Пролог

Человек стоит на краю обрыва. Под ним взбешённый ветрами океан бросает волну за волной на неприступную стену отвесной скалы. Он пришёл в тот ранний час, когда марево на горизонте едва схватывается огнём рассвета. Он смотрит вдаль. В его глазах – отчаяние. Так смотрят на палачей безвинно приговорённые к смерти, ждущие, что волей богов их казнь будет отменена в тот момент, когда петля уже наброшена на шею. Но небо над ним безмолвно.

Он – последний человек. И человек этот – есть я.

Тысячи, может, десятки тысяч лет прошло – не помню. Годы не имеют для меня значения. Когда ты совершенен и завершён, ничто больше не имеет значения.

Любой взмах крыла чайки был мной когда-то виден. Капли дождя, шелест трав, закат и рассвет были знакомы. Со мной произошло всё, что только могло произойти. Нет на земле ничего, что удивит меня. Если бы вы могли проследить мою жизнь, то увидели бы, что дни напролёт я лежу в покоях или сижу в кресле, погрузившись в размышления, или стою здесь, на скале, внимая запахам, что приносят с собой ветра. Бывало, я по несколько лет не сдвигался с места. Потому что не оставалось больше дорог, по каким я не ступал.

Все знания о жизни и смерти Вселенных я, не задумываясь, променял бы, чтобы говорить с подобным себе. Но века проходили в молчании. Когда же слова начинали разрывать горло, я выкрикивал их океану до тех пор, пока кровь не выступала на губах. И слышал в ответ только далёкий гул штормовых волн. Иногда я шептал их как молитвы, пока мчались по небу золотые и серебряные колесницы дней и ночей. И только ветер уносил слова в пустую даль.

«Так было, так будет, пока не обрушатся звёзды», – сказал я. Это были последние мои слова. Тогда же я возжелал небытия. Но день за днём, год за годом, век за веком откладывал смерть. Оставалось ещё то, что меня держало. Но когда я тщетно испытал всю бездну вариантов, когда оборвалась последняя нить надежды, настал мой последний день.

И вот вы видите меня на краю. Не успеете произнести и слова, как я сделаю шаг. Волны примут мой дар.

Запомните: имя моё – Никомах.

Модель № 217

Выйдя из машины, Дмитрий Горин поднял ворот пальто, спасаясь от ледяного мартовского ветра, быстрыми шагами поднялся по лестнице к двери психиатрической больницы. Над входом клиники трепетали синие полотнища флагов с четырьмя жёлтыми полосами, исходящими из свастики. На фоне ясного неба с его холодным солнцем, они придавали обветшалому зданию вид строгой торжественности, как у ветерана на параде. Впрочем, так преобразился весь Город – готовились к празднику. День нации пришёлся на выходные, но федеральный инспектор, кем стал Горин меньше месяца назад, не думал об отдыхе. На него взвалили расследование покушения на замглавы Госсовета – третьего человека в стране. Поэтому почти сутки он рыл землю, как бешеный пёс. Ставки оказались высокими: дело взял на контроль «первый», так что в лагерь отправится преступник или Горин. Он верил в успех, верил в десятилетний опыт легавым. На пользу и полностью «развязанные руки», в конце концов, федеральный инспектор – почти неограниченная власть. Не знал только Горин, насколько сильно ошибался.

В просторном зале первого этажа горела половина ламп – экономили, – ввязавшись в войну на Ближнем Востоке, Федерация резала бюджеты. Сквозь запылённые стёкла скудно пробивался утренний свет, отчего безлюдное помещение, отделанное вдобавок искусственным мрамором, выглядело мрачно. Угрюмыми масками казались даже лица улыбающихся детей на цветном плакате с надписью «Недостаточно быть хорошим, нужно быть лучшим!», занимавшем всю стену. От гулких шагов Горина подскочил дремавший за стойкой охранник, лысеющий и обрюзгший человек. Он вытянулся, приставил правый кулак к груди в знак приветствия. Горин не ходил в форме, но теперь его знали даже такие мелкие сошки.

– Сергей Петрович ожидает вас, господин инспектор, – отрапортовал тот.

Дмитрий по укоренившейся привычке посмотрел ему в глаза. В них читался страх. Когда-то наставник говорил: «Тебя должны любить или бояться». Инспектор предпочитал кнут прянику.

– Почему вы позволяете себе спать на службе? – не скрывая раздражения и брезгливости, почти выкрикнул он.

Побелевший охранник промямлил:

– Дети… поздно легли… болеют.

Он не отрывал взгляда от Горина, словно загипнотизированный. Его дрожавшие руки шарили по столу в поисках кнопки, открывающей магнитный замок. Лязгнул металл, Бронированная стеклянная дверь распахнулась. Охранник выдохнул, как смертник, которому в последнюю минуту отменили приговор. Его рот сам собой открывался, лепетал оправдания. Дмитрий уже не слушал.

Для человека нет ничего хуже оправданий, думал он, впечатывая шаги в пол длинного коридора. Лучше прожить один день львом, чем столетие – овцой. Досадное большинство ноет, просит, старается делать как можно меньше, получая наравне с теми, кто рвёт жилы. Не люди, а скот, одним словом.

Горину было без двух месяцев сорок лет, но ему редко давали больше тридцати пяти. Его приталенное пальто выдавало атлетическую фигуру. Тёмные волосы с лёгкой проседью были всегда аккуратно и коротко стрижены, на лице – ни следа щетины. Имея невысокий рост, он держался с военной выправкой, горделиво приподняв голову и расправив плечи. Упругая походка, уверенный взгляд, манеры выражали силу и власть аристократа.

Впереди перед лестницей с широкими перилами показался человек в белом халате.

– Дмитрий Андреевич! – он приветливо махнул рукой, – прости, сам не смог встретить. Министерство теребит постоянно.

Это был главврач Арбенин, худой высокий поседевший человек с измождённым лицом.

– Понимаю, ответил Горин, – пожимая протянутую руку, – сейчас всем непросто. Но вам лучше отдохнуть. Съездите в праздники на рыбалку.

– Сейчас не до этого, Дима.

Горина нисколько не покоробило такое обращение, хотя даже старые знакомые стали заискивающе «выкать» после его назначения. От Арбенина, как близкого друга отца, он и не думал требовать дистанции. Горин похлопал его по плечу. Не дружески, а скорее как возмужавший сын подбадривает стареющего отца.

– Трудные времена закаляют. Человек рождается заготовкой, и только испытания превращают его в сталь, – сказал он.

– Вылитый отец! – с восторгом сказал Арбенин, потом резко переключился, – Интересно посмотреть на пациента? Допросить его вряд ли получится.

– Давайте взглянем. Как он?

– Стабильно. Сам понимаешь, при таком поражении головного мозга он, как бы деликатно сказать…

– Растение?

– Да, скорее растение. Впрочем, увидишь.

Пока они поднимались по широкой лестнице, доктор, не открывая рта, напевал. Дмитрий узнал мотив: ария Германа из «Пиковой дамы». Ему помнилось только «Что наша жизнь – игра» и «Пусть неудачник клянёт свою судьбу». Слова оказались к месту и ко времени. Горин размышлял о себе: кто он – неудачник или так, не в его пользу сложились обстоятельства? Однокашники, с кем он начинал в академии, давно светились среди партийной элиты, а он рисковал надолго застрять на побегушках в роли послушной детали машины власти. Конечно, ему хотелось большего. В конце концов, возраст – под сорок, сколько можно топтать землю, оставаясь ищейкой, пусть и с большими погонами? Ладно, всё это лирика, думал он, разглядывая ступени. Местами бетон с мраморной крошкой откололся, однако, миллионы шагов сгладили острые края, как вода стачивает камни. Раскрыть покушение, потом торговаться. Кто отваживается – побеждает.

Когда они оказались возле глухой двери хронического отделения, доктор приложил карточку-пропуск к замку. Едва переступив порог, Горин сморщился. В нос ударил запах хлорки, больничной еды, кварцевых ламп, лекарств и немытых тел. Он с детства терпеть не мог эти запахи. Так для него пахла обречённость. Стоило ему уловить хотя бы намёк на них, как перед глазами представала картина: некрашеная палата, койки с грязным постельным бельём, толстозадые медсёстры, – одна вынимает из руки матери иглу капельницы, другая покрывает с головой простынёю, – и три апельсина, выпавшие из неловких детских рук Дмитрия на исшарканный пол с мелкой кафельной плиткой. Зачем он носил апельсины? Она их никогда не ела. Инспектора передёрнуло. С годами воспоминания поблекли, но всё ещё болезненно отзывались из глубин памяти.

Юркая молодая медсестра приняла его пальто и помогла облачиться в белый халат. Она скрылась также молча и незаметно, как и появилась. Коридор отделения со множеством открытых и запертых дверей оказался залит светом.

– Здесь мы не экономим. Иначе некоторые начинают буянить, а это – лишние расходы на препараты, – пояснил Арбенин.

Горин покивал механически, будто поглощённый мыслями. По коридору, как тени шаркали тапочками больные в застиранных и перештопанных пижамах, ставших со временем одинакового серого цвета. С десяток пациентов расселись на стульях и потёртом диване в холе возле старого телевизора. Шёл фильм о войне. Они смотрели, не шелохнувшись, словно статуи. Горинское внимание привлёк один тип. Выглядел он безобразно. Как и все наголо брит, отчего его и без того непропорциональная голова походила на большой шар. На вид ему не дашь и тридцати. Тело напоминало тесто, норовившее вытечь из больничной пижамы. Он пялился в экран с приоткрытым слюнявым ртом, извергавшем звуки, средние между «ы» и «э». Его правая рука вцепилась в промежность, будто он секунду назад мастурбировал, но отвлёкшись, забыл о своём занятии.

– Нет ничего страшнее, чем провести жизнь так, не имея шанса осознать, что ты мёртв, – озвучил Горин мысли.

– Партия пыталась продвинуть декрет об уничтожении, как они выразились, бесполезных для нации элементов. Прислушались к нам, врачам. Психиатр, не знающий сострадания и сочувствия, становится машиной. Больной ни в чем не виноват, и он – человек…

Горин не стал спорить.