Потерянный дом, или Разговоры с милордом

Дом стоял
На этом месте!
Он пропал
С жильцами вместе!
Агния Барто «Дом переехал»

Что за дом притих,
Погружен во мрак,
На семи лихих
Продувных ветрах,
Всеми окнами
Обратясь в овраг,
А воротами —
На проезжий тракт?
Владимир Высоцкий «Чужой дом»

Для меня Александр Житинский, это, прежде всего, «Эффект Брума», «Лестница» и «Снюсь» (т. е. сборник «От первого лица», ставший в своё время для меня книгой-открытием), и прочитанный несколькими годами позже сборник «Голоса» (надо ли говорить, что обе книги занимают почётно-потрёпанные места на домашней книжно-фантастической полке?). И потом ещё было «Путешествие рок-дилетанта» (в силу личного тяготения к этому музыкальному стилю и к соответствующему образу жизни). А вот с прочими житинскими книжками как-то не заладилось — то ли в библиотеке больше ни одной не оказалось, то ли фамилия автора со временем просто уплыла на задворки памяти...

Но в любом случае, это ассоциация с лёгким искромётным ироническим серьёзным и прицельным отчасти сатирическим и почти всегда лирическим и романтическим юмором (всё на одном дыхании и без запятых). Но одновременно и понимание, что за всей этой эфемерической невесомостью прячутся серьёзные темы и глубокие раздумья автора. Признаки этой глубины и серьёзности заметны даже в самых лёгких и практически шутейно-несерьёзных рассказах Житинского («Эффект Брума» и «Страсти по Прометею») и вовсю пыром торчат из «Лестницы» и «Снюся».

И потому предвкушения от встречи с новой большой книгой Житинского содержали в себе одновременно обе особенности его творчества — ждалось весёлости и вместе с тем глубины. Ну вот. Однако с первым ожиданием как-то не сложилось. На мой вкус эта книга написана довольно тяжеловесным и порой натуженным стилем. Т.е. старания автора заметны, а вот результат этих стараний «не вытанцовывается» (спасибо, Николай Васильевич!). Автор вовсю интонирует и старательно изображает улыбку в тех местах, которые ему кажутся улыбистыми, но, как это случается с неопытным рассказчиком анекдотов, так и хочется порой спросить «Уже можно смеяться?».

Зато с широкостью и глубинностью всё в полном порядке. Потому что автор где всерьёз, а где мимоходом, зацепил несколько довольно серьёзных тем и смыслов. Понятно, что это конец восьмидесятых, эпоха перемен и открытий (впрочем, закрытий тоже), время оценки и переоценки прошлого, настоящего и будущего (примерно в это время родилась задорновская сентенция о том, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым), и Александр Житинский, будучи к тому времени уже вполне взрослым человеком и состоявшимся литератором, конечно же не мог пройти мимо попытки осмысления того, что происходило и происходит с нашей страной и обществом, с людьми вообще и с каждым отдельным человеком. И, может быть, заодно и представить, куда и во что это выльется. Тем более, что саму суть того, что страну ждут великие потрясения, Житинский уловил точно (об этом он сам пишет в аннотации).

Фабула романа и проста, и фантастична, но скорее, фантасмагорична. Стоял дом, обыкновенный многоквартирный и многоэтажный питерский дом. А потом неизвестно по какой причине снялся с насиженного места и со скоростью велосипеда просто-запросто перелетел в другой район города. И прочно встал. Вместе с жильцами и всем прочим домовым хозяйством.

И всё остальное содержание романа составляют разного рода перипетии разных людей вокруг и около, и в связи с этим незапланированным перелётом. И поскольку жильцов в многоквартирке много, то и примеров разных случаев и происшествий тоже рассказывается немало. Некоторые вскользь, а вот с несколькими проживающими и проживавшими произошли буквально драмы и даже трагедии. Тут вам и единоличные попытки начать жизнь с чистого листа, и концепции социалистического общежития и едва ли не коммуны, и стремления властей засекретить происшествие, и разные покушения на использование нового положения для улучшения собственного благосостояния, и возвращения блудного сына, и всякие прочие происшественные события и событийные происшествия.

Но довольно много места в романе занимают и попытки автора как-то философствовать о сути и содержании жизни каждого отдельного человека и общества в целом. Причём рассуждения эти конечно облечены в реплики, монологи и диалоги нескольких персонажей романа. А поскольку философия — наука хитромудрая и порой непонятная, то и философские моменты автор сопровождает событиями уже выходящими за границы реала, и тогда мы понимаем, что роман не только отчасти фантастический, но ещё и постмодернистский и сюрреалистический и всякопроческий. И что некоторые содержательные моменты в книге иносказательны и являются лишь тенями истинных смыслов. Впрочем, не слишком сильно запутанных и не чрезмерно глубоко запрятанных.

Как мне кажется, из текста довольно сильно высовывается роман «Мастер и Маргарита» от Булгакова, а кроме того довольно много гоголевщины, и даже некоторых других весьма почтенных авторов (один из которых даже в тексте безымянно выведен — не Стерн, нет, Стерна я не читал). И даже и не знаешь, хорошо это, или всё-таки не очень...

Наверное по нонешним временам книга уже не слишком актуальна, однако представляет собой любопытный творческий литературный памятник, и вместе с тем, документ о мировоззрении и мироощущении некоторых слоёв творческой интеллигенции на исходе советского периода существования России. Но и для развлечения тоже вполне ещё пригодно.

Я уже давно отошел от науки и занялся «человековедением», как иногда несколько пышно именуют у нас писательскую деятельность, а посему любое явление природы и общества интересует меня лишь в его связи с людьми.

Меня тоже, мой друг, меня тоже.

Мне нравятся всякого рода фантастические допущения как малые вкрапления в полотно повседневности вроде Вашего летающего дома, я страсть как обожаю психологические копания меж струнами души простых обывателей, коим довелось в этих допущениях оказаться. Меж тем, как многие авторы забывают о том, что этакие фантастические события нарушают наш покой и поворачивают нашу жизнь на 180 градусов. Они все бегут вперед вдоль по сюжетной линии, расследуют убийства, открывают новые факты, им отнюдь некогда просто сесть и поразмышлять о том, куда же катится жизнь, что беспокоит наши сердца. Какая скука, восклицаю я. Всемирные заговоры и летающие дома, это, конечно, невероятно интересно, но что мне делать, когда мой дом улетел со мною же в придачу, а системы электро-, водо- и причего снабжения остались на старом месте? Раньше мне нужно было добираться до работы полчаса, а теперь все полтора. А еще моя панелька теперь стоит почти прижатая к другим домам, и мало того, что в метре от меня теперь окно соседнего дома, из которого смотрят на меня странные особи, так еще и солнечный свет никак ко мне не попадает. У вас тут научные открытия в области телепортации особо крупных объектов, а я живу будто в бункере и не могу воспользоваться своим туалетом. Что прикажете мне делать? Писатель-фантаст мне об этом не расскажет, у него другие цели, его манит космос и тайные знания.

Иное дело вы, мой въедливый друг! Я восхищаюсь тем, как Вы балансируете на грани фантазии и обыденности. Пускай мне сложно представить, что завтра моя панелька взлетит на воздух и приземлится в другой части города, все остальное же мне до боли знакомо и несомненно узнаваемо.

В общем-то мне было очень приятно Ваше общество на протяжении этих двух недель (да-да, я так долго читаю, но не принимайте это лично на свой счет). Все это время ваш Евгений Викторович Демилле был неотлучно при мне, сопровождал меня повсюду, как Вас сопровождал милорд, волей-неволей вникая в незнакомую ему эпоху.

«Послушайте, дорогая моя, - говорил мне Евгений Викторович на дне открытых дверей в роддоме, - так ли уж необходимо здесь мое присутствие?»

«Я принимаю важное решение своей жизни, а именно, где и как мой ребёнок появится на свет, и так уж сложилось, что именно Вам довелось меня сегодня сопровождать. Я была бы рада, будь вы опытной бабкой-повитухой, но Вы - всего лишь архитектор-неудачник, и что же теперь, мне гнать Вас в зашей? Увольте!»

И пока я ищу подходящий роддом и акушерку, докупаю пелёнки и прочие мелочи, Евгений Викторович ищет. Ищет дом: спичечный дом народов из своего детства и девятиэтажку с улицы Кооперации, где остались его семья и он сам со своими мечтами и юношескими устремлениями.

Я соединиться хочу с собою, превратиться в себя, понимаешь?

Как-то вышло так, что он потерялся задолго до этого. Потерял себя, потерял смысл, потерял любовь, но не в возвышенном смысле этого выражения, а в каком-то самом что ни на есть банальном. И все вокруг него складывалось тоже совершенно банально и бестолково. Вот тётя Зоя тоже потерялась вместе со своим пивным ларьком. Как и дом на улице Кооперации, пивной ларёк вознёсся на орбиту, откуда тётя Зоя лицезрела нашу Землю. Но была ли она потеряна? Нет, мой друг, отнюдь не была. Она осталась все той же тётей Зоей, уверенной в себе женщиной средних лет, не утратившей присутствия духа и житейского опыта.

С непреложной очевидностью вдруг обнаружилось, что Земля – общая, а может быть, и ничья, что все эти желтые пустыни, зеленые леса, синие воды и снеговые шапки гор существуют сами по себе, принадлежа только себе, и не имеют к человеку ни малейшего касательства, тем более, что с такой высоты человека не было видно, да и следы его деятельности проступали на Земле лишь местами. Это было второе открытие, удивившее тетю Зою.
Конечно, она не поднялась до философских обобщений – образование не позволило, да и не до того ей было сейчас – однако чувство, испытанное ею на орбите, похоже было на растерянность. Земля, всегда ранее представлявшаяся плоской и разделенной на принадлежащие кому-то участки – будь то огороды садоводства или же целые государства, – на деле оказалась нераздельной, а все межи, ограды, частоколы, границы, возведенные между собственниками, сверху были попросту незаметны, их не существовало. Низменности плавно переходили в возвышенности, реки втекали в моря, леса обрамляли степи. Линии и границы были чисто естественного происхождения, другие были бы просто абсурдны, и тетя Зоя, глядя на красоту развернувшейся перед нею планеты, впервые ощутила, что видимая ею картина и есть картина истинная, а раскрашенные в разные цвета плоские фигурки неправильной формы, которые она привыкла считать государствами, не имеют к планете ни малейшего отношения.

С высоты своего положения взирала она на сложившуюся ситуацию со всей тысячелетней мудростью русского народа, пока вокруг нее спивались инопланетные существа. Свою долю приняла она с философским спокойствием, готовая выполнить свое предназначение, в чем бы оно ни заключалось. Мне тётя Зоя пришлась по душе, а Вам?

Евгений Викторович тем временем слонялся то в одном месте, то в другом. Он примерял на себя разные образы жизни, готовил плов в студенческом общежитии, проводил время с творческой богемой Петербурга, работал в ночном клубе. Но все было не то. Он мог бы быть героиней дамского романа, которая рассталась с молодым человеком и решила сменить обстановку и отправилась на поиски себя. Но он был всего лишь архитектором-неудачником. И пускай его образ плавно перетекал из среднестатистического мужика с улицы Кооперации в пожилого писателя, решившего просто так поднять и перенести жилой дом куда-нибудь подальше, а потом обратно в мужика, который то ли талантливый, то ли посредственный архитектор, и где-то посреди них я сама с похожей проблемой, в вечных поисках себя и своего дома, пускай мой дом никуда и не улетал.

Неоднозначное неопределенное впечатление о романе. Завидую Страннику, он с Житинским по другим его работам знаком, а я о рок-дилетанте мельком слышала, но прочесть не удосужилась.
Завязка романа проста: в апреле 1980 года ленинградская девятиэтажка перенеслась в другой район, аккуратно впритирку вписалась между старыми домами, перегородив две небольшие улицы. Раньше, до перелёта злополучного дома, на том месте стоял пивной ларёк, но он вознесся в космос. Весь сюжет - это решение бытовых проблем из-за переноса дома, поиск в безынтернетное время жильцов, не оказавшихся ночью в своих кооперативных квартирах, и прочие разборки. В частности, один товарищ архитектор Евгений Демилле так неудачно сходил налево, что искал потом свой дом больше полугода. Другой товарищ бывший циркач Завадовский так удачно выгулял собачку Чапку, что к утру оказался в лаборатории и несколько следующих месяцев провел в комфортабельном номере закрытой гостиницы. Конечно же, мы узнаем родословные некоторых персонажей до середины 19 века, хлебнём философствований времён застоя и так еще по мелочи.
К середине романа я опасалась, что самоуверенный Евгений Демилле превратится во что-то среднее между Венечкой Ерофеевым и Гошей из "Места" Фридриха Горенштейна. Гоша скитался на рубеже 50-60-х, а Евгений на 20 лет позже. Житинский в романе утверждает, что как раз за эти же 25 лет, если считать от съезда осуждения культа личности и потери юным выпускником Женей Демилле спичечного дворца всеобщего братства, идеология как раз и окончательно дискредитировала себя. Надолго Демилле завис в высоких материях под чаёк или что покрепче, к счастью, только с двумя отщепенцами от коллектива: астрофизиком Костей Неволяевым и полиглотом Борисом Каретниковым. Причем оба работали ночными сторожами, но по разным причинам, так что философствований было по минимуму. Оба автора, Горенштейн и Житинский, заставляют своих героев-скитальцев показать нам разные группы советского общества. Житинский мягче, но и пишет он про более лёгкое для выживания время. Демилле не грозит высылка из города, самое большее, станет бомжом, если опустит руки. Оба автора показывают невозможность создания всеобщего братства даже на небольшой площади. Житинский награждает русского шовиниста невзрачной фамилией Серенков (хотя её не только о серости истолковать можно), но национализм в Ленинграде 1980-го дальше угроз не распространяется, остается лишь в ехидных взаимных придирках и спорах Серенкова и Файнштейна. Повествователь ни на чью сторону не становится, ни которого не оправдывает и своим авторским повелением неотвратимо наказывает обоих. По-моему, это прогресс, у эмигранта Горенштейна чаще был перекос в одну сторону.
Провалом Ужасной схемы оболванивания робкого увальня Кравчука Житинский подводит черту под мнимыми размежеваниями официальных и подпольных творческих литературных объединений. Если бы не тщестлавное желание некоторых интеллигентов в энном поколении иметь при себе "гениального" (ни одной его строки не приведено, а в словах подхалимного словоблуда Бизича можно смело сомневаться) строкоукладчика, печатался бы Кравчук в "Звезде" и "Смене". Эпоха барьеров заканчивалась, молодежи стало плевать на письменное словоизвержение. Пришла пора громкой музыки, которую через 4-5 лет уже не смогут запрещать, лишь давить экономически не выпуском пластинок на "Мелодии", но на этом больше сами потеряют....
Строит автор роман, как и перенёсшуюся четырёхподъездную девятиэтажку, из четырёх равных частей по 12 глав в каждой. Причём повествование - это диалог до поры безымянного рассказчика с обложкой книги Лоренса Стерна. К счастью, эпопею о Тристраме Шенди я не читала, так как современный рассказчик явно подражает своему учителю с обложки и описывает происходящее очень медленно. Разговоры с милордом - это и есть диалог с бывшим пастором Стерном. К моему облегчению, английский писатель 18 века не слишком морализаторствует, а нерадивый ученик ленится разъяснять ему актуальный тогда процесс литования текстов и даже новые технические понятия не растолковывает, мол, некогда. Хорошо, и наше время бережёт. Автор сам признаётся в многочисленных заимствованиях, самой явной аллюзии с рукописями даже целую главу посвящает, приглашая писателей и поэтов бессмертных творений с других обложек.
Вообще, роман вроде и большой, и ощущения воды нет, а пересказать каждую часть можно парой слов. Куда девается всё остальное? Читается легко, но почему-то долго. Возможно, дело в усталости. Горенштейна в дп давали в мае 2016, а майские игровые книги воспринимаются совсем не так, как октябрьские или ноябрьские.
Советую роман любителям Петербурга, той эпохи и сериалов. Узнай о нём сериальщики, часть эпизодов легко бы вошла в "Мои любимые восьмидесятые".