотелось ответить им чем-нибудь в духе Хагана. Он громко произнес, как бы обращаясь к гиганту:

– Конечно завидуют! Мы с тобой поработали тем, чем не придется сегодня драться, а этим бедолагам будет нелегко удержать оружие в натертых ладонях.

Его снова выставили против ретиария, но из другой школы. Он и в подметки не годился Агмону, и Урсус с трудом удерживался, чтобы не уработать его слишком быстро. Нужно было дать ему возможность показать себя хорошим бойцом, иначе вердикт ипподрома мог бы быть слишком суров.

Убивать Антон Сергеевич не хотел еще больше, чем раньше. После ночи с Орит он уже не чувствовал разницы между реальностью и иллюзией и даже перестал отгонять мысль, что вся предыдущая жизнь ему привиделось. «Дали по башке, здесь это не проблема – по башке получить, – думал Урсус, уклоняясь от трезубца, – вот и стряхнулось там что-то…» А если нет разницы в восприятии действительности, значит в моральном аспекте виртуальное убийство ничем не отличается от убийства реального.

В итоге поверженного ретиария пожалели, а Урсус покинул арену даже не вспотев. Благо он дрался уже под вечер и приятный ветерок с запахом моря хорошо освежал. Тем, кто выходил на арену раньше, приходилось солоно.

На вечернем пиру он стал клевать носом и рано ушел спать.

На третий день противником Урсуса должен был стать известный на всю Империю рудиарий¹⁰ по прозвищу Испанская Пантера, Пардус. Прославленный гладиатор, которому за необычайные доблесть и мастерство даровал свободу император Тиберий. С тех пор уже более десяти лет он путешествовал по необъятным владениям Рима, участвуя только в значимых играх. Он сам выбирал себе противников, как правило – из числа фаворитов и каждый раз устраивал незабываемое зрелище, которое неизменно оканчивалось его триумфом.

Гней приказал привести к себе Урсуса, как только тот позавтракает.

– Изначально Пардус хотел драться с Хаганом, но увидев твои поединки, передумал, – сказал ланиста без радости. – У тебя редкий бойцовский талант, но поверь, Медведю далеко до Пантеры. Помимо таланта за ним огромный опыт. Учти, этот бой может стать для тебя последним, если ты, ленивый бездельник, не расстараешься как следует…

Пардус был снаряжен как самый обычный императорский легионер: прямоугольный щит «скутум», пластинчатый доспех, стандартный армейский шлем без забрала – защите лица он предпочел свободный обзор. И гладиус, который был чуть тоньше, но длиннее обычного. Когда он вышел на арену, ипподром зашелся от восторга. Особенно ликовали представители регулярной армии в красных плащах на центральной трибуне – они считали Пардуса своим делегатом.

Урсус был все в том же закрытом шлеме с забралом из колец, с тем же небольшим круглым щитом, но на этот раз с гладиусом вместо копья. Приветствовали его куда более скромно. В основном с мест далеко непрестижных; оттуда крики долетали плохо.

С самого начала боя Пардус показал себя бойцом вязким. Ошибок не прощал, лишних движений не делал. Тактика этого ветерана арены была построена от обороны. Щит укрывал его как панцирь черепаху. Он показывал из-за него то голову, то ногу, но тут же втягивал их обратно при малейшей опасности. Сбоку обойти его было невозможно – он мгновенно разворачивался в сторону угрозы. Скорпионьим хвостом выскакивал его быстрый клинок. Он сверкал то сверху, то сбоку и даже снизу, когда щит внезапно приподнимался. Сам щит служил не только для обороны – его увесистые толчки сбивали Урсусу равновесие. Общее ощущение было такое, что Медведь рискует гораздо больше Пантеры, и когда-то это должно закончиться в пользу последней.

Пытаясь нащупать брешь в обороне Пардуса и еле успевая реагировать на контратаки, Урсус совершенно забыл про ноги. Улучив момент, Пардус обрушил всю тяжесть своего щита на выставленную вперед левую стопу противника, защищенную только шнуровкой сандалии. Боль была такая, как будто на нее уронили сейф. В глазах Урсуса потемнело, и на него посыпался град ударов мечом, щитом и ногами. Он не устоял и покатился на землю.

Пардус не стал добивать соперника. Может, из благородства, а может, из-за желания продлить удовольствие зрителям. Он уже понял, что соперник ему не чета и никуда от него не денется.

Урсус встал на правое колено и пошевелил пальцами левой ноги. Боль была адская, но пальцы двигались. Под улюлюканье центра трибун и одобрительные крики флангов он встал. Попробовал наступать на ушибленную конечность, она начала отходить. Все это время Пардус ждал. Урсус благодарно склонил голову, одновременно давая понять, что готов продолжать.

Следующие несколько минут противники обменивались более-менее симметричными выпадами. Урсус поначалу прихрамывал, но постепенно забыл о боли. Неудача мобилизовала его, чувства и реакции обострились. Он понял, что Пардус так просто атаковать не будет, он ждет ошибки противника. Урсус твердо решил больше не ошибаться. Их боевой танец затянулся, но не лишился интриги и грации. Зрители не скучали. Сталкиваясь, мечи высекали искры, щиты трещали, но бесконечно это продолжаться не могло…

Оба начали уставать, но Пардус как будто меньше. Начало чувствоваться преимущество нескольких лишних сантиметров длины меча. Пару раз Урсус чудом избежал ранения и наконец почувствовал, как горячий метал задел его кожу. Он отпрянул в ужасе. Из длинного пореза на груди обильно выступила кровь. Центральные трибуны издали такой рев, что разочарованные стоны дальних были заглушены почти полностью.

И вот тут на него опять накатило… Он кинулся вперед как раненый зверь на охотника и желал только одного – разорвать, растерзать. В мясо, в кровь, в зубы! Он мстил за только что пережитый страх смерти, за испуг, которые видели зрители.

В конце концов Урсус очнулся сидящим на противнике. Их мечи и разбитые щиты валялись поодаль. Пардус то ли скалился, то ли улыбался разбитым ртом, взгляд его был мутен.

Прокуратор предсказуемо не стал требовать смерти поверженной знаменитости.

Рана Урсуса оказалась несерьезной: кровь остановила элементарная перевязка.

Наградой за непростую победу стала еще одна ночь с Орит. Его отвели к ней сразу после окончания игр. Так она захотела. Его, впрочем, это тоже вполне устраивало.

Когда пришел черед разговоров, Орит спросила:

– А когда оно наступит, это твое время, в котором, как тебе кажется, ты живешь?

– Ну, судя по тому, что у вас правит Понтий Пилат, я живу почти через две тысячи лет, – прикинул Урсус.

– Предположим, я бы хотела поверить… Как ты можешь мне это доказать?

Он задумался…

– Наверное, никак… Но я могу рассказать тебе о моем времени.

Она села и поджала под себя ноги:

– А расскажи!

Антон Сергеевич помолчал, подбирая слова.

– Пожалуй, главным отличием между нашими временами является то, что в моем большую часть тяжелой работы делают машины…

– Но ведь и у нас тоже так!

– Нет. То, что есть у вас – это еще даже не машины, а механизмы. Они служат лишь для того, чтобы немного облегчить труд рабов и животных. Наши машины гораздо умнее. Есть даже такие, которые помогают человеку считать и принимать решения…

Это очень удивило Орит:

– Принимать решения? Значит, они умнее человека?

– В чем-то да.

– Но тогда ваши машины опасны. Когда они поймут насколько слаб человек, то уничтожат его.

– Зачем им это делать? – немного опешил Антон Сергеевич от такой прозорливости.

– Как зачем? Это закон природы – тот, кто слабее, уничтожается.

– Но машина – не часть природы.

– Почему? Ее ведь сделал человек, а он часть природы, значит и машина – часть природы и должна подчиняться ее законам.

– Но, милая Орит, это же софистика…

– Почему же? Видишь вот этот персик? – она взяла фрукт. – Теперь я его съедаю… – откусила кусочек, прожевала и проглотила.

– Очень интересно…

– Персик – часть природы. Я тоже. Надеюсь ты не будешь этого отрицать?

– Ни в коем случае!

– Значит, часть природы взяла у природы другую ее часть, переработала, и… То, что получится в результате, тоже будет частью природы?

Он поморщился.

– Ох, не к лицу тебе этот натурализм…

– Всего лишь эмпирический подход, – Орит ждала ответа.

– Ну да, да. Безусловно. Результат взаимодействия тебя с персиком тоже будет частью природы, – подтвердил Антон Сергеевич, улыбаясь – он уже понял, к чему она клонит.

– Так вот и человек, дитя природы, берет у природы дерево или железо и перерабатывает его в машину. Значит машина – тоже часть природы! – Орит торжествовала.

Он делано возмутился:

– А вот это уже чистой воды демагогия!

Она безразлично пожала плечами и принялась доедать персик.

4.

7 января 1983 года Антон проснулся в Ленинграде, в квартире родителей жены, к которым они приехали на две посленовогодние недели. Квартира была небольшая, но по ленинградским меркам считалась роскошной, тем более, что находилась почти в центре, у Пяти Углов, чем родители жены гордились чрезвычайно.

Прихожая с рогами лося и чучелом совы. Кухонька с газовой колонкой для нагрева воды. Скромная гостиная без окон, но со старинным секретером, который достался теще от ее предков-дворян. За его гранеными стеклами – хрусталь и фамильный фарфор. Спальня родителей с самодельными книжными полками во всю стену. Бывшая детская его жены, отделенная фанерной перегородкой с дверью от гостиной.

Эта комнатка, прозываемая в семье «кельей», была настолько крохотной, что в ней как раз помещались односпальная кровать и тумбочка. Окно выходило в классический петербуржский двор-колодец.

Жена спала на своем девичьем ложе, а для него на ночь ставили раскладушку, и свободного места в комнате не оставалось совсем. При этом потолки были четыре метра c лишним, и Антону хотелось положить помещение на бок, тогда его объем можно было бы использовать гораздо оптимальнее.

Жене комнатка нравилась. Она говорила, что к полумраку привыкла с детства, и он ее успокаивает. На Антона же бледный свет, отраженный стенами «колодца», действовал угнетающе. Раскладушка тоже уюта не добавляла.

В самый первый их приезд он было попросился ночевать на «сталинском» диване с высокой спинкой в гостиной. На это жена заявила, что она, так и быть, уступит ему кровать, раз он такой принц на горошине, а сама с удовольствием будет спать на раскладушке с роскошным матрасом. Разумеется, это предложение пришлось отвергнуть…

Антон открыл глаза и увидел кусок тоскливого, серого неба вверху колодца. Он повернулся на другой бок. Раскладушка предательски заскрипела пружинами. Жена то ли проснулась от этого звука, то ли уже не спала.

– Доброе утро, дорогой, – предупредила она его попытку поспать еще.

– Для кого доброе, а для кого не очень, – пробурчал Антон в подушку.

– Ты же понимаешь, что истинная причина твоего дурного настроения – это разлука с твоим треклятым Буратиной? – она нарочно склоняла несклоняемое, чтобы досадить ему. – Ничего. Всего неделя осталась. Потерпите, Антон Сергеевич. У нас еще обширная программа. Мне нужно зарядиться Ленинградом минимум на полгода.

Первая неделя нового года у них была насыщена посещениями музеев, театров и обоих залов филармонии, а также встречами с друзьями ее детства и юности. И неизвестно еще, что было хуже: пытка классикой или эти встречи…

Жена села на кровати и продолжила мечтательно:

– А в понедельник папин оркестр играет Рахманинова в Большом зале…

– «Папин оркестр», – передразнил он ее. – Сидит человек где-то в последних рядах со своей скрипочкой, его и не разглядишь. Слушай, а зачем их там так много? Для шума что ли?

– Что это еще такое – «для шума»? – ее брови удивленно поползли на лоб.

– Ну ты сама посуди: зачем там вся эта толпа, размахивающая смычками? Неужели ты думаешь, что там у каждой третьей скрипки свой голос? Я думаю, они там только для того, чтобы оркестр звучал погромче.

– Какой же ты глупец! – воскликнула она и возмущенно полезла через спинку в ногах кровати вон из комнаты. Он понял, что перегнул палку – «глупец» было самым жутким ругательством в ее рафинированном лексиконе. А еще подумал, что она права – он действительно стал брюзгливым и раздражительным. Но уже почти семеро суток «папа Карло» не виделся с «Буратино», и все это время саморазвивающийся ИИ саморазвивался без его присмотра.

Антон встал, собрал свою постель и сложил раскладушку. Немного подумав, застелил и кровать жены, чтобы хоть так компенсировать свое ненужное хамство.

После посещения ванной комнаты он проскользнул назад в «келью», не заходя на кухню, откуда доносились голоса, звон посуды и вонь трубочного табака тестя.

Антон взял с тумбочки том «Спартака», на форзаце которого красовался синий экслибрис тещи, для которого она якобы использовала детали фамильных гербов своих благородных предков, и забрался на кровать.

Поддавшись уговорам жены полностью очистить голову и перезагрузиться, он не взял с собой никакой научной литературы. Про мятежных гладиаторов он уже читал, еще школьником, но в спальне-библиотеке кроме томов большой советской энциклопедии, замызганных сочинений классических авторов и множества детективов (страсть хозяйки), которых он терпеть не мог, почти ничего не было. Современников в этом доме не жаловали. Также, как и его любимую фантастику.

Слишком хорошо знакомые страницы Джованьоли заняли его ненадолго, перелистывая их, он постепенно погружался в свои мысли…

Возможно, «Спартака» он прочитал рановато, в четвертом классе. Книга произвела на него чересчур сильное впечатление. Он стал грезить ареной.

На последних страницах его школьных тетрадей появились изображения гладиаторских шлемов, щитов – скутумов и гоплонов, мечей-гладиусов и кинжалов-пугио. Нередко тетрадь заканчивалась быстрее из-за этих картинок, чем от записей уроков. Он находил и срисовывал картинки и фотографии археологических находок в энциклопедиях и учебниках истории. Ради этого записался в Ленинскую библиотеку, символично напоминающую античный храм своими очертаниями.

Он знал, чем отличался мурмиллон от обычного скутора, а скутор от секутора. Какие пары составлялись из гладиаторов: что ретиарий вероятнее всего будет драться с мурмиллоном, а с гопломахом – вряд ли.

Засыпая, разыгрывал в воображении целые гладиаторские представления, непосредственным участником которых являлся. Заканчивались они как правило его героической кончиной на арене, усеянной трупами противников. Прекрасная матрона вся в облаке белой материи спешила к нему с трибун, чтобы услышать последние слова и подарить поцелуй на прощание. На глаза мальчика наворачивались слезы, а под ложечкой приятно саднило…

Поскольку в Советском Союзе не было гладиаторских школ, мальчик стал присматриваться к карьере военного. Со свойственной ему дотошностью погрузился в изучение вопроса. Вооружение на картинках в тетради сменилось на современное. Оно в свою очередь постепенно полностью заместилось самолетами и вертолетами. Антошка решил стать военным летчиком. Это решение подкреплялось тем фактом, что очень хороших летчиков непременно берут в отряд космонавтов. А он, естественно, будет очень хорошим летчиком, по-другому и быть не может.

Для того, чтобы стать очень хорошим летчиком нужно очень много знать. Подогреваемый мечтой о небе и космосе, он погрузился в изучение наук и постепенно так увлекся, что сам не заметил, как из воина он переквалифицировался в ученого.

Будучи максималистом, он выбрал для себя математику – мать всех наук.

Взрослея, он пришел к убеждению, что быть ученым лучше, чем военным. Пока одни проливают кровь, свою или чужую – как повезет, другие в микроскопы-телескопы, а с недавних пор на мониторах картинки интересные наблюдают. И еще не известно, от кого больше проку для обороноспособности страны…

Еще одним фактором, отвратившим его от военной карьеры, стала все возрастающая в его глазах ценность человеческой жизни. Учителя, книги, добрые советские фильмы в один голос твердили о том, что убийство – это величайшее преступление из всех доступных Homo Sapience.

Отгремевшая четверть века назад Великая война, считал он, доказала человечеству, что повторение ее ужасов принципиально невозможно. Ненасытные империалисты еще гремят оружием, но мир никогда больше не будет втянут ни в одну кровавую авантюру.