Загадка

Я люблю загадки. Особенно, если они о жизни.

А еще больше, если загадываю я, а отгадывает мой дедушка-врач. За свою жизнь он прочитал, наверное, тысячу книг. Некоторые из них были на уже несуществующих языках, например на латыни. Я видел одну такую: в ней много непонятных рисунков, в основном со всякими костями. Называется она «Ансиентмедисине», что означает «древняя медицина».

Как правило, дедушка все отгадывает. Но иногда мне везет: например, когда я придумываю загадку на ходу. Она-то и ставит его в конец дороги. В смысле, в тупик. Вчера ему не повезло – загадка буквально валялась под моими ногами.

Я стоял в прихожей с телефонной трубкой и рассматривал себя в зеркале. Дедушка в это время что-то рассказывал про свой последний поход за глиной для горшков.

– Дед, хочешь загадку?

Дедушка тут же прервал свой рассказ и ответил:

– О, конечно! Слушаю!

– Лежит на полу и мешает пройти. Через секунду:

– Сапоги.

– Нет.

– Тапки.

– Нет!

Дальше дедушка перечислил предметы гардероба, которые видел на мне этой осенью, да еще кое-что из маминого. В загадках он, знаете, тертый блин, поэтому так просто уступать не хотел и взялся за мои игрушки.

– Джип.

– Нет.

– Пожарка.

– Тоже нет.

И он перечислил весь мой автопарк. А это ни много ни мало семнадцать машин, если не считать гоночную с отломанной дверью.

– Сдаюсь, – наконец выдохнул дедушка.

– Это мои деньги, дед! Молчит.

– Мама, понимаешь, всю мелочь мне отдала, а я рассыпал, когда в карман прятал. Тут как раз ты позвонил. Вот и лежат до сих пор: никакой пользы от них. Для загадок только и пригодились.

– Деньги… – дедушка, видимо, вспоминал какое-то мудреное книжное выражение. – Они счет любят! А загадка хорошая. Тянет на миллион!

И дедушка рассмеялся так, как умеет только он. Я ведь говорил, что загадки о жизни самые сложные. Я-то давно понял, что жизнь сложная штука.

Любовь есть

Вчера по дороге из школы домой в моей жизни что-то изменилось. И наверное, навсегда. В автобусе рядом со мной села девочка в шубе под далматинца. Открыла блокнот и пишет:

«Я люблю Артема. Он красивый и веселый.

И одежда у него красивая. А он, наверное, меня не любит. Но почему?»

Вижу это боковым зрением – не знал, что оно у меня такое хорошее. Она ставит многоточие, закрывает блокнот и подрисовывает ноги Ариэль на обложке. Я как будто смотрю в окно, она грызет ручку. Тут снова открывает блокнот, зачеркивает «меня не любит» и пишет «просто сухарь».

Тетя напротив смотрит на нас обоих косо. Хочется угодить тете и тоже косо посмотреть на эту девочку. Но я поддаюсь другому порыву…

Позже дома оправдываюсь перед мамой:

– Понимаешь, мам, я не выдержал такой несправедливости.

Мама резко поворачивается ко мне и перестает жевать.

– Достал из рюкзака ручку, бумажку и написал ей ответ. Девочка мне, конечно, «спасибо» не сказала, потому что автобус как раз остановился на моей остановке. Ну и ладно! Отдал ей этот листок и вышел – пусть просвещается. Не жалко.

«Сейчас мама обязательно спросит, что я там написал», – тут я почти пожалел, что начал этот разговор.

– И что ты там написал? – так и не проглотив, подтвердила мои мысли мама.

– Любовь есть, а русалок нет. Вот что! – ответил я. – Пусть знает, что мальчики тоже умеют чувствовать.

Мама ничего не ответила, даже чая забыла предложить, и я пошел спать.

С того дня книгу сказок Андерсена с Русалочкой на обложке я больше не видел. Зато толстенная «Энциклопедия молодой семьи» перекочевала с верхней на среднюю полку книжного шкафа, до которой я запросто дотягиваюсь.

Той ночью мне приснилась пятнистая шуба.

Я гладил белый в черные пятнышки мех и думал о том, что Артему очень повезло.

«Любовь есть, – повторял я поддельным далматинцам. – Пусть пока только в блокнотах и энциклопедиях».

Отец

Папы бывают разные. Но я об этом совсем не думаю. За меня это делает мама. Она это любит. А еще любит мне шнурки узлом хирурга завязать или на лавочке у стадиона посидеть, пока я тренируюсь. Пап она называет официально – отцами. Я ей во всем доверяю и соглашаюсь. Без болельщиков ведь,

действительно, грустновато. Да и шнурки завязывать не всегда успеваю.

Своего отца я вижу редко. Он, как правило, в на ушниках и смотрит в монитор – работает. Вижу его таким утром, днем, вечером, а то и ночью, если мне приходится идти мимо него по нужде. Не знаю, спит он вообще или нет.

А иногда я даже сомневаюсь, дышит ли он. В одном уверен на все сто: отец желает мне «самого лучшего, но не умеет это выразить». Так говорит мама. Я всегда киваю, представляя, что мне предложили ящик мармеладок-харибошек.

«Самое лучшее» в отцовском представлении – это острая пицца или копченые куриные крылышки

колой.

«Правильно» для него – это когда я молчу, ем все, что дают, не шаркаю ногами по утрам, не звеню ключами, учусь в каком-то классе и больше никуда не хожу, не прошу купить, помочь или проводить.

общем, «правильно» – это когда меня не видно и не слышно.

Мама кое с чем не согласна:

– Ребенок должен развиваться! – говорит она иногда папе в правый наушник, когда я притворяюсь, что сплю. – Нужно возить Лешу на секцию во вторник, четверг и субботу.

Щелчок мышки.

– Разве похоже, что я могу слушать? – отвечает отец низким мохнатым басом. – В чем польза секции, если столько времени уходит на дорогу? А в субботу и вовсе каждая минута на вес золота…

«Ошибается мама, – думаю я. – Папа хорошо умеет выражать свои мысли».

Он еще долго рассуждает о пользе и вреде большого и детского спорта. Но на всякий случай уточняет у мамы отчество моего тренера. И я засыпаю под его голос, который никогда не пожелает мне ничего плохого. По крайней мере, пока я буду все делать правильно.