КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ

– Ага. Вон и Соколова летит. Опоздала, милочка, отдали большого Ильича третьему цеху…

Разговор перед началом демонстрации. Ноябрь, СССР

–Праздник сегодня. Никто и не вспомнит…

Разговор в очереди за пенсией. Ноябрь, Россия.

Отрывные календари и сейчас встречаются в продаже. На них не надо ничего отмечать, с ними все просто, оторвал листок, сутки прочь, встречай следующие.

Календари на год, и покупали их, перед Новым годом. Плотные бруски из тонких листочков папиросной бумаги, скрепленных сверху железной широкой скобой, прошитые двумя длинными стальными скрепками. Для того чтобы на стене закрепить, продавалась отдельно тонкая картонка, с двумя прорезями, куда вставлялись и загибались «язычки» от железной скобы. Просунешь, эти полоски в прорези, загнешь, и все новое исчисление дней готово.

На картонке картинка, которую, конечно, каждый выбирал себе по вкусу, хотя выбор был весьма ограничен. Только «С днем Победы, с Новым годом! с Первомаем!» или с другим каким праздником. Но чаще всего, продавались эти картонные приложениями к календарю, напоминанием о времени, эпохе, стране, в которой живешь.

Всечасное время, с плакатами завал. Новое время, новая страна, новые названия. Названия все больше с Запада пришедшие. Плакаты, теперь называются баннеры, билборды, брандмауэры. Теперь не творческая мысль, теперь креатив. Теперь напишут, а дальше сам додумывай. Висит такой плакат, слова на нем «Мы едины, мы страна!». Со сранья, наверное, придумали, а как иначе? Дошло до кого – то, что мы страна. Жил вот так человек жил, и вдруг понял, страна мы. И от того едины, что страна. Больше признаков единения нет. Креатив, одним словом. А могли бы в прошлое заглянуть, посмотреть, что писали раньше, когда плакаты, еще плакатами были. Прежде чем на плакатах писать, поучиться надо было, перенять опыт, у тех прежних, чуть не сказал пиарщиков, нет, нет, авторов наглядной агитации. Они, то конкретно писали, кто с кем един, и кого мы скоро съедим.

«Народ и партия едины, коммунизм – могильщик империализма», как звучало, а? Песня. А сейчас ну что это – мы едины! И никакой конкретики, с кем, когда, в какое время? Ночью или днем? Перед выборами или на постоянной основе? С каким регионом? С Питером или Москвой? С Питером проще, с Москвой накладней, прожорливая очень.

На обратной стороне каждого календарного листочка, мелким шрифтом текст. Или советы житейские, или по поводу событий там разных, или опять, кто мы такие, откуда взялись, и куда, и с какой целью премся. А кроме этого, еще и стишки детские попадаются, чтоб значить детишкам вечерком, на сон почитать, да и себе нервы успокоить.

Продумано все. Оторвал листок от своих собратьев, перевернул, прочитал. С прошедшим днем узнал чего- то новое, или старое вспомнил. Но, согласитесь, сколько пользы приносили отрывные календари, худея на наших стенках с каждым днем. А как радовали, даты, отпечатанные красной краской, как будто посреди дороги из серых будничных листов, загорался сигнал «Стой!».

Остановись! Отдохни от серых будней! Праздник, же, отмечай, как положено. А утром отрывая листок, еще подрагивавшими от праздника руками, прочтешь, откуда же все-таки взялась эта дата, и почему ты обязан ее отметить.

Встанешь так утром, после выходного, праздника женского дня, например, который международный. А на работу ведь надо. Сначала сожалеешь о том, чего это женщины, всего один день за свои права борются? Неплохо бы было эту борьбу на два – три дня растянуть. А потом посмотришь на жену, уже собравшуюся на работу, и понимаешь, что только одни мужики и отстаивают права женщин.

Вспомнишь, крепким словом Клару Цеткин, о которой на оборотной стороне листка, мелким почерком, хлопнешь стакан воды и на работу.

Или вот седьмое ноября – день великой октябрьской революции! Праздник был куда там.

Главное в нем, это то, что народу массовое гуляние устраивали. Демонстрацией называется.

Вот, что сейчас в этот день?

2

Пробегут по площади, десять суворовцев, одетых в форму второй Мировой. Танк прорычит, штурмовик пролетит. А массовость где? Где настроение на праздник? Где намек на предстоящий размах души? В тогдашние – то времена, чтоб душу эту распахнуть, наши люди советские, на праздник этот с утра толпами, группами, к месту сбора колонн формирующихся для демонстрации, спешили. А как же не спешить? Опоздал? На заметку – не сознательный. Не пришел? Прогул – политически не подкованный. Прибыл? Отметься, и получи, транспарант, который в колонне будешь нести. Тут тоже есть свои, как говориться, камни подводные. Если портрет, кого из ЦК, всучат, пиши, пропало. Раньше с колонны не уйдешь, такой реквизит сдавать надо. А вот если флажок дадут, или растяжку с надписью, «Миру-мир» или «Нет войне», считай, выиграл в лотерею. С тряпкой – то чего, с палки сдернул, свернул и за пазуху, после выходных вернешь. Получил? В колонну своего предприятия, треста, школы или еще чего, встал. Теперь надо мимо трибун пройти. Трибуны эти в каждом городе, на центральной улице стояли. Вместительные такие трибуны, крепкие. Руководители не худенькие, с них народу мимо проходящему, ручками махали, с праздником поздравляли.

В те времена все на одной трибуне умещались, а если сейчас, если попробовать, так ни какая трибуна не выдержит, сколько их развелось, руководителей.

Идем, значит. Стройными колонами к трибуне. А ведь во главе каждой колоны свои руководители идут. Директор, начальники цехов. Идут, прислушиваются. А как же? Их оценивать потом будут, как на строевом смотре. Как приветствие коллектив прокричал, как колонна прошла. Какой процент радостных улыбок, гордящихся своей страной, партией и правительством на общем фоне коллектива?

А народ весь радостный. Красный день календаря, выходной. Да и хрен с ней с этой революцией.

Вот бомбу атомную сделали, а она покруче, революций будет. Подумаешь, в 17 году, Вовка картавый из кордона вернулся с подельниками своими. Понять его можно, надоело ему, сердечному, больше десяти лет по заграницам – то жить. Ностальгия замучила.

А что война потом, так и чего? Не заграничных же друзей мочить, а своих рассейских, а этих чем меньше останется, так это только плюс, в деле революции…

С шести утра в нашем районном городе, народ, оглушают революционными песнями, репродукторы. В первых, чтоб народ разбудить, а во – вторых, чтоб о празднике напомнить.

Под самую революционную, ту, где «ветры яростных атак тревожат сердце. Бой продолжается, и Ленин снова помолодел» шагает народ к месту сбора колонн. Город весь в кумаче, все электрические столбы на центральной улице обернуты ими, как индианки в сари.

Между ними растяжки красные натянуты. А на них белыми буквами прописано все, что должно вселять в нас веру в незыблемые идеалы светлого завтра. Тут и партия в рулевых присутствует, и коммунизм, который вот- вот победит, и конечно мир, которому тоже мир…

– Ага, вот и Соколова летит,– проговорила стоящая, рядом со мной в очереди за транспарантами

крановщица Нинка, – опоздала, милочка. Отдали уже ее Ильича в третий цех.

– Прячься, Михалыч, – посоветовал нашему мастеру, Витька – токарь, – счас полетят клочки по закоулочкам. Как же ты лопухнулся – то так. Три года баба Брежнева носила, штатным, можно сказать «ликоносцем» стала, а тут облом такой. И это на самое, что ни есть, шестидесятилетие нашей славной революции.

– А я, то при чем, – забегал глазами Михалыч, – мне начальник цеха приказал передать, я передал. В третьем цеху Славка фрезеровщик, орден получил, вот ему и оказали почет, нести портрет генсека.

– Не повезло Славке. Помнишь в прошлом году, ветер налетел, Ильича из рук Соколовой вырвал, до берега за ним бежала пока не поймала, – напомнил мастеру про прошлогодний случай с портретом Витька – токарь.

– Славку – то не сорвет, он же с орденом, тот его к земле давит, – вклинился я в разговор,

– А тебе бы промолчать, – урезонил меня Михалыч, – вечно ты со своим языком. Из-за него до сих пор, с четвертым разрядом и ходишь. Который год, пересдать не можешь,– а Славка теперь далеко пойдет, как говориться, стоит начать.

–Это да, – согласился я, – хороший фрезеровщик был. Теперь как его с орденом к станку ставить?

3

На спецовке его носить не будешь, не положено. Ждет теперь Славку костюм с галстуком, да выступления про трудовую доблесть. А что, касаемо меня так я, по специальности, на все вопросы отвечаю, – не согласился я, – в политике только путаюсь. У меня с резьбой не в порядке, левша я от рождения.

– Резьба-то здесь при чем? – не понял мастер.

– Так левую резьбу, с правой путаю, – пояснил я, – в какую сторону гайки закручивать или откручивать, понять не могу. По болту так вроде в левую, а если, следуя указаниям, то оказывается вправо надо крутить. Когда еще сказано» Наше дело правое, победа будет за нами».

– Докрутишься, – пообещал мастер, – у вас бригада коммунистического труда, четыре члена партии, три кандидата, ты один всю картину портишь.

– Погоди, Михалыч, как три, было же два? – поинтересовался я, количеством «мандатных» кандидатов.

– А вот Виктор, накануне юбилея, был принят кандидатом в члены партии, – кивнул мастер, на приятеля моего, Витьку – токаря.

– Ну, этот член, всем членам член, полный можно сказать, многочлен,– вдруг пришло мне на ум, определение с алгебры, определение которого я так и не освоил, – этот резьбу не спутает, этот только в нужную сторону будет крутить.

– Вот чего опять мурмолишь, – покачал мастер головой, – как Семенов, загреметь хочешь?

– А чего я сказал? – скорчил я непонимающую гримасу, – токарь же, он резьбы не путает. В какую сторону станок крутит, в ту и нарезает.

Толька Семенов, теперь уже бывший член нашей бригады, два года назад на такой же демонстрации, пострадал от обиды, которую нанес ему, бригадир из третьего цеха, недовольный тем, что мало портретов членов ЦК, досталось их цеху.

– Нет, ну посмотрите, кому доверили товарища Суслова нести, – показал он своим членам бригады, на Тольку с портретом члена ЦК в руках, – как он выглядит. Ни дать, ни взять чучело. Одно чучело стоит, второе чучело в руках держит.

–Я вот тебя сейчас, как причащу этим чучелом, – замахнулся на него Семенов, не стерпев обиды, – и начнешь в картонном воротнике ходить с глазами на затылке.

Тут сразу, конечно, компетентные органы, вмешались. Благо их вокруг нас, ничуть не меньше чем нас. Бригадиру – три года дали. За то, что первый начал, членов политбюро оскорблять. Семенову – два года. За неправильную реакцию на оскорбление членов ЦК.

– Михалыч, где мой портрет? – подлетела, еле дыша, Анька Соколова.

Нести большой, где – то полтора на полтора метра портрет генсека, всегда считалось привилегией избранных, передовиков производства, активных помощников парторгов, ударников труда, отмеченных к очередной дате.

– Отдали любимчика твоего, – ответила за молчавшего мастера Нинка, – Славке орденоносцу отдали. В этом году не заслужила ты, подруга. Наград у тебя нет, мужик вон, твой, два раза в вытрезвитель попал.

– Ой, ой. Чья бы корова мычала, – перешла в наступление Анька, – думаешь, я не знаю, чем ты там, на кране своем занимаешься. Думаешь под потолком, так никто и не видит?

– Ну, ка, ну ка, – двинулась с решительным видом в сторону Аньки, Нинка, – что ты там увидела?

– А что увидела, то и увидела, – спряталась Анька, за спину подошедшего мужа, – ты вот плюешь со своего крана на нас.

–А тебе сейчас без крана в рожу харкну, – взбеленилась Нинка, и, набрав слюны, натурально плюнула в сторону Аньки.

– Ты чего шалава, охренела совсем, – рыкнул, вытирая лицо Сашка, муж Аньки.

–Мало тебе вытрезвителей, так я тебя еще и оскорбление, честной женщины привлеку, – пообещала крановщица Нинка.

– Товарищи, товарищи, – появился, как черт из табакерки, парторг нашего цеха Владлен Октябринович Троцкий, – давайте в праздник, отодвинем наши бытовые проблемы на задний план. Ведь великий день сегодня товарищи! Юбилей революции. События, которое озарило счастьем всю нашу жизнь, и указало светлый путь к коммунизму. Побыстрей разбирайте транспаранты, товарищи, и в колонну. Скоро движение начнется.

4

«Весть летит во все концы,

Вы поверьте нам отцы. Будут новые победы. Встанут новые бойцы,

И вновь продолжается бой… – звенит над городом голос Кобзона.

– Со мной понесешь? – пошел ко мне Витька, с двумя палками под мышкой обернутыми кумачом.

– Смотря чего, – ответил я, кивнув на транспарант.

– А я знаю. Михалыч, сунул.

– Ну, давай, – согласился я, прикидывая свернутый на двух палках кумач, – вроде не тяжелый.

–Легче легкого, – заверил меня Витька, – он мне сначала эмблему цеха хотел всучить. Еле отбрыкался. Там шестеренка одна, килограмм на десять тянет. Я, то знаю, сам ее точил. Соколова с Нинкой согласились тащить. Бабам на тяжесть нас…, им лишь бы впереди покрасоваться.

Мы с Витькой отошли в сторону, и, взяв по древку в руки стали разворачивать, четырехметровую полосу кумача. Развернув, увидели, что на ней, белыми буквами, высотой в полметра, было написано, «Вперед к победе коммунизма».

–Хороший лозунг, качественный, – оценил я творение заводских художников, – и главное, экономный, долгоиграющий. Раз написал и таскай себе на здоровье, пока кумач не истлеет.

– Вот не прав ты, не прав. Построение коммунизма в СССР, является главной задачей и целью всего многонационального народа нашей страны, – как по писанному, скороговоркой, заученным уроком, ответствовал Витька.

Зная его, не первый год, я осмотрелся, ища причину его высказываний. И нашел. Из – за спины мужа Аньки Соколовой, торчало настороженное ухо Троцкого, которое от усердия подслушивания, даже как – то увеличилось в размерах.

– Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым, – направил я слова песни в сторону уха, – Давай вставай в колонну кандидат, да натягивай покрепче, чтоб все видели, как дружно мы шагаем, вперед к победе коммунизма.

Первая заводская колонна, состоящая из управленцев нашего предприятия, пошла в сторону трибун. За те пять минут, пока наш второй, механический цех, стоял в ожидании движения, Троцкий, как пастушья собака, кружил вокруг нас, ровняя колонну, пересчитывая ряды, поправляя транспаранты в руках демонстрантов, не забывая при этом всасывать ушами все разговоры вокруг.

Растянув над головами нашего ряда плакат, мы с Витькой оказались разделенными шириной колонны, и я оказался соседом, Анькиного мужа, тракториста из ремонтного цеха.

– А чего это ты не со своим цехом? – сразу поинтересовался я, – смотри, запишут в дезертиры? Будешь Аньке, сосульками в Воркуте, радиограммы отбивать.

– Вот что ты опять городишь? – раздался у нас за спинами голос Михалыча, – договорился я с его бригадиром, что он в нашей колонне пойдет. Завод – то один.

– А я проявляю политическую сознательность, – не поворачивая головы, отвечаю я, – может у меня от Витьки, по плакату этому, политическая убежденность перетекает. Может я тоже в кандидаты захотел. И, уже созрел, чтоб вместо лево, только вправо гайки крутить.

– Собрались, собрались, – впереди колонны нашего цеха, усиленный рупором, прозвучал голос Троцкого, – Внимание! Пошли!

Я чуть задержался на старте, но натянутое Витькой полотнище, чуть не вырвало древко из моих рук, потащило меня вперед. Ускорив шаг, я выровнялся с соседом и напарником по плакату.

– А меня премии лишили, – пожаловался мне Анькин муж, – вот всем к празднику дали, а мне хренушки.

– Так ты же вроде как в вытрезвителе был? – вспомнил я слова Нинки, – чего тогда ноешь?

– Была бы у тебя, такая вот Анька, как у меня, ты не то, что ныл. Волосья бы все на себе повыдирал.

Справедливости никакой. Мало четвертной за вытрезвон высчитали, так еще и премии лишили.

А женка хотела на эту премию Ильича собрание купить, того, который Владимир, она же в университете марксизма – ленинизма учится. Второй год уже учится, – с гордостью, сказал мне сосед, показав рукой на идущих впереди, согнувшихся под тяжестью эмблемы цеха, двух женщин, ступая, одна из них была его женой.

– Да, девка, она у тебя надо признаться, революционная,– оценил я труд женщин.

5

–Ну а ты, чего отстаешь? – спросил я его, приноравливаясь к размашистому шагу Витьки, который судя по полотнищу, шустро шагал вперед, согласно призыву с плаката, – изучал бы после работы вместе с ней, капитал Карла с Марксом. Детей же у вас нет?

– Нет пока, некогда, – согласился сосед, – вечерами, Анька на учебе, а я это… на работе.

–Ты этой хренью, ей особо не давай увлекаться, – покрутил я, головой, опасаясь, ушей Троцкого.– Ленин с Крупской, в ссылке были, вообще без света сидели, а толку ноль. Ни дочки, ни сыночка.

Побросали все свои силушки, как дровишки в костер мировой революции.

Смотри, чтоб Анька твоя, также не сгорела, она я смотрю у тебя баба азартная. Схватила вон, с Нинкой «шестеренку» и прет, как пушинку.

– Это есть, – согласился сосед.

Он пошарил у себя за лацканом пальто. Вытащив конец прозрачной трубки, от медицинской капельницы, взял его в рот, а ладонью надавил спереди в район живота.

Кадык его, два раза дернулся. Когда он вытащил, изо рта трубку, я уловил запах самогонки.

– Нагрел, теплая, поди? – кивнул я на живот, где у соседа за поясом был резервуар подогрева, – как ты ее такую пьешь? – внутренне содрогаясь, представив, как теплая самогонка течет по моему горлу.

– Холодная, теплая. Какая разница, – не согласился сосед, – не отрава же. Будешь?

Я категорически отрицательно замотал головой, на протянутую мне трубку.

–А зря. Сегодня праздник, «мусора» не берут. Красный день календаря, у нас седьмое ноября, – сказал сосед, аккуратно убирая трубку за лацкан пальто.

Колонна поравнялась с началом галереи портретов членов ЦК, выставленных в канун праздника, значит, до трибуны осталось шагать, ровно столько, насколько протянулась шеренга из шестнадцати портретов, заканчивающаяся вдвое большим по размерам портретом генсека.

Стали четко слышны приветствия, провозглашаемые с трибуны коллективу нашего завода. Раз мимо проходило руководство завода, похвалы звучали в их адрес.

– Директору биохимического завода, за мудрое руководство удостоенному многих государственных наград. Коммунисту, под чьим чутким руководством завод завершил очередную пятилетку за четыре года. Ура, товарищи!

–Ураааа! – глухо раскатилось эхо из наших голосов, над заполненным демонстрантами проспектом.

– Итээровцам завода, которые постоянно работают, над улучшением качества белково-витаминного концентрата, главной продукции завода! Ура!

–Урааа! – откликнулась на призыв колонна завода.

–Так управленцы прошли, – мелькнуло у меня в голове, – первый цех на подходе.

Наш цех медленно плелся мимо портрета Щербицкого, которого я признал в отличие от многих из шестнадцати руководителей, кроме генсека, разумеется.

– Смотри, Щербицкий, – поделился я знаниями с соседом, – главный у хохлов.

– Ты чего и остальных знаешь? – даже как – то с уважением посмотрел на меня тот, опять засовывая руку под пальто.

–Не всех конечно, так кое-кого, Брежнева, Андропова. Ты погодил бы прикладываться, а то упадешь перед трибуной, – посоветовал я ему.

– Решат, от патриотических чувств упал, переполненный восхищенья и преданности, – отозвался муж, передовой женщины, – тогда все простят и премию вернут в двойном размере. Анька, описается от радости.

– Ага. Еще и орден сутулого, вручат с заверткой на спине, и на марсовом поле, как жертву революции под фанфары зароют, – пообещал ему я, – бюст в металле отольют, как первой жертве от радости загнувшейся.

– Шире шаг, – прокричал Троцкий.

Стали видны, махающие колоннам ручками, первые лица нашего города и района и уже стоящий на трибуне, и приветливо махающий директор нашего завода.

–Работницам и работникам второго цеха биохимического завода, постоянно перевыполняющим производственный план и досрочно закончившим пятилетку за четыре года. Ура! – прозвучала здравница в нашу честь.

6

–Урааа! – бодро отозвался наш цех.

–Урааа!– громко закричал мой сосед, после всех, не успевший вовремя выдернуть трубку, карманного спирт провода, чтобы поделиться радостью вместе со всеми.

Вокруг засмеялись. На крик мужа, гневно обернулась Анька, что-то беззвучно прошептав губами.

–Ну, брат, фанфары и аплодисменты по щекам, дома тебе обеспечены, – предупредил Сашку я, – праздник у тебя, похоже, здесь не закончиться.

Между нами появился Троцкий. Разговаривать больше, как – то не хотелось.