Памяти моей матери Татьяны Николаевны Щипковой

Предисловие

Книга Александра Владимировича Щипкова «Религиозное измерение журналистики» – это книга, решающая сразу несколько задач. Книга, как любят сейчас говорить, многофункциональная. С одной стороны, это учебное пособие, публицистический альманах для чтения, предназначенный в первую очередь для студентов православных университетов и теологических факультетов светских вузов – для тех из них, кто интересуется актуальной историей религиозной журналистики в России и просто стремится быть в курсе злободневных общественных дискуссий.

Но в то же время книга, которую вы сейчас держите в руках, – это своего рода краткая схематичная энциклопедия, фотографический снимок эволюции современного этапа религиозной журналистики в России. Журналистики как зеркала, отражающего процессы, которые происходят в массовом сознании, в коллективной мысли общества, пытающегося сегодня думать и говорить о Боге, вере и Церкви. Это учебное пособие побуждает читателя к размышлениям и полемике, но в спокойном, рассудительном, можно сказать, дружественном ключе. Поэтому жанр этого сборника может быть определён ещё и так: «книга для домашнего чтения» тех, кто стремится научиться глубоко мыслить.

С разрешения автора мы разделили книгу на три рубрики: «Воспоминания», «Полемика» и «Религиозная журналистика». Так её удобнее читать и понимать.

В первой рубрике («Воспоминания») публикуются тексты, в которых описаны события, непосредственным участником которых был сам автор. Во второй («Полемика») собраны полемические статьи, затрагивающие современные актуальные религиозно-общественные темы. Сегодня эти споры выглядят несколько эмоциональными, но когда их будут читать спустя десятилетия, они, без сомнения, вызовут интерес у тех, кто будет заниматься историей русской религиозной журналистки. Третья рубрика («Религиозная журналистика») очень специфическая. В ней автор продолжает серию статей о религиозной журналистике, написанных им ещё в 90‑е годы XX века и опубликованных в книге «Соборный двор» (2003 год). Они посвящены осмыслению журналистского ремесла. Нравственный кризис информационного пространства, формы полемики тех, кто относит себя к «православным либералам» и «православным консерваторам», понимание задач, стоящих перед православным журналистом, и прочее. В конце книги помещён большой и подробный рассказ о собственных приключениях автора в этом ремесле и о людях, с которыми ему посчастливилось встречаться.

Все статьи, вошедшие в сборник, отбирал сам Александр Владимирович. Данный выбор – это авторская композиция, авторский взгляд на то, какое именно сочетание публицистических текстов является наиболее подходящим для современного студента, обладающего минимальной религиоведческой подготовкой. Признаюсь, лично я как преподаватель, постоянно наблюдающий за запросами и ожиданиями своих студентов и в то же время хорошо знакомый с творчеством А. В. Щипкова, предпочла бы несколько «перетасовать» вошедшие в сборник статьи – что-то отложить, а на их место включить иные тексты. Однако в конечном счете было решено не вмешиваться в авторский замысел. Каждая статья снабжена лишь моим кратким комментарием – как первой репликой в возможной беседе по поводу поднимаемой темы…

Когда работа над книгой была завершена, я попросила Александра Владимировича назвать лучшую, на авторский взгляд, статью. Он назвал три. Самая «программная» для него статья – это «Наша повестка дня». Самая печальная – «Джохар и Александр». А самая близкая для него – «Бедная женщина», в которой автор рассказывает о том, как его семья изготовила бронзовую мемориальную доску памяти матери – Татьяны Николаевны Щипковой. Ей Александр Щипков и посвятил эту порой спорную, но, безусловно, искреннюю «книгу для домашнего чтения».

Елена Жосул

Российский православный университет

Воспоминания

Пасха, снег и мост Лейтенанта Шмидта

Великим постом 2011 года настоятель тарусского собора во имя святых апостолов Петра и Павла протоиерей Леонид Гвоздев, снимая с моей головы епитрахиль, сказал: «Просьба у меня к Вам, Александр Владимирович. Хотел бы к Пасхе в приходской газете “Крестное знамение” собрать воспоминания верующих о том, как они праздновали первую в своей жизни Пасху. И Вас прошу».

* * *

Я купил билет – картонную шершавую карточку размером два на четыре сантиметра. Кассир вставил её в компостер и резким ударом стукнул по набалдашнику. Пробил дату. На просвет можно было увидеть цифры: 12 04 74. Это была Страстная Пятница, а я грузился на станции «Смоленск» в проходящий поезд «Мариуполь – Ленинград». Состав с буквами «СССР» на вагонах тронулся на север. Запах угля и дыма проникал во все щели окон общего вагона, прицепленного первым за паровозом, и напоминал запах ладана. Я ехал на Пасху.

Утром в Ленинграде на Витебском вокзале меня встречал Володя. Он, как обычно, ждал меня в Световом зале у Ленина. Поехали на Красную улицу, возле площади Труда, где он снимал квартиру на первом этаже. Было пасмурно, ветрено и холодно. Переходя площадь, я посмотрел направо: мост Лейтенанта Шмидта горбом висел над Невой и исчезал в Васильевском острове.

Съёмная квартира на Красной улице находилась на первом этаже и представляла собой анфиладу из четырех помещений. Из прихожей гость попадал на кухню, сквозь неё – в одну комнату, затем в другую. Похоже, до революции квартира была дворницкой, но и сейчас, в 1974‑м, она немногим отличалась от оной по своему скудному убранству.

В комнаты не пошли, расположились на кухне. Решили, что готовить ничего не будем – только чай с сушками. Володя говорил о Туринской плащанице. Я впервые слышал о ней и пытался понять чудо. Он показывал мне маленький негативный фотоснимок, размером с паспортную фотографию, на котором практически ничего нельзя было рассмотреть. Позже, год спустя, гениальный питерский фотограф Борис Смелов изготовил мне в подарок большую фотографию Плащаницы, которая до сих пор висит у нас дома.

Я завидовал своим ленинградским друзьям. У них были книги и общение. Они столько знали о Боге и Церкви! Я же в Смоленске чувствовал себя одиноким, заброшенным и никому не интересным. Ходить в храм комсомольцу было небезопасно, но я не столько побаивался неприятностей, сколько избегал насмешек знакомых и ходил на раннюю службу, которая при епископе Феодосии (Процюке) начиналась в шесть утра. В это время в Успенском соборе собиралось прихожан пять-шесть, и советский школьник мог безнаказанно раствориться в закоулках громадного собора. Хор из двух человек, усталый диакон с сильным украинским акцентом… Но как они пели! Ничего подобного я никогда больше не слышал. И какой у них был прекрасный ладан! Резко-прогорклый, угольный и воинственный. И как замечательно потрескивали и величественно сталактитами отекали стеариновые свечи! Одигитрия смотрела сверху из застеклённого киота.

Володя ушёл, оставив меня с книгами. Книг было много. Это были не совсем книги – машинописные листы, переплетённые в коричневые картонные обложки без надписей. С любопытством я перебирал эти самиздатские сокровища. Остановился на одной книжке – «Школа молитвы». Автор указан не был. Это был четвёртый полуслепой экземпляр закладки, я не разбирал многих слов, но оторваться не мог. Эта книга была написана для меня. Для меня одного. Написана кем-то близким и родным, ведь только близкий человек мог знать меня, любить и так точно понимать моё состояние между жизнью «без Бога» и жизнью с Ним. Я пришёл в Церковь три месяца назад.

Когда книга закончилась, я услышал шорох ключа в замочной скважине и шаги. В кухню вошли трое. Володя, Сергей – лаборант из университета – и парень необычного вида. Он отличался от нас чем-то существенным и глубоким. Его называли Саша-странник. Серые глаза, серые волосы, серая жёсткая борода. Не снимая крепко поношенного пальто, одетого на подрясник, он трижды опустился на колени перед маленькой иконой Спасителя, которая была вставлена в стеклянную дверцу буфета, встал, повернулся к нам, сказал: «Псковская братия велела кланяться вам». И опять, встав на колени, поклонился уже нам, точно выполняя наказ монахов.

Я ничего не знал ни о Псково-Печерской Лавре, ни о её насельниках и был поражён необычным для меня поведением «серого» гостя. У него были сухие скрюченные пальцы. Такие руки бывают у каменщиков. Он достал из кармана пальто две маленькие пачки грузинского чаю и положил их на стол. За чаем разговор шел о лавре, об отце Иоанне Крестьянкине, о видениях и предсказаниях. Гость так и не снял пальто. Он часто крестился и рассказывал о том, как живёт теперь легко и свободно, порвав и выбросив партбилет и советский паспорт. «Не хочу ничего от антихристовой власти, – говорил он, – ни работы, ни жилья, ни пенсии!» Он жил где придётся, бродил по храмам и монастырям, выполняя какие-то работы за хлеб. Саша-странник ушёл, оставив меня в раздумьях и некотором замешательстве.

В десять вечера мы начали собираться на службу. Намечено было ехать на Серафимовское кладбище. Пешком перешли Неву по мосту Лейтенанта Шмидта, прошли мимо Дома Академиков, сплошь увешанного мемориальными досками и прозванного за это Индийской гробницей, и по 6‑й линии добрались до метро. От Петроградской до Серафимовского храма мы ехали на автобусе. Несмотря на поздний час, он был заполнен пассажирами. По строгим и немного таинственным лицам я понял, что все едут туда же, куда и мы. В автобусе было тихо.

Серафимовский кладбищенский храм был построен в начале XX века вскоре после прославления преподобного Серафима Саровского. Народу было видимо-невидимо. Храм был переполнен, в ограде тоже во множестве стояли верующие. Между ними бродили подвыпившие парни с недоумённо-торжественными лицами. Милиция лениво их отгоняла: «Ну, куда лезешь, куда? Ты ведь молодой, неверующий». Но всё равно пропускали, не строжились.

Я протиснулся в храм и стал пробираться поближе к солее, где происходила непонятная мне суета. Кто-то пронёс стопку аккуратно сложенного красного облачения, кто-то вынимал хоругви из колец, привинченных к стене. Народ колыхался в храме. Было жарко от свечей, и лишь волны холодного воздуха иногда врывались в храм из притвора. Начался крестный ход. «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси…».

У меня постоянно гасла свеча, казалось, что священник и хор ушли далеко вперёд, хотелось догнать их, но не получалось. Внезапно я оказался прямо у западного входа и вместе с духовенством пробкой влетел в храм. Всё закружилось с невероятной скоростью. Батюшка бегал по солее. Разворачиваясь, он раскручивал кадило солнцем на 360 градусов, искры рассыпались и потухали в воздухе. Он кричал народу о том, что Христос воскрес, и храм ревел ответно: «Воистину воскресе!». Я тоже кричал от восторга, мне казалось, что нас миллионы, что мы никого не боимся, что мы победили…

Служба кончилась к четырём утра. Народ целовался и, расположившись на полу, прямо в храме начинал разговляться. Транспорт не ходил, и настоятель разрешил всем остаться в храме в ожидании первого автобуса. Мы же решили скинуться на такси и вернуться домой.

Желтая «Волга» неслась по Петроградской, проскочили мост Строителей, въехали на Васильевский остров. Скорее, скорее, – торопил сам себя водитель, но лапы моста Лейтенанта Шмидта уже поднимались в воздух. Начался второй развод мостов. Мы оказались запертыми на Васильевском как в ловушке. Таксист пожелал нам доброй ночи и уехал.

Мы с Володей и Сергеем стояли возле моста. Громадная вертикальная стена с четырьмя полосами трамвайных рельсов преграждала нам путь. И вот тут неожиданно пошёл снег. Густой и медленный, он покрывал набережную ровным слоем сахара. У нас было полтора часа времени. «Пойдём в Индийскую гробницу», – предложил Сергей. Мы вошли в парадную, расположились на ступеньках возле старинного радиатора, пережившего и революцию, и блокаду, и достали варёные яйца и хлеб. Яйца были обыкновенные, некрашеные, хлеб заменял нам кулич. Мы ели нашу пасхальную трапезу и были счастливы в тепле гостеприимного Дома Академиков.