ОКБ

Эпизод 1. Первый укол

Блестящий на солнце мокрый асфальт. Поливальная машина, разбрызгивающая радугу. Запах мокрых листьев. Аромат летнего утра. Слепящие брызги солнца из окон главного корпуса. Ослепительно белый халатик молоденькой медсестрички. Крепкий запах больничного вестибюля. Крепкие и не очень рукопожатия. Искренние пожелания доброго утра.

Институт был медицинский, курс был третий, а летняя практика была сестринская. Младший медицинский персонал по гендерному признаку делится на медсестер и медбратьев, но практика называлась все-таки сестринская. Не братской же ее называть… Проходила она в областной клинической больнице – ОКБ. Зачем больницу называть клинической, мне до сих пор не ясно. Клиника – она же и есть больница. Похожая странность с военными госпиталями – разве в самом названии «госпиталь» недостаточно милитаризма?

Курс раскидали по всем десяти этажам крупнейшего в области комбината здоровья, нашей группе досталось взрослое ЛОР-отделение. Мы должны были часов по восемь сидеть на сестринском посту, помогать в перевязочной, присутствовать на операциях. Ходили еще по палатам, уколы ставили или, говоря профессиональным языком, производили внутримышечные инъекции.

С этими самыми инъекциями в первый раз у меня получилось не очень ловко. В течении учебного года на практических занятиях по сестринскому делу нам выдавали поролоновый муляж, и мы отрабатывали на нем разнообразные (внутримышечные, подкожные и внутрикожные) впрыскивания. А тут дают лоток со шприцами и ампулами, баночку со спиртом, вату, номер палаты и список назначений, и вперед! Вернее, в зад… Мишке, моему напарнику, повезло, его в мужскую палату отправили, а меня таки в женскую. Это изрядно отягощало первый опыт самостоятельной инвазивной (то есть проникающей внутрь организма) манипуляции юношеским стеснением перед наготой противоположного пола. Мы не овладели еще профессией настолько, чтобы обрести полное безразличие к анатомическим особенностям женского тела. Я попробовал было уговорить коллегу поменяться, но Мишка не поверил моему велеречивому описанию чертогов с прекрасными одалисками, мечтающими предоставить студенту свои филейные части для отработки практических навыков.

Первой в моем списке оказалась очень полная бабуля из тех, про которых говорят: проще перепрыгнуть, чем обойти. Когда она, визжа кроватными пружинами, повернулась на бок и заголилась, я запаниковал. Во-первых, определить на этом необъятном просторе «верхненаружный квадрант ягодицы», куда должна была производиться инъекция, дабы не повредить сосуды и нервы, казалось задачей трудновыполнимой. Во-вторых, инъекция предписана была внутримышечная, а игла не выглядела достаточно длинной, чтобы достичь мышечной ткани…

Лекарство в шприц получилось набрать довольно проворно, от практических занятий эта часть процедуры ничем не отличалась. Но в дальнейшем предстояло иметь дело с живым человеком, а не с муляжом, и в данном случае разница была очень большая, я бы даже сказал огромная… Справившись с волнением и сориентировавшись на местности, я протер предполагаемое для пенетрации место спиртом и занес руку со шприцем. На занятиях нас учили вонзать иглу ударом, держа шприц иглой вниз в кулаке с оттопыренными мизинцем и большим пальцем, как в жесте «созвонимся». Замах был неплох, но его результат оставила желать лучшего – игла не смогла преодолеть сопротивление кожного покрова. Бабуля сказала: «Ой», и я почувствовал, как к моей голове прилила кровь. Во второй раз я попытался произвести укол резче – игла подпрыгнула как на батуте и оставила после себя рубиновую капельку. Бабуля сказала: «Ой!» уже громче, и кровь в моей голове застучала так, что казалось, будто это стало слышно не только мне. Я пробормотал что-то про треклятые тупые иголки и следующий удар нанес с неистовством китобоя. Игла вонзилась по самую канюлю, в стороны от нее раскатилась волна возмущенной плоти… На этот раз бабуля никак не прокомментировала ситуацию. Я надавил на поршень.

Благодаря бабулиному ангельскому, я бы даже сказал, архангельскому терпению, ее соседки по палате не заметили моего позора. Чего проще было ей разораться, как это принято в похожих ситуациях у большинства бабуль? Потребовать опытную медсестру вместо этого криворукого болвана… Пользуясь случаем, выражаю благодарность этой, утратившей в круговороте времен имя, терпеливой бабуле.

Двоим ее сопалатницам, проникновенно молясь в душе и стараясь не вибрировать, я загнал иглы с первого раза. Последняя даже сказала: «Спасибо, доктор, я ничего не почувствовала». От этой похвалы, а особенно от этого, как я сейчас понимаю, иронического обращения «доктор», душа моя вернулась из пяток на положенное ей место. Куда точно – не знаю, нас не учили, где в человеческом организме в норме должна обретаться душа.

Потом матерая медсестра, которой я посетовал на свои затруднения, посоветовала забыть дебильные учебники, а также наставления умников, которые по этим учебникам преподают, и ставить укол, держа шприц самым естественным образом.

Эпизод 2. Девушка и смерть

Через дорогу от больничного городка были бывшие обкомовские дачи. Обширная территория, находящаяся в десяти минутах езды от центра города. Вокруг искусственного пруда, на комфортном удалении друг от друга, прятались в зелени роскошные по тем временам коттеджи. Во времена СССР дачи передавались партийным чиновникам во временное пользование, по сути – в пожизненное, но родственникам во владение после смерти государственного мужа не переходящее. Как раз тогда, в начале 90-х, дачи эти не имели определенного статуса – Обкома КПСС уже не было, и коттеджи стояли пустыми. Правда, было это очень недолго, очень скоро их за копейки купили у государства бывшие временные жильцы, быстро переквалифицировавшиеся в чиновников новой формации. Какие-то участки оставили себе, остальные продали новым русским. Те безжалостно посносили былую советскую роскошь и понастроили на ее месте пышные шато, исполненные в цыганском стиле. Но в то лето дачи пребывали в неопределенности и недоуменно таращились немытыми, а местами даже выбитыми окнами на простолюдинов, вольно разгуливающих по покрытым сорняками дорожкам. Высокий, местами кирпичный, местами решетчатый забор огораживал это некогда священное место, но на проходной никого не было, ворота не запирались, и любой желающий мог беспрепятственно вторгнуться на былую terra incognita. Мы приходили туда загорать и купаться в пруду, на котором даже имелся трамплин для прыжков в воду. Обычно происходило это после практики, но иногда и вместо неё – с риском получить нагоняй от куратора за долгое отсутствие на сестринском посту.

* * *

Бесконечно долго можно наблюдать за тремя действами: горящим пламенем, текущей водой и, лучше всего через солнечные очки, за загорающей поблизости прекрасной незнакомкой… Она лежала на белом полотенце, расстеленном поверх бурно разросшейся на берегу пруда травы, и что-то во всем ее облике казалось бесконечно близким. Впрочем, все более или менее симпатичные облики кажутся нам в определенном возрасте бесконечно близкими. Ее облик был настолько симпатичен, что показался мне почти родным…

Мишка свел компанию с шустрой медсестричкой, которая недавно выпустилась из училища и млела от внимания студента высшего учебного заведения. Они обжимались в тени одичавшего декоративного кустарника и подтрунивали надо мной, призывая побороть робость и подойти к белому полотенцу, а на меня напала какая-то оторопь. Знаете, этот момент, когда можно представлять себе какое угодно распрекрасное развитие событий, придумывать первую фразу для начала знакомства, изобретать последующие, исходя из предположительных ответов. Потом запутаться в них, решиться подойти, положившись на импровизацию и… все испортить. Только что было возможно все: от яркой мимолетной интрижки до большого романа. И вот не вписался человек в поворот судьбы, сказал что-то не то, что-то не так сделал… и погибла прекрасная параллельная вселенная, не случилось великой любви, способной изменить мир, заплакали в небытии нерожденные дети. Отшитый уползаешь на исходную позицию, теряя самооценку литрами.

Через полчаса мучительных колебаний я таки решился положиться на импровизацию:

– Добрый день! Можно задать вам вопрос?

– Попробуйте, – она села и, вежливо улыбаясь, посмотрела мне прямо в глаза.

– Вы верите в возможность жить вечно?

Улыбка разом исчезла, она отвела взгляд. Я почувствовал себя глупо, конечно же, я все испортил этим, на самом деле волнующим меня, вопросом. Глобальные вопросы о жизни и смерти вызывают у среднестатистического обывателя лишь досаду и раздражение. А на что я рассчитывал? Что мне вдруг повезло повстречать мечту всей моей жизни? Женщину, за привлекательной внешностью которой, скрывается богатый внутренний мир? Кажется, в двадцать один год уже можно было понять, что так не бывает…

Через мгновение, показавшееся мне вечностью, она серьезно проговорила, как будто подражая героиням старосветских романов.

– Не вижу смысла рассуждать на эту тему: если человечество и сможет когда-либо себе это позволить, нас с вами все равно уже не будет. Вы же не о бессмертии души изволите рассуждать?

Это было неожиданно и забавно. Я без спросу присел рядом и попытался отвечать в том же стиле.

– Помилуйте! Я, видите ли, изучаю медицину… Какой уважающий себя ученый хоть на мгновение допустит возможность существования души или бога? А вы, очевидно, не представляете себе каких высот достигла современная наука.

Видимо, оценив мои потуги на светскость, она улыбнулась.

– Отчего же? Очень даже представляю.

– Мы коллеги?

– Нет. Я изучаю гуманитарные науки, а в больнице нахожусь на излечении.

«Филфак, наверное», – подумал я.

* * *

В тот же вечер мы сидели друг напротив друга в единственной комнате моей малосемейки. Обеденный стол на прошлый мой день рождения был принесен из кухни, да так и остался в комнате: таскать его туда-сюда было бессмысленно. Кухня в малосемейной квартире была метров пять и не вмещала моих многочисленных посетителей. Она использовалась только для приготовления непритязательной холостяцкой пищи. А еще там стоял старый шумный диван.

Сумерки за распахнутым настежь окном сгущались и благоухали, свет включать не хотелось. Мишка с медсестричкой уединились на кухне. Через тонкую стенку и фоновый «Element of crime», периодически прорывались мишкино увещевающее гудение и нетрезвый смех среднего медицинского персонала.

Я уже поведал о том, в ближайшем будущем будет полностью расшифрован геном человека, а также появится возможность выращивать запасные органы из собственных клеток. Настал черед важной проблемы, решение которой я себе представлял с трудом – оцифровки сознания. Тут от медицины мало что зависело, проблему это должны были решать физики и программисты. Но времени у них было достаточно, на клонированных органах мы легко дотянем до времен, когда перенос сознания станет обыденным явлением…

– Так что, у нашего поколения есть все шансы дожить до бессмертия! – с гордостью резюмировал я, полагая, что полностью разрушил ее скептическую позицию.

Она молчала. Я подумал, что это та самая пауза, которая наступает, когда оратор производит столь глубокое впечатление на аудиторию, что та, когда он умолкает, дарит ему несколько мгновений тишины, которые много ценнее последующих оваций. Было слишком темно для того, чтобы я мог разглядеть выражение ее лица. А жаль, мне хотелось бы видеть ее восторг…

– Уф. Я уже думала, ты не закончишь никогда, – выдохнула она, потягиваясь. – Давно я не слышала столь самозабвенного бреда, но всему есть предел. Тут люди от гриппа мрут, не говоря уже о чем-то более серьезном… А ты – вечная жизнь, вечная жизнь…

– Но если ни к чему не стремиться, тогда ничего и не изменится… – пролепетал я.

Она молчала. Музыка на кассете, закончилась уже какое-то время назад. Я не находил, что сказать, пауза превращалась в бесконечность. В безмолвии рушились утопические параллельные миры, преисполненные прогрессивных свершений. Мне казалось, что я остроумен и оригинален, а выяснилось, что несу какой-то нудный бред. Стало стыдно и пронзительно ясно, что ничего у нас не случится – ни интрижки, ни романа… На фоне этой кромешной тишины из-за стены проявились жалобные стенания сестры милосердия и размеренный скрип старого дивана. Я снова включил музыку, чтобы заглушить эти абсолютно неуместные звуки.

– Ну! Давай тогда на ход ноги. Я провожу. Пора, а то тебя в больницу не впустят.

И тут я почувствовал, что ее ступня бесцеремонно уперлась мне в промежность. Это было настолько неожиданно, что я совершенно потерялся и застыл, не окончив движения. Она накрыла своей рукою мою, потянувшуюся за бутылкой, прижала ее к столу и прошептала:

– Вот только не надо никуда спешить.

* * *

Есть такая сигнализация, реагирующая на изменение объема воздуха в помещении. Что-то подобное сработало в моей голове, и я проснулся. В одних трусах и босиком я проскакал метров тридцать по коридору, в который выходили двери малосемеек, но успел лишь увидеть, как закрываются двери лифта. Бежать восемь этажей в неглиже я не решился. Пока шел обратно, окончательно проснулся. В окно я видел, как она вышла из подъезда и пошла по улице. Я решил не звать ее, а помахать рукой, если обернется. Она не обернулась…

После такой откровенной незаинтересованности в развитии отношений, я бы не стал проявлять никакой инициативы. Что такого? Переспали – разбежались. Может, она, вообще, замужем… Но было одно обстоятельство, заставлявшее меня думать о ней. Дело в том, что после чрезвычайно драматичного расставания с моей первой любовью, у меня что-то нарушилось в голове и привело к странному нарушению в интимной жизни. У меня были с тех пор еще три связи, две мимолетных, одна подольше. Со всеми тремя партнершами, в самый ответственный момент я ничего не чувствовал. Всё происходило по сценарию: возбуждение, наслаждение, разрядка, но никакой, так сказать, эмоциональной окраски ощущений. И не только эмоциональной, но и физической. Удовольствия ровно столько же, что и при мочеиспускании. Я думал, ладно – ерунда. Без любви, наверное, не могу, такая вот сложная у меня душевная организация. Кажется, где-то в глубине души даже гордился этим… Никому не говорил, к врачам не обращался. Была какая-то внутренняя уверенность в том, что, когда встречу ту самую, все ощущения вернутся. Как при некоторых психических заболеваниях теряется обоняние, а после излечения возвращается. И вот теперь весь букет ароматов разом и вернулся, и еще даже пара ноток добавились… В общем, я решил ее разыскать.

Ночью, на мой вопрос по поводу причины, из-за которая она оказалась в больнице, она ничего не ответила, увела разговор в сторону. Я не настаивал, мало ли почему человек не хочет говорить о своей болезни. Наверняка, что-то несерьезное, тем более, что никаких внешних проявлений болезни я не заметил. В каком из двадцати девяти отделении ОКБ она лежит, я не знал. Перед тем, как поехать ко мне, мы встретились в вестибюле больницы. Фамилией ее поинтересоваться я, естественно, не удосужился. Таким образом, я располагал только описанием внешности и именем. Имя, я рассматривал и такой вариант, могло оказаться вымышленным. Так что задача по ее нахождению была совсем не проста – десять этажей больницы вмещали больше тысячи пациентов.

Я решил по очереди обойти все отделения кроме детских и тех, где ее точно не могло быть: ожогового, реанимационного и травматологии. Подходить к сестринскому посту и опрашивать дежурную медсестру или, при наличии, сокурсников, проходящих там практику. Но делать этого не пришлось. Утром, когда я вышел из автобуса, меня сзади кто-то пнул по пятке, так, что нога подлетела вверх. Это оказался Четвериков из 302-ой группы. Мы вместе ходили с ним в подвал санитарного корпуса в качалку.

– Ну ты и змей! – сказал он, ухмыляясь. – Пошто бабу у меня увел?

– И тебе «здравствуй», – я протянул ему руку. – Какую бабу? Ты чего это несешь?

– Здорово. Да видел вчера, как вы с Мишкой из больницы с трофеями уходили. Один с медсестрой, другой с пациенткой… – он посерьезнел. – Она, конечно, ничего такая себе, сам хотел к ней подкатить, но как-то не решился… Как бы это не совсем этично – в нашем отделении к пациенткам подкатывать. А ты молодец, без мерехлюндий…

У меня екнуло в груди от догадки.

– Постой, а ты в каком отделении?

– Так в онкологии… Елки. А ты не знал, что ли?

* * *