I

Господа! Меня зовут Пиф. Мне десять лет, и я собака. Вы скажете, что собаки не могут оставлять по себе письменных памятников. А вот и нет, очень даже могут! Если малообразованные коты, такие, как пресловутый кот Мурр¹, двести лет сочиняли записки о своих ничтожных житейских воззрениях, то почему, я – умудрённый жизнью старый пёс – не могу сделать то же самое в наш образованный двадцать первый век?

Бытует ошибочное мнение, что у собак нет фамилий. Ну это как посмотреть! Всё зависит от того, как себя позиционирует сама собака. Если она беспредельно предана хозяину, то носит его фамилию, если пёс нарцисс, слишком много о себе понимает, то берёт фамилию, которая кажется ему, дураку, покрасивше, например, Шариков! Тьфу!

У меня, слава Богу, есть хозяин – Сергей Петрович Кручинин. До моего рождения он был в Александровке главным врачом местной участковой больницы, которую сам же капитально отремонтировал и привёл в образцовый порядок. Одновременно он был хирургом, и здравствуют ещё в селе люди, помнящие, что обязаны ему жизнью. Сейчас Сергей Петрович предприниматель. Ему пятьдесят три года, он невысок, лысина добралась до самого затылка, а усы и борода у него уже седые, или, как говорит его жена Виктория Павловна, сивые. Он любит семью, коньяк и вкусно поесть.

Я собака, беспредельно преданная Сергею Петровичу, поэтому зарегистрирован в уме своём как Пиф Кручинин, хотя хозяин этого не знает. Конечно, я мог бы дать ему это почувствовать. Но зачем? Ещё подумает, что я подлизываюсь, и рассчитываю на его благодарность в виде прибавки питания, которая, сказать по правде, очень бы мне не помешала.

Но я не скулю и не претендую. В марте две тысячи восьмого года я надолго был лишён свободы и с тех пор не променяю ни одной её минуты на самый сытный рацион.

В тот день мои хозяева вышли необычно рано для воскресенья – часов в десять. Сначала я попрыгал вокруг Сергея Петровича и даже лизнул его в усы и бороду, от которых пахло очень хорошей колбасой. Она называется «Коньячная». Год назад Сергей Петрович, выпив два бокала коньяку, дал мне кусочек на пробу. С тех пор я безошибочно определяю этот сорт.

Потом я лизнул руки Виктории Павловны – очень хорошие, нежные руки, которые не раз гладили меня в трудные минуты моей жизни. От них, также, как от её дорогой беличьей шубки пахло прекрасной парфюмерией, а я большой любитель тонких запахов.

Уже взошло солнце, небо было ясным, начиналась весна света. Был небольшой морозец, лёгкий пар шёл от дыхания моих хозяев, я одним махом взлетел на сугроб перед сенями и взглянул на градусник, висевший в тени.

– Сколько? – спросила Виктория Павловна.

Я гавкнул басом один раз.

– Десять градусов? Какой ты умный, Пифуша! – сказала хозяйка, поправив золотистый локон, выбившийся из-под меховой шапочки. – Пойдём с нами на выборы.

Я охотно принял предложение, и мы пошли, оставив дома только мою юную хозяйку Леночку – тоненькую четырнадцатилетнюю девочку с серыми глазами, глубокими, как озеро Байкал, и волосами, медными, словно осенний наряд осинки.

Я бежал впереди по высокому берегу Карагана, закрутив хвост улиткой, что очень нравится всем окрестным собакам-девочкам². По двору соседнего двора ходила в домашней душегрейке Екатерина Филипповна Кочина – учительница нашей средней школы.

– Вы разве не пойдёте на выборы? – поздоровавшись, спросили её мои хозяева.

– Что ходить срамиться!? Сашка уже там… Глаза себе колоть его пьяной рожей! Оно мне надо?! Сейчас привязался: «Дай денег, дай денег, дай денег!». – Да на, хоть захлебнись ей, водкой этой! Представляете, что выдумал! Болтает везде, что на самом деле меня зовут Луиза Карловна, что я лютеранка, и отец купил меня у немцев за мешок орехов! Это как?! Как перед учениками стоять!? Ведь стыдно так, что не описать!

– Да плюньте вы, все же его знают! Никто на его болтовню не обращает никакого внимания! – попыталась утешить её Виктория Павловна.

– Ну конечно! Не обращают! А каково детям в Городе! Им тоже стыдно иметь такого отца. Два года уже не приезжали!

– Да, деградант, деградант! – сказал Сергей Петрович.

Мы двинулись дальше и через десять минут были на площади перед школой, в которой был устроен избирательный участок. Народу собралось много, знакомые здоровались с моими хозяевами, и они с ними раскланивались, и все говорили друг другу самые приятные вещи:

– А, Сергей Петрович! Сергей Петрович! Здравствуй, дорогой! Как дела?! Как бизнес?!

– Прекрасно, Антон Иванович! Приветствую тебя! Ну как ты на всё это безобразие смотришь!? Ведь совхоз без тебя сдох! Да, сдох! Жалеют о тебе люди, говорят: «Был бы Антон Иванович!».

– Даже говорить об этом не хочу! … А ты молодец! Здорово развернулся! В твоих аптеках хоть днём, хоть ночью – любые лекарства! Талант! Хвалю!

– Да, да, – поддакнула жена бывшего директора, – мы вам так благодарны, Ведь как до вас было? Поднимется давление – нужно ехать в Райцентр. Скушаешь несвежей колбаски – всю ночь почту носишь. А как вы создали своё торгово-лечебное ИП и открыли по всему району аптеки, совсем другая жизнь пошла!

И хозяйке моей тоже рады:

– Прекрасно выглядите, Виктория Павловна! Просто девушка! Фигурка точёная, как у двадцатилетней!».

– Да и вы, Надежда Гавриловна, хорошеете с каждым днём.

«Ах-ах-ах! Сю-сю! Би-сю-сю!». Тьфу ты, прости, Господи!

Но как только Сергей Петрович с доброй моей хозяйкой, скрылись за дверями школьного здания, покрытого во время прошлогоднего ремонта зелёной шубой³, его стали осуждать за то, что цены в аптеках бессовестно завышены, и он с толстомясой своей Викторией жируют на людских страданиях:

– Были бы лекарства настоящие, а то одни подделки!

– Положишь каптоприлл под язык – давление не снижается, а повышается; от милдроната – сердце, того гляди, выскочит, а анальгин вообще не обезбаливает⁴.

– Валидол вычеркнут из списка лекарственных средств, а он продаёт.

– Что говорить! Кручинин буржуй, а буржуи, они буржуи и есть!

Вообще я заметил, что среди людей царит скверная привычка плохо говорить друг о друге за глаза. У нас зверей так не принято. Если я терпеть не могу нашего кота Василия, я ему так в глаза и говорю: «Ты, Василий, подлец и долбоящер, попадись мне, я тебя всего покусаю!». Он знает, что я говорю то, что думаю, не имеет насчёт меня иллюзий и принимает свои меры, чтобы не столкнуться со мной на узкой дорожке. Не понимаю, как люди живут, не зная наверное отношения к себе окружающих!

Вот Сергей Петрович, наслушавшись похвал, верит, что трудится людям на пользу, что ценами все довольны, качеству рады. А послушал бы, что о нём только что говорили за глаза, непременно снизил бы цены, да и за качеством бы лучше смотрел.

И Виктория Павловна, зная, что её считают толстомясой⁵, давно бы села на диету! Я отсюда сделал вывод, что не лень, а двуличность мать всех пороков.

Но я опять отвлёкся.

Итак, на площади было многолюдно. Стояла в ожидании пассажиров запряжённая в роскошную кошёвку тройка, в которой коренником был знакомый мне Воронко под синей дугой, украшенной разноцветными шарами и лентами, а пристяжными два гнедых конька, нетерпеливо бившие копытами о снежный наст. Под дугой побрякивали бубенчики, из лошадиных ноздрей вырывался розовый от солнца пар. Пробегая мимо, я хотел укусить Воронка за ногу, за то, что лягнул меня прошлым летом по рёбрам, когда я носился в стаде за овцами, но сообразил, что сейчас это будет неуместно, и отложил свою месть до более удобного случая.

Перед низенькой школьной оградой дымили два мангала, на которых местные фермеры Валентина и Семён Богаенко жарили свиные шашлыки. Пахло обалденно вкусно, так что я чуть не лишился чувств от вожделения.

Я сел против мангалов в надежде, что мне перепадёт кусочек. Говорят, случалось, что выпившие мужики угощали нашего брата на выборах, на масленице и других праздниках чем-нибудь вкусненьким. Правда это было очень давно. Ну что же! Не угостят – хоть мясным дымом подышу!

Но тут из школы вышла целая толпа проголосовавшего электората, и встала в очередь за шашлыками, так что я совершенно потерялся среди ног, отошёл в сторонку, чтобы меня не затоптали, и оказался недалеко от нашего соседа Саньки Кочина с двумя товарищами – Петькой Фастиковым и Мишкой Суривановым. После банкротства совхоза все трое были безработные и, терпеливо дожидаясь пенсионного возраста, слонялись по селу в поисках случайного заработка и выпивки.

Санька, высокий, худой мужик пятидесяти семи лет, с рыжевато-седыми бачками, нервным тиком, встречающийся трезвым так же редко, как краснокнижные виды флоры и фауны, работал ещё недавно медником в мастерской, и был источником постоянного стыда всего своего семейства.

Молчаливый Петька, вчерашний механизатор, высокий, сутулящийся, белобрысый, длиннорукий, с красным лицом, смотрел на мир с такой смущённой улыбкой, будто только что совершил что-то непристойное.

Слесарь Мишка Суриванов, напротив, был болтлив, невысок ростом, широк в плечах, пузат и характер имел изменчивый, отчего все мы, сельские собаки, не знали, даст ли он нам пойманную рыбку или пинка под рёбра. В детстве он заработал себе кличку Кастрюля за то, что, забравшись с такими же сорванцами, как он, в магазин, украл не конфет, не лимонаду, а кастрюлю для мамки.

Петька вытащил из полушубка прижатую к сердцу бутылку водки, а Мишка, купивший порцию готового шашлыка в пластиковой одноразовой тарелочке, водил её перед своим носом и жмурился, как наш кот Василий на почёсывание за ушами. Усевшись на корточки, они поставили посудинку перед собой на снег, и Мишка, видимо продолжая прерванный разговор, сказал:

– Вот ты, Санька, Кручинина мироедом назвал, а он в нашем селе первый олигарх! И на церковь в Райцентре денег дал, даже в газете об этом писали!

– Как будто олигарх не может быть мироедом! Это я тебе во-первых говорю! Во-первых! А во-вторых, какой он олигарх?! – Аптекарь вшивый! Вот у меня прадед был настоящим миллионером! На церковь не давал – сам строил! А был… Всего-навсего пекарем! Но!… Но! – Санька сделал многозначительную паузу, подняв указательный палец. – Не простым пекарем!

– А каким же? Золотым?

– Да я бы сказал, больше, чем золотым! Он держал пекарню в самом Санкт-Петербурге! Выпекал такие пряники, что зашибись! Вот только рецепт наша семья утратила. Знаю только, что тесто он закатывал в дубовые бочки и выдерживал шесть месяцев в погребе при постоянной температуре – четыре градуса!

– По Кельвину, или Фаренгейту? – оскалился Мишка.

– Дурак, по Цельсию, конечно! – отмахнулся Санька. – В этом была вся фишка. Через шесть месяцев он бочки вытаскивал, звал свою собаку… Да, собака у него специальная была, и давал ей понюхать кусочек пряничного теста. Если она съедала, дед тут же выпекал пряники и поставлял к столу самого Его Императорского Величества Николая Александровича. Царь его за это пожаловал в потомственное дворянство и присвоил графский титул. Ты понял? В по-том-ствен-ное!

– Так ты что, Санька, граф что ли?

– Выходит, что граф! Вообще, мой прадед до революции ездил в карете с гербом. А карета была запряжена тройкой серых коней в яблоках! На козлах сидел кучер! Его личный! Ну а после революции… Его того, чуть не убили – еле убежал. Так я к чему это говорю!? Если бы рецепт не потерялся, я бы сейчас сам мог стать миллионером! Но!… Но!… Если бы захотел!

– Смотри, Петька, с какими людьми мы водку пьём! А что ж ты раньше молчал!

– Раньше других дел было выше крыши. Да я и сам только недавно узнал. Об этом ведь не принято было говорить в советское время. Да и, как говорится, не титул красит человека, а человек титул! Вот я хоть и граф, но никогда этим не кичился, и женился на простой сельской девушке Екатерине Филипповне. Но! Но! Так считают! А на самом деле она лютеранка, зовут её Луиза Карловна, происходит из семьи обедневших прибалтийских баронов, и Филипп Тарасыч, купил её в голодное время у родителей за мешок орехов. Мы с ней оба благородных кровей! А вы что думаете! Отчего мой Аркадий кандидат наук? Молчите? То-то и оно: от осинки, как говорится, не родятся апельсинки!

Я посмеялся в душе над Санькой – врёт, конечно! Уж если и есть в нашем селе аристократ, то это, конечно, я. Я знаю себе цену и не сомневаюсь, что во мне течёт благородная кровь. Вся моя внешность об этом прямо-таки вопиет.

Голова у меня чёрная, шея и грудь белая, будто жабо, а туловище и ноги чёрные, словно я во фраке, и кончики передних лап белые-белые, как перчатки. Если б я сел в шёлковое кресло, сложил задние лапы одну на другую, да облокотился этак небрежно о резной стол, то хоть зови художника Боровиковского и пиши с меня вельможу⁶.

Петька, улыбаясь на бутылку, как на родного ребёнка, аккуратно разлил водку в одноразовые стаканчики:

– Ну, за Президента!

– За какого? – спросил Санька.

– За вновь избранного! – ответил Петька, виновато улыбнувшись.

– Просто за выборы! – сказал Мишка.

– Как говорится, за честные выборы! – уточнил Санька.

Они выпили и потянулись за мясом. Я не выдержал и, забыв о своём достоинстве, просительно заскулил. Граф Санька в ответ на мою скромную просьбу бросил в меня смёрзшимся снегом. Но куда ему! У меня отменная реакция, я увернулся весьма грациозно, гавкнул, назвав всех троих дураками, и отошёл прочь со всем вернувшимся ко мне достоинством.

– Пиф! Пифуша! – услышал я сладкий голос Виктории Павловны. – Пошли домой.

Эх! Если бы я её послушался! Жизнь моя потекла бы совсем по иному руслу! Но я не послушался. Хозяин Воронка, Тимоха Блажных, который летом пасёт немногочисленное стадо обленившихся моих односельчан, набрал полные сани народу и помчался по улице под звон бубенчика, под гармошку и песню седоков. Целая свора собак понеслась вслед за санями – мог ли я не присоединиться к ним!?

Не помню, в скольких заездах я участвовал, но помню, что был доволен и счастлив, как никогда! Счастливый и голодный, возвращаясь после обеда домой берегом Карагана, я вспомнил, что Виктория Павловна спросила меня недавно:

– Как ты думаешь, Пифуша, в этом году будет наводнение?

И я решил провести гидрологическое обследование речки, и доложить хозяйке о его результатах, чтобы вместе с ней сделать соответствующие выводы. Спустившись с высокого правого берега, я сразу увяз по брюхо в снегу. С одной стороны, это было плохо, потому что снега в русле было жутко много, с другой стороны, он был не очень плотным, раз я легко провалился. Следовало произвести несложные расчёты, чтобы оценить объём талой воды, чего я, естественно не мог сделать, не имея под рукой калькулятора и соответствующих таблиц. Но предварительные мои выводы заключались в том, что наводнение маловероятно.

Я рванулся, но увяз ещё глубже. Тут мне стало страшновато. Я барахтался изо всех сил, но продвижение моё к берегу было ничтожным. Передохнув и включив соображаловку, я понял, что двигаться надо не к своему высокому берегу, а к низкому левому, где снега, естественно было меньше. Собравшись с силами, я проделал этот манёвр, и он оказался успешным. Я вырвался из снежного плена, отряхнулся и, похвалив себя за недюжинный ум, побежал к подвесному пешеходному мостику. Пропустив возвращавшуюся с выборов толпу электората, я перемахнул мостик и оказался точь-в-точь против калитки усадьбы Саньки Кочина⁷. Она была открыта. И я в неё зашёл.

У нас, собак, есть врождённая тяга залезать во всё открытое: в дверь, калитку, пролом в стене или ограде, в дыру, в нору, в логово – думаю, это рудимент нашего охотничьего прошлого. Я забежал в графскую усадьбу без всякой мысли и цели. Прямо передо мной, на расстоянии трёх прыжков чернело чрево курятника, с гуляющими курами, белыми от природы и грязными от Санькиного ухода.

Напомню, что я ушёл из дому, не позавтракав, пропустил обед и был очень голоден. Что ждало меня дома? – Кусок заплесневелого хлеба, миска воды или посудные обмывки – и то, если хозяева не забыли и вынесли их к моей конурке! Поймите правильно, я не жалуюсь – когда Сергей Петрович выпивает сколько следует коньяку, он угощает меня и коньячной колбасой, и красной рыбой, и шашлыком, но трезвым он часто вообще забывает меня покормить, а Леночка и Виктория Павловна полагаются на него, в результате чего у трёх хозяев собака не кормлена.

Приняв всё это во внимание, вы не должны удивляться, что я совершенно потерял рассудок. Я знал, что свежая курятина – это необыкновенно вкусно. Я пробовал! Был такой грех, я уже скушал до этого соседскую курочку! Нет, не Санькину, а другого соседа – Игоря Николаевича Блинова – главного агронома ООО «Александровское».

Итак, оказавшись во дворе графа и увидев его кур, я вихрем ворвался в курятник и стал носиться за этими тварями, дурней которых нету во всём птичьем царстве. Поднялась пухо-перьевая буря, в минуту запорошившая мне глаза. Щёлкая зубами направо и налево, покусав и перекалечив несколько кур, я наконец твёрдо ухватил за хрустнувшую шейку одну из них и поволок к выходу. Но выбраться наружу мне не удалось, потому что в дверях стоял Санька с ломом, которым он стал лупить направо и налево с очевидной целью пробить мне голову или сломать позвоночник, что было для меня неприемлемо.

Бросив свою добычу, я стал весьма ловко и грациозно, как тореадор от рогов разъярённого быка, уворачиваться от Санькиного лома, которым он с пьяных глаз попадал не по мне, а по своим же курам, убив несколько штук насмерть и многих покалечив. Наконец, он потерял равновесие и повалился на забившегося в угол курятника петуха, вмяв его в помёт. Я воспользовался его неловкостью, выскочил в светлый проём двери и пустился наутёк во всю прыть моих лап.

Дома у входа в конуру стоял тёплый суп с накрошенным в него хлебом, а рядом с миской в беспорядке были разбросаны куриные косточки (подлец Василий не преминул воспользоваться моим отсутствием и покопался-таки своим нечистым рылом в моей еде). Но я, как пёс умный и образованный, понимал, что совершил нечто ужасное, за что могу поплатиться самой своей жизнью. Забыв о голоде, я забился между гаражом Сергея Петровича и прислонёнными к нему листами шифера.

Городской читатель вряд ли поймёт мой ужас. Для него собака, живущая с ним под одной крышей, питающаяся с ним с одного стола – член семьи. Дважды в день он гуляет с ней по чистым улицам города с лопаткой и пакетом. Её лечат специально выученные врачи с сертификатами, которым платят за это десятки тысяч рублей. Он оплакивает смерть домашнего питомца два или даже три года, и ему непонятно, как можно ставить на одну доску собаку и глупую бесполезную курицу. Но нет, городской читатель, у нас в деревне всё наоборот, и рядом с куриной, гусиной и прочей пернатой жизнью, наша собачья ничего не стоит!

Собака может прыгнуть хозяевам или их гостям на грудь и заляпать грязными лапами дорогие костюмы и шубы, сдёрнуть в необузданном веселье в пыль только что выстиранное бельё с верёвки, нагадить на крылечке, да Бог знает, что ей простится, но если придут соседи и потребуют казнить её за удушенного петуха или задранного гуся, то всё – страшная казнь её не минует.

Это я знаю по собственному опыту. Я уже говорил, что съел однажды соседскую курицу. Это было предыдущим летом. Я лежал под кустом вишни и дремал. Просыпаясь, я посматривал сквозь забор на соседских кур-пеструшек, которых у Игоря Николаевича было штук сто.

Они ходили по заросшему травой двору и очень мне нравились. Одна нашла дыру в заборе и оказалась на нашей территории. Я замер, сердце моё учащённо забилось. Она была аппетитная, жирненькая, с жарким красным гребешком, белыми щёчками и жёлтыми ножками. Увлёкшись преследованием какой-то букашки, она не замечала меня и подходила всё ближе и ближе. Обойдя вишнёвый куст, пеструшка оказалась прямо передо мной. В нос мне ударил запах горячий птичьей крови. Я прыгнул и прокусил ей гребешок. Она отлетела и закувыркалась в траве.