Пролог

Самой лютой зимой от сотворения мира семь тысяч семьдесят второй, а от Рождества Христова тысяча пятьсот шестьдесят четвертой, через густые Оршанские леса полз по скованной толстым льдом реке Улле длинный, длинный обоз, вытянувшийся по излучинам на добрый десяток верст. На пяти тысячах телег, саней и повозок были сложены десятки пушек, сотни пищалей, многие тысячи тегиляев, кольчуг, копий, щитов и луков. Бояре же, что покачивались в седлах как впереди, так и позади обоза, двигались налегке. Уже не первый десяток лет, с самого часа восшествия Иоанна IV на престол, русская армия не знала поражений, и потому никто не сомневался, что и в этот раз враг будет смят легко и быстро.

В богатых шубах, в ярких цветастых кафтанах и дорогих зипунах, подбитых песцами и горностаем, в теплых, расшитых катурлином валенках и пухлых меховых шароварах воины не замечали холода. Они громко переговаривались, шутили, пытались запевать, многие прикладывались к поясным бурдючкам с фряжскими или испанскими винами, а иные и вовсе кемарили в седле. Беспокоиться было не о чем. Поход ведь еще даже не начался. Только через пару недель возле Орши под руку князя Петра Шуйского должны встать пятьдесят тысяч ополченцев, которых вели от Вязьмы князья Серебряные-Оболенские, получить оружие и брони – и лишь после этого рать развернется на…

Пушечный залп оглушил путников, стряхнул иней с деревьев, смахнул верхний слой снежного наста. Заметались раненые лошади, им под копыта начали падать убитые и покалеченные бояре. Никто еще и понять ничего не успел – а в обоз ударил второй залп, на этот раз аркебузный. И опять снег обагрился кровью, попадали лошади и седоки. Из-за деревьев вниз по склону со страшным криком покатились тысячи и тысячи одетых в кирасы и кольчуги людей, из-за излучины, дико воя, показалась опустившая копья конница.

Некоторые воины успели выхватить сабли, рубануть неведомых татей – но большинство ополченцев, так ничего толком и не поняв, не имея оружия и не слыша приказов, просто шарахнулись прочь, в низкий лес по ту сторону реки, и бросились бежать…

Кровь за кровь

В Москву Андрей въехал в Афанасьевский мороз, в самую что ни на есть густую непроглядную вьюгу окончательно испортившую ему настроение^[1]. Столица встретила полупустыми улицами, узкими проездами, еле втискивающимися меж высоких, вровень с заборами, сугробов, и густым дымом, стелящимся вниз из тысяч и тысяч печных труб. Пахом хрипло закашлялся – и князь решительно пустил скакуна в галоп, распугивая редких прохожих. Холопы, стремительно мчась следом, залихватски пересвистывались и даже завывали – не столько из молодецкой удали, сколько предупреждая простой люд об опасности. Под скачущего всадника угодить – это ведь и костей потом не соберешь.

Всего несколько минут – и князь Андрей Сакульский осадил коня перед воротами своего подворья, спрыгнул наземь и толкнул калитку, придерживая повод в левой руке. Створка не поддалась, и он несколько раз гулко стукнул по ней кулаком. Подлетевшие холопы закрутились перед воротами, то и дело во весь рост поднимаясь на стременах:

– Ге-гей, бездельники! Хорош спать, отворяйте! Князь вернулся!

И только невозмутимый Изольд, натянув поводья возле воротного столба, встал на седло, шагнул с него на край воротины возле петель, перепрыгнул внутрь, и уже через миг калитка приветливо отворилась.

– Милости прошу, княже… – посторонился холоп и перехватил у Андрея поводья.

Внутри было снежно, словно в поле. Лишь узкая тропинка тянулась к укрытому толстой белой шапкой крыльцу. Кабы не она – так и вовсе дворец за необитаемый принять можно. Князь Сакульский недовольно тряхнул головой, поспешил к дому. Лишь когда он уже шагнул на нижние ступени, дверь приоткрылась, и из темноты многозначительно появился тяжелый граненый пищальный ствол. Андрей тут же метнулся в сторону, уходя с линии огня, и лишь оказавшись в «мертвой зоне» у приделанной к перилам скамьи, спохватился, что не в чужой дом врывается, а в свой собственный… но под выстрел все равно подставляться не стал.

– Лопаты холопам дай! – грозно приказал он. – Ворота занесло, не открыть!

За дверью замялись. Через пару мгновений ствол скрылся за створкой, вместо него высунулась голова в лохматом лисьем малахае.

– Андрей Васильевич?! – Лицо мальчишки расползлось в широкой улыбке. – Никак приехали?

– Нет, в облаках порхаю, – хмуро отрезал князь. – Почто не отпираешь?

– Дык, мать с малым, – вышел наконец наружу сын приказчицы, – а я печи проверял. Внутри и не слышно совсем…

– Лопаты где, кулема?! – крикнул от ворот Полель. – Али нам за воротами ночевать?

– Да бегу, бегу! – сорвался с места младший Андрей. – За сараем усе собрано, навес вон за поленницей виден.

Паренек побежал показывать, где находится инструмент, и князь так и не успел переспросить, что за «малой» требует внимания хозяйки. Проводив мальчишку взглядом, он шагнул в прихожую, скинул валенки, дабы не намокли, сунул ноги в чьи-то шлепанцы, ступил в дом. Дохнул. Изо рта пошел пар.

– Опять выстудили… – поморщился он, на ощупь нашел перила лестницы, поднялся на второй этаж, опять же на ощупь, отсчитывая правой рукой провалы дверных проемов, добрался до своей светелки, внутри скинул шубу, поежился. Мороз сюда, может, и не пробрался, но и тепла не чувствовалось. К тому же было сумеречно – через закрытые ставни внутрь просачивалось совсем немного света, рассеиваясь в слюде.

Поколебавшись, Андрей решил, что холоднее все равно не станет, отворил окно, откинул изнутри крюки створок, толкнул ставни наружу. Комнату тут же залило светом – после мрака коридоров даже пробивающееся через снег серое свечение показалось ослепительным. Князь увидел, что лошади все еще топчутся на улице. Правда, в десять пар рук холопы уже расчистили больше половины двора и вот-вот должны были завести скакунов в конюшню. Пахома среди работников не было.

– Совсем сдал дядька, – покачал головой Андрей. – От любого дела задыхается. А признавать сего не желает.

Князь Сакульский давно бы оставил своего воспитателя жить в тепле и заботе у себя во дворце, хоть в Запорожском, хоть здесь, хоть в иное место отпустил по его выбору – да только тот, ссылаясь на давнюю клятву, данную боярину Лисьину, упрямо следовал за Андреем во всех походах и поездках. Было дело, свалился пару раз от какой-то нутряной болезни – но едва встав на ноги, опять нагонял хозяина, чтобы верно следовать в паре шагов позади, крепко сжимая рукоять острой сабли. И сделать что-либо с этим было никак невозможно.

Князь закрыл внутренние створки, повернулся и только теперь разглядел у печи аккуратно сложенную стопку дров.

– Стало быть, дела своего Варенька не забывает. А я уж сомневаться начал.

Он достал из шкафчика свечу, из поясной сумки – огниво, высек в трут искру, слегка подул, давая ей разгореться, поднес полоску бересты, раздул, от бересты запалил свечу, поставил возле печи, косарем расколол одно из полешек на несколько лучин, поломал их, сложил в топку, открыл задвижку дымохода, поджег растопку. Немного обождал, пока сухое дерево займется, после чего уже без опаски перекидал в печь почти половину заготовленных дров. Прикрыл дверцу, прислушался к уютному гудению, приложил ладони к глянцевым изразцам – но те, естественно, все еще оставались холодными. Пока печь прогреется, пока сама тепло давать начнет, пока светелка от холода отойдет – это еще сколько времени пройдет! Так, чего доброго, в холодную влажную постель укладываться придется. А куда денешься? Не в людскую же к холопам идти!

За печной дверцей уютно потрескивал огонь… Но комната все равно оставалась пустой, холодной и скучной. Князь прогулялся до окна, вернулся к печи, взял свечу и шагнул в коридор. Прошел по коридору почти до конца, повернул налево, толкнул дверь… Точно, здесь тоже стояла печь.

– Чай, дома, не в гостях. Помню! – похвалил себя Андрей, князь Сакульский, урожденный боярин Лисьин, опускаясь на корточки перед топкой, наколол лучинок, запалил, подкинул поленья, закрыл дверцу, отправился дальше.

На втором этаже печей было всего четыре: в покоях князя, княгини и еще в двух комнатах, когда-то задуманных то ли как детские, то ли как гостевые, то ли для знатных родичей. Остальные грелись через продыхи, от нижних топок. Посему князь спустился вниз, направился в трапезную и чуть не лоб в лоб столкнулся с торопящейся Варварой – в простом домотканом платье, сером платке на волосах и длинной овчинной душегрейке.

– Ох, прости Господи, Андрей Васильевич! – в последний миг успела увернуться она. – Не ждала тебя здесь увидеть.

– А где же мне еще быть? – Князь развел руками, в одной из которых был косарь, а в другой толстая восковая свеча. – Должен найтись в доме хоть один истопник. Вот и бегаю. Чего холодно-то так везде?!

– Дрова денег стоят, княже. Чего их зря палить, коли не живет никто? Посему и грела через день, токмо чтобы изморозь не пробралась, – отчиталась ключница. – Ты ступай, Андрей Васильевич, отдыхай.

– Тут ныне только снеговику отдыхать впору, – хмыкнул князь. – Сходи лучше о бане распорядись. Печи я уж сам, дурное дело нехитрое.

– Так топится уже банька-то, – улыбнулась Варя. – Я об том первым делом Андрюше наказала.

– Тогда снедью займись. Путь долгий получился, люди устали. Накормить надобно вкусно и сытно. И хмельного чего им налить. Кроме тебя с этим никто не разберется. А с печами я сам. Ступай.

– Как скажешь, Андрей Васильевич, – отступив, низко, в пояс, поклонилась женщина и, громко постукивая деревянными подошвами, ушла на кухню. Князь же, поиграв косарем «мельницу», отправился выполнять взятую на себя обязанность.

Дворец вскоре начал наконец-то согреваться. Первая закладка прогорела. Андрей совершил круг, снова наполняя топки, и не поленился сходить к поленнице, принести свежих дров.

Холопы тоже не скучали: лошадей расседлать и почистить, воды наносить, сена задать, все подворье от снега расчистить. Пока управились – уже и баня поспела. Да и смеркаться начало. Слегка перекусив, добры молодцы отправились мыться, а вернулись уже распаренные, хмельные и полусонные. Сытный ужин в трапезной за княжьим столом стал последним ударом – ребята явственно заклевали носом. Андрей не стал томить заслуживших отдых людей и отправился к себе в покои, предоставив им допивать вино и укладываться, кому где покажется удобным.

Но, поднявшись в светелку, он, к своему удивлению, обнаружил в ней яркую масляную лампу на три фитиля. Печка снова трещала сосновыми поленьями, на открытой крышке бюро лежали три спрятанных в конверты письма. Из опочивальни доносился слабый шум. Даже не задумавшись о своем поступке, просто из въевшейся в плоть и кровь осторожности, Андрей положил руку на рукоять сабли, чуть вытащил клинок, бесшумно скользнул к двери – но увидел всего лишь хлопочущую у постели Варю.

– Я думал, ты в трапезной осталась. – Князь отпустил саблю, снял пояс и повесил его на стену в изголовье.

– И рада бы, да хлопот еще изрядно. В доме ведь, вроде, и тепло, ан стены, шкафы и постели еще не отогрелись. Простыни, перина, одеяло какими были, такими и остались. Не класть же тебя на сырые простыни, батюшка. Вот угольницы собрала. – Приказчица приоткрыла край одеяла и показала широкую медную грелку, похожую на две плотно сложенные друг на друга сковородки.

– Какой я тебе «батюшка»? – хмыкнул Андрей. – Уж кто бы так называл.

– Письма до тебя приносили, Андрей Васильевич, – отвернувшись, снова расстелила одеяло приказчица. – Я их там, на стол писчий выложила.

– Ты, никак, обиделась на что-то, Варя? – подступил к ней ближе Андрей. – Голос сухой, как астраханская вобла.

– Не мне, простой холопке, на князя своего обиду держать… – с невероятным смирением ответила та.

– Холопке, – вскинул брови князь. – Нечто и надпись закупная есть? А я и запамятовал!

Андрей шагнул вперед, норовя сгрести женщину, но та вывернулась, отскочила:

– Не тронь! И думать не смей! Я тут одна уже полгода, ровно тать в порубе, сижу, каждую копейку тебе считаю, каждое полено берегу, а ты зараз меня в том же и попрекаешь! И дом тебе холодный, и двор не чищен! А кому чистить? Нечто не ведаешь, что серебра от тебя уж не помню, когда получала? Нечто не ведаешь, что княгиня холопов всех и дворню в имение отозвала?

Андрей только рассмеялся:

– Вижу, вижу. Послушание холопье со всех щелей так и прет.

– А что? Неправду сказываю? – несколько сбавила тон Варвара.

– Правду, правду, – признал Андрей, уходя обратно в светелку, к бюро. – И забрали, и берегли на всем, на чем могли. Два года последних, Варя, словно обиделся Господь на нас всех. И весна поздняя выходила, и дожди все лето хлестали, и заморозки ранние. Хлеба, почитай, не уродилось вовсе. Токмо репу и гречиху собрать получилось. И в лесах ягода вся погнила и грибов почти не выросло. Тут не то что прибытка – с голоду не опухнуть, и то счастье. У нас в княжестве хорошо хоть, озер много. Смердам рыбу ловить позволили невозбранно. Что в Ладоге, что на лесных малых протоках. Тем и продержались до сей зимы. У отца же таковой отдушины нет, ему и холопов своих кормить нечем оказалось, ко мне всех отослал. Крепостные людишки голодают, оброка нет. Кто бессемейный – так в бега ударились. Прочие пухнут, кору и лебеду жрут, нового урожая дожидаясь. Еще и мор в Лисьином случился… Теперь, похоже, половина удела вовсе непаханой останется. Тут, сама понимаешь, не до дворца столичного. Души бы, что под моей рукой оказались, не сгубить, и то хорошо. Большего и не надо. Еще и нынешний год столь же ненастным станет. Но теперь я хоть упредил, чтобы рожь не сеяли. Только репу да брюкву. Она летних заморозков не боится, с ней погреба по крышу забьем. Не сладко, да хоть не голодно.

Он переставил лампу на крышку бюро, поднял один из конвертов, сломал печать.

– О, про меня вспомнил барон Тюрго! Интересно… – Андрей пробежал письмо глазами. – Похоже, у них смута случилась, и он своих обещаний исполнить не сможет. Знамо дело, соседи. Коли у нас неурожай – стало быть, и у них голод. А это матушка… Благодарит за возвращение отца. Господи, как же давно это было? Я ведь с нею даже встречался после того, как она о его приезде отписала. Кто еще про меня вспомнил? Надо же, князь Воротынский! Вел себя так, ровно немилость царская ему безразлична, ан о моем обещании все же напомнил. Это славно. Я ведь как раз ради него в Москву и отправился.

– В Москве хлеб за последние два года тоже втрое вздорожал, – из-за самой спины добавила Варя. – Неурожай.

– Потому холопов и отозвали, – повернулся князь, – что в имении их прокормить проще. Каша, репа, рыба свои, да еще и ловить помогут. В столице же все за серебро покупать приходится. А доходов без урожая нет. Токмо государево жалование и спасает.

– У тебя ведь, сказывал, корабельщики трудятся?

– А все едино… – Сложив письмо, спрятал его обратно в конверт Андрей. – Коли в землях неурожай, так и на товары спроса нет. Нет спроса – ладьи и струги без надобности. Без работы сидят мои корабельщики. Чего-то продали минувшим летом, но и им только концы с концами сводить хватает.

– Ой, горит что-то!!! – метнулась Варя в опочивальню, отшвырнула в сторону одеяло, ловким движением сгребла сразу все грелки: – Нет, вроде обошлось. Нигде не обуглилось.

– Зачем так с одеялом-то? – с усмешкой попрекнул Андрей, подбирая его с пола, кинул на постель. И так получилось, что лица их в это мгновение сблизились так, что он даже ощутил дыхание приказчицы. И даже коснулся ее губ своими губами. Равновесие было окончательно нарушено, и оба вместе упали на горячую и влажную постель…

…Впрочем, когда они стали способны это заметить – белье уже успело и остыть, и просохнуть.

– С приездом тебя, боярин, – с улыбкой поцеловала его Варя спустя пару минут после окончания бурной и сладкой схватки. – А то ведь и не узнать поначалу было.

– Здравствуй, Варенька… – Андрей перекатился на нее, топя в перину, посмотрел в глаза, медленно склонился, крепко поцеловал в губы. – Сокровище мое.

– Уж какая есть, – усмехнулась та. – Теперь пусти, княже. Идти мне надобно. Хлопот много.

– Какие у тебя могут быть хлопоты, коли я здесь? – укоризненно поцокал языком Андрей. – Али не мне ты служишь?

– Малой хитростей сих не разумеет, княже, – покачала головой женщина. – Он мамку первый завсегда требует. Подать ее сюда, и все тут!

– Что за малой? – отодвинулся князь.

– Сын у меня по осени родился, боярин. – Приказчица села, оглянулась по сторонам. – Эк одежду-то разметало. Ровно ураган.

– Он и был. Чей сын-то?

– Знамо дело, мой, – оглянулась через плечо женщина, поднялась, взяла с подоконника и встряхнула, расправляя, платье. – То вам, мужикам, сего не в жисть не угадать. Мы же своих детей завсегда точно знаем.

– Ну да, ну да… – Разумеется, это был дурацкий вопрос. Но Андрей все же попытался наскоро посчитать в уме: «осень, минус девять: получается зима…».

Это где же он тогда был? Мог – в Москве. А мог – и в дороге. Стараниями царскими о прошлом годе поноситься по городам и весям пришлось изрядно. Но зиму, вроде бы, он пару раз застиг здесь… Или нет?

Знать бы заранее – хоть метку бы какую в бумагах поставил!

Варя уже забралась в платье и завязывала платок.

– Подожди! – отбросил одеяло он. – С тобой хочу сходить. Хоть гляну, кто от меня первую любовь отнимает.

Варя вздрогнула, резко повернула к нему голову… И промолчала. Жизнь успела научить ее и смирению, и разумности, и фатализму. Теперь она даже не пыталась намекнуть на то, кто именно является отцом ребенка. Приказчица хорошо понимала, что родовитый князь никогда не признает своей связи с холопкой. И не получится ничего хорошего, если раздувать конфликт там, где проросли семена искреннего чувства.

– Коли интересно, пойдем. Мальчик уродился крепким.

Андрей натянул шаровары, влез в рубашку, опоясался – чисто по привычке, без недобрых мыслей. Нагоняя стремительную Варвару, спустился на первый этаж и вскоре оказался в небольшой комнатенке, зажатой между кухней и печью княжьих покоев. Здесь, у бревенчатой стены, разгораживающей помещения, и покачивалась подвешенная к потолку плетеная колыбелька. Чуть дальше, под темным окном, стоял узкий топчан с соломенным тюфяком.

– Ты б его еще в чулане спрятала! – полушепотом попрекнул Андрей. – Нечто во всем дворце места поприличнее не нашлось?

– Ты, боярин, может, и князь, – насмешливо хмыкнула Варя, – а все едино мужик бестолковый. На кой ляд ему твои горницы расписные, коли самое теплое и уютное место завсегда здесь, где от кухни тепло, а от печи не жарко? Далеко печь, в трех шагах. Даже когда топишь, все едино не жарит.

– Тепла тут много, а свежего воздуха нет, – парировал Андрей. – Дыра-то над постелью, небось, вовсе не открывается.