Раньше после смерти можно было стать пароходом, самолетом, или заводом. Библиотекой или клубом, каким-нибудь учреждением культуры на худой конец, парком, что ли. Памятником, это уж само собой. Стоять где-нибудь с Ильичом неподалеку.
Сейчас только аэропортом. Да и то по разнарядке.
В остальном памятник себе приходится возводить самому. Рассказ – памятная доска, повесть – бюст, роман – полноценная статуя. Раньше говорили «пишу, тем и интересен», теперь – «пишу о себе, все остальное неинтересно».
Когда Валерия Пустовая говорит в предисловии к роману о том, что Снегирев по-новому осваивает архаику, речь, как мне кажется, идет об этом самом, о классическом памятнике, про который рассказывали наизусть у доски. «Не зарастет народная тропа, бу-бу-бу, чувства добрые, ла-ла-ла». Но в целом было понятно, что это не про великого русского афропоэта. Это про что-то абстрактное, про тома из библиотеки.
Теперь памятник не воздвигают, памятником становятся. Другой альтернативы нет. Раньше творили из жизни легенду, теперь легенду делают из себя. Жизнь больно неподатливый материал, да и хватит уже, пора завязывать с альтруизмом. Меняется и материал – вместо мрамора и бронзы, чудесная материя от андерсеновских портных. Аналогия старая, но что поделаешь, она работает. Да и материал у них оказался получше полиэстера, дешевый и эффективный.
Все также, все по старому, мало что изменилось, люди видят то, что им сказали. Литература - потемкинская деревня, составленная из призрачных декораций. Призрачная дорога, по которой шагают призрачные писатели в призрачных лавровых венках победителей.
То, что та же Валерия Пустовая в предисловии, написанном в присущем ей эмоционально-экстатичном, доходящем теперь часто до бессвязности забытии, называет «завязью романа», вернее было бы обозначить как его отсутствие.
В чем-то это, конечно, честнее, чем конспект романа. Это, кстати, сказал сперва я, а затем уже Быков, и не в похвалу, а в осуждение – сжатые файлы теряют в качестве (в «Призрачной дороге» сжимать стали еще сильнее). Хотя честность здесь скорее граничит с наглостью. Рассказ о мире, сменившийся рассказом о человеке, нынче вытесняется рассказом о себе. Кому интересен гражданин Снегирев? История усыновления? Его жена? Внутренние тревоги и сомнения. И дум невысокий полет.
Никому, давайте будем честны.
Каждый интересен самому себе. Мы и книги-то стали читать для себя, без перспектив обсуждения, в рамках формулы « есть мнение мое и неправильное».
Валерия Пустовая опять подливает масла в огонь, рассуждая об уникальности и неповторимости индивидуального опыта. Но раз он неповторим, зачем с ним знакомиться? Осваивать надо то, что сгодится, а остальное пустяки и к делу не относится, только время тратить
Книга о себе - это книга ни для кого, книга, которая, в сущности, не хочет быть книгой, текст как манифест неестественной незавершенности и гордости.
Путь от поэта-творца, хозяина и повелителя Вселенной, создающего памятник к идеалу некрепкого мужика, который стоит рядом со всем этим, то есть делано от искусства отказывается, не отказываясь при этом от статуса писателя, пройден.
В остальном же да, как и было сказано – все архаика, читанное и виденное не раз уже: что вижу - то пою, текст о том, как пишется текст. Очень скучно, следует сказать, пишется. Немного реминисценций, вспоминается далекое детство и идущие фоном, нескончаемым потоком телеинсценировки пьес Григория Горина/ Евгения Шварца под руководством Марка Захарова. Все узнаваемо: герой немного Мюнхгаузен, чуть-чуть Свифт, а еще волшебник (сирота сгодится за Медведя), да и вообще в паре писателя-землепашца и его супруги есть нечто от горинских романтических пар: опаленный гениальностью мужчина (маг, колдун, великий автор) и многомудрая сексуальная женственность.
Это необязательный список ассоциаций. Каждый увидит и почувствует свое, но главное, что очевидно: все это уже где-то было, звучало, все это мы помним и знаем, и снегиревский эксперимент ничего к известному не прибавляет.
Да и эксперимент ли это? Все свои «большие» книжки, за исключением упомянутой выше конспективной «Веры» Снегирев писал о себе. В чем достижения «Призрачной дороги»? (Название, кстати, и то уже использованное. Что-то похожее уже было, Букеровская премия, 1995 год). Финал – это ж типичная сцена триумфа жизни и героического духа после тягостных раздумий и метаний в духе симфоний XIX века, фанфары, литавры, примирение с жизнью, перерождение.
Где вы видели переродившегося человека? Это фантастика.
Написано же при этом весь текст в стиле: «Я достал из холодильника еду и стал есть. Взял бутылку и стал пить».
Как говорится, на здоровье. Для чего ж это все книжкой издавать? Что тут, собственно, читать? Мы уж кого-нибудь менее экономного с полки на слова возьмем, словесная клетчатка полезна и необходима.
Как бы считается, что все в мире уже написано и описано. Велосипеда не изобретешь. Хотя попытки сделать колеса квадратными делаются с завидной регулярностью, и мотивацией, что так быстрее и современнее.
Не нравится велосипед, ладно. Но это не значит, что «олени лучше». Российская проза ищет пятый угол среди архаичных абстракций. И текст Снегирева ничем принципиально не выделяется. Все то же безвоздушное пространство, боязнь современности, нежелание и неспособность заниматься своим делом. Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать. Снегирев маскирует обычную уже для себя лень под оригинальность. Повторяет на все лады мантру последних 25 лет – все течет, все изменяется, все относительно.
Нет, то, что мы уперлись в стену – это заблуждение.
Гражданин, это не стена, это почва! Не надо так напиваться, «скажи водке нет»! Подымись с колен! По так называемой стене ходят ногами. Оглядись, вокруг – простор.
Лежа лицом в землю, которая у Снегирева с засохшими гондонами, и впрямь можешь подумать, что цивилизация кончилась.
Но она кончилась только для того, кто воспевает призрачность дорог и абсолютность бездорожья. У нас ведь на самом деле одна проблема – дураки. Проблема с дорогами, является чем-то производным.
