19

На следующий день утром, Лыкова взяла в отделе связи вернувшееся к нам обратно наше ТЗ, утвержденное нашим директором, не согласованное вторыми нашими исполнителями, и расчерканное их карандашными исправлениями. Она взбудораженно говорила:

–Нет, какое хамство! Я стану в позу, не буду ничего менять! Они прислали свой вариант!

Потом появился Рыжов; я ждал его появления с напряжением, ибо у нас с ним не заладилось с самого начала, когда он сказал в ответ на мои совершенно справедливые требования в отчет включить все их методы:

–Это ни к чему!

И, обращаясь, к Батурину, с целью восстановить его против меня:

–Сергея можно понять, вероятно, он впервые ведет такую работу. У него нет опыта.

Я подумал: все же ты, брат, чудак. Разве можно? И Лыкова сказала:

–Вести работу будет Сергей. (Я – инженер, Батурин – ведущий, и он как-то опустил глаза).

Требования мои были совершенно справедливы, и Батурин согласился с моей формулировкой:

–Черный ящик мы от них не примем.

Тем более что я, как бы в опровержение заявления Лыковой, что работу буду вести я, с самого начала подвел Рыжова к Батурину, с благородной миной следующего содержания: я не собираюсь отстранять вас от дел, приглашаю вас к переговорам. Итак, мы не согласились с Рыжовым. Он мотивировал так:

–Зачем вам знать, что внутри нашего ящика? Главное, что он дает хорошие результаты. Результаты, проверенные на моделирующих установках.

–Моделирующие установки – не критерий истины. Они по вашей теории построены, и ящик то же самое. Порочный круг.

Я же чувствовал, что дело тут в том, что они не хотят раскрывать своих результатов, боятся. Возможно, кто-то у них делает диссертацию. Я даже понял, кто – Ефимов, знакомый мне по журнальным статьям.

Так было в тот раз, я после шел по Покровскому бульвару, таял снег, кучи грязные, иностранные машины у представительства. Лихорадочно думал: неужели меня обошли? Понял: нет, я впереди, предлагаю действительно новое и эффективное.

Рыжов по телефону еще раз отбрыкивался от изложения их методики. Я говорил Лыковой:

–Если они боятся, пусть публикуют статьи. Так это делается в науке.

Второй их приезд с Ефимовым – мы уламывали их сделать хорошую, нужную программу, а Рыжов никак не хотел, уперся в ГОСТ, в однородность поля. Я говорил: не ГОСТы должны двигать НИР, а НИР призваны развивать ГОСТы; он проявлял свои демагогические свойства в полной мере:

–Ваше представление неоднородностей неправильно, некорректно.

–Что же вы считаете – считать поле однородным ближе к истине?

Мне приходилось, преодолевая его демагогию, неуважение, наглость, бороться за то, чтобы их будущее детище было приличным.

Третий приезд; он опять отбрыкивается от неоднородности.

–Мне не подписало начальство. Потому что у нас принята иная форма ТЗ – по ОСТ.

У нас же ТЗ написано по ГОСТ. Начался демагогический спор, как правильнее; это уже не моё дело, я отошел, посмеиваясь. Видно было, что здесь Рыжов такой дока и демагог, что Лыкова бледнела перед ним, терялась. Еще он постоянно говорил и словами и поведением: не лезьте в наши дела, мы не признаем, что вы можете нами руководить.

Подъехал Ефимов; он вдруг оказался таким простецким добрым малым. Да, все будет хорошо, договоримся, сделаем; попросил отчет БГУ, стал рыться. Я вдруг подумал: начальник говорит – не лезьте не в свое дело, мы вам ничего не расскажем, а подчиненный – все будет хорошо, и тут же роется в наших материалах. Хороший тандем. Я сказал, что надо сдавать отчет, но тот копался в нем около часа.

Наконец, договорились. Мне стало наплевать, я думал: зачем мне это? Почему я должен стараться, чтобы они получили хорошие результаты, тем самым играя на руку Ефимову – моему, в сущности конкуренту по теме? Я знаю, что если я не буду тянуть их работу, они ее завалят. Рыжов меня оскорбляет постоянным пренебрежением; я не буду его тянуть, думал я; но по службе я его обязан вытягивать. И Лыкова – подсунула товарищей по работе; мы были в мыле, подписывая ТЗ. Рыжов тоже как-то сник, устал; Лыкова стирала его карандашные каракули на ТЗ, а он бормотал, показывая в мою сторону:

–Это вот ему дайте стирать, ему полезно.

Это был конец вторых суток; мне было как-то не по себе. С утра боль в области сердца. На Рыжова не мог смотреть; он, кажется, так же не смотрел на меня, я его довел своей самоуверенностью.

Думал об этом тандеме с подозрением. Как хорошо придумали! Один деморализует своей наглостью, отказом раскрываться заказчику, а другой, простачок, роется в наших материалах.

Зачем мне все это нужно? Я был совершенно вымотан; родилось недоверие к Рыжову, Ефимову, Лыковой, которой все это нужно для развития ее дурацкой деятельности, а я думал, что она и мою тему им швырнет под ноги ради своих мельтешений. Как быть? Я должен их тянуть по долгу службы; придет отчет с ошибкой, только я могу найти, понять, исправить, подсказать, помочь. Но зачем мне это нужно? А не исправишь – на тебя обрушится. Впрочем, Батурин ответственный исполнитель; значит – игра в свою пользу, в тайне от тех и от других? Как это противно! Но я не хотел этого, стремился сделать как лучше, правильнее; безусловно, вредить не буду, но, чтобы тянуть их, это посмотрим.

Выпили спирта, и все-таки примирение не пришло; и натянутость, и скрытая враждебность так и остались. Вечером от этого мне было тяжело; Батурин сказал: Рыжов при прощании был очень обижен.

Потом как-то на работе неприятная, впервые, боль за грудиной, чувствительная; затем ночью повторилась. Ночь не спал, днем состояние плохое. Я думал о том, что это организм, конечно, сдает. Вот сигналы от сердца, рановато, что-то; я даже кандидатскую не сделал. Думалось о смерти, но без страха. Главное, если не уйду от инфаркта, сослуживцы будут поговаривать, или в крайнем случае подумывать: «Вот. Рвался человек, и вот вам результат. Надо жить спокойно!» А ведь я не рвусь; немого интересно, некоторый азарт захватил меня. Но я бы оскорбился, если бы мне сказали, что я выкладываюсь; поэтому недоумение по поводу этих болей. Потом обнаружилась ошибка, причем, существенная, в статье, которая сдана в печать; все это прибивало общее настроение.

20

Как быть с ущербными людьми, в которых ущербность внешняя соединяется с ущербностью содержания? Наша библиотекарша – темное, маленькое личико, маленькая сутулая фигурка, она сидит обычно боком к стойке, что-то пишет, и если появляется кто-то, она смотрит искоса, куда-то около, а не в глаза, а лицо ее еще несколько секунд сохраняет отсутствующее, черствое выражение. Потом, когда уже начинаешь думать, что она так тебя и не заметила, она встает, приближается с неохотой и страданием в лице и отрывисто спрашивает:

–Чего вам?

В красной кофте, темные волосы забраны на затылке в тощий узелок; подумаешь – что там внутри? Я говорю с ней четко и жестко; сначала в ней была даже враждебность, как и ко всем. Теперь почему-то она меня выделяет среди других; иногда ни с того ни с сего улыбнется, когда спросишь какую-либо книгу. Улыбка ее совершенно не к месту на ее замкнутом навсегда лице, она удивляет и немного смешит; конечно, напарницы про себя посмеиваются над ней. А я, заметив ее неожиданное маленькое расположение, думаю: в сущности, это неплохо; разве плохо, когда библиотекарша все-таки расположена к тебе? Будь ней добрее, вежливее; но тут же приходит другая мысль: нет, нет, наоборот, надо быть по-прежнему четким и жестким, и тогда, я чувствую, я сохраню маленькую власть над ней.

Георгий Петрович женился. Вчера, в день рождения его супруги Ирины Игнатьевны, при прощании, он спросил у меня:

–Ну что, есть что-то новое? На работе?

–Да как-то ничего нового нет.

–Как же так, я уже привык, что у тебя все время что-то новое, и жду.

Мы посмеивались, пожимали руки.

Я задумался о том, что в словах его есть правда – я перестал выдавать новое, исследования не предпринимаю, сижу на сделанном в первые два года. Почему так? Стало казаться, что заслуживаю лучшего отношения: идет третий год работы, сделано много, в сущности, уровень наш стал другим. Я специалист, получивший некоторое всесоюзное признание; могли бы и повысить немного, эти мысли – от полутора лет жизни втроем на одну зарплату, и они не главные. Главное, что мой труд, целиком мой, большой, обрел много фамилий на обложке, и моя фамилия поместилась на последнем месте. Это сделал я сам исходя из известных соображений, не хотелось интриг, склок и прочее. (За свое, пусть даже за «кровное».) Эти же честные люди восприняли это как само собой разумеющееся, и теперь я почувствовал, что я сдал какие-то позиции, утратил какое-то полезное противостояние, напряжение, какую-то позицию сильного человека; что это воспринято как моя слабость (так и есть) и значит со мной можно полегче, попроще. Отношения с Батуриным внешне улучшились, но я со всей ясностью говорю себе, что не люблю этого зануду; в то же время мы с ним стали как-то легко говорить «за жизнь» и прочее. Сколько нервов мне стоило решение поставить их фамилии, и вот я стал равнодушен к этому труду и его судьбе. Я приехал и обнаружил, что даже на конференцию молодых специалистов в тезисах доклада Лыкова поставила кучу фамилий; она же хочет в конкурсе выставить статью как дело коллектива. Это понятное желание, но…

–Ты доложишь, а представим как труд общий, – «простодушно» говорила она. – Там и премии бывают, до двухсот рублей. Премию пропьем.

Я хожу по институту и с тоской думаю о внезапно представившейся мне другой – атмосфере здешней. То я был молодым, энергичным специалистом (мое самовидение), который талантлив и намерен своим талантом честно достигнуть успеха, победить; атмосфера института представлялась слегка приподнятой, праздничной; и все будут с доброжелательностью наблюдать твои победы. Теперь же я думаю об этих толстых стенах, зануде Батурине, лезущей на всеобщее внимание и противно переменчивой в настроении Лыковой, ненормальной Анне Гавриловне, о сотрудниках, не видящих дальше носа; они хорошие специалисты, но какая-то тоска: их шутки, разговоры открывают ужасную дремучесть. Я никогда не осуждал людей за это, и сейчас не осуждаю, они другие; но их уверенность в том, что они очень интересные, образованные люди, здорово и злободневно шутят – это удручает. Начальники, не моющие руки после туалета и не здоровающиеся; конечно, должен здороваться младший, но я не могу сказать «здравствуйте» человеку, если не вижу встречного импульса. Сначала меня это нервировало, а теперь я прохожу спокойно мимо Гаркова, и даже не взглядываю на него, а тот, может, думает: «Этот не здоровается со мной, нахал».

Но главное – работа, а здесь тоже тоска; сегодня вспомнил, что собирался показать статью Лыковой, давно написанную, лежащую, и забыл это сделать. Потому что чувствую, что теперь она и здесь подставит свою фамилию; я говорю себе – пусть, это нужно, это полезно, все это ерунда; ну вот и получается – это чепуха, и на все наплевать.

21

Итак, с чего же все началось? В конце октября появились заказы «Мандат», «Пума», «Кристалл», «Багет»; Батурин как всегда тянул, мялся, не поручал ничего делать, а сам я напрашиваться не разработку не хотел. (Глупо, почему я должен распределять работу? Это дело Батурина, вышестоящего.) С другой стороны, становилось страшновато, потому что я знал, что срочный заказ обязательно обрушится на меня; времени оставалось все меньше. Я только что сделал за Валентину «Корунд» (она болела), и вот спросил у Батурина:

–Что делать в ноябре – «Мандат» или «Пуму»?

–Начинай пока «Мандат», – промямлил Батурин.

Я твердо сказал:

–Буду делать «Мандат», – говоря этим: два заказа в месяц я сопровождать не стану.

Они уехали в Харьков, были там с неделю, приехали в начале ноября; Батурин начал делать «Пуму». «Кристалл» и «Багет» – он попытался перебросить мне обе работы; одну я взял, вторую отклонил. «Пусть у тебя полежит» – так было сформулировано подсовывание ТЗ; он опять молчал о том, кто будет делать какой заказ. И я чувствовал: снова он считает, что я должен сделать все сам; он боится работать, потому, что малокомпетентен и медлителен. В отношениях была натянутость.

Отмечали его день рождения; он вызвался с чтением своих стихов. Там были якобы дружеские шаржи. Лыковой: «Я ее просто поцелую», что и исполнено.

Что касается меня, то здесь он срифмовал со стаканом; что-то там: «Мой друг Фурье! Зачем ты ищешь оригинал, когда изображение – стакан». Лыкова: «Ага, Сережа, верно подмечено». «Я и не знал своей сущности», сказал я; меня покоробил этот выпад.

Когда вышли в курилку, кто-то по какому-то поводу вернулся к этому и сказал, улыбаясь:

–В каждой шутке, как говорится, есть доля истины.

Я заметил:

–Я даже читал так: в каждой шутке есть доля смешного.

Батурин придвинулся ко мне:

–А ты что там говорил, что не понял?

–Я не понимал своей сущности,– сказал я ему четко. -А благодаря вам понял.

–Ну что возвращаться к пьяной шутке, – сказал Батурин.

–Это не я возвращаюсь.

Потом, раздумывая о «шутке», мне все больше переставало навиться это, и к Батурину я проникался неприятным чувством. Это была не шутка, а явно агрессивный выпад, рассчитанный на определенную реакцию; показательным было, что Лыкова его подхватила.

Потом приехал Александр, из Белорусского университета, три дня работал на большой машине, но программу не внедрил, уехал по семейным обстоятельствам. В пятницу с ним собирались остаться работать вечером, но поняли – бесполезно. Жена у него в роддоме. Я показал ему, что должно было получаться в разомкнутой цепи – колебания, у них получалось совсем не то, но он всячески цеплялся за свой результат.

Вошла Лыкова, за ней семенил Батурин. Лыкова крикнула с той половины:

–А вот Сергей закончит работу. Сергей, Батурин уезжает на два дня, тебе передаст свой заказ, сдашь в печать и передашь заказчику.