Часть I

Глава первая

Ночную тишину городской улицы разорвал гул автомобильного двигателя. Не обращая внимания на красные сигналы светофора, бортовая машина спешно везла группу моряков-новобранцев в шинелях без погон и неуклюжих бескозырках. Водитель торопился доставить груз к месту назначения, надеясь быстрее попасть в казарму и продлить себе сон. Ежась от сырого пронизывающего ветра, ребята в безмолвном отчаянии цеплялись руками за спасительные лавки подпрыгивающего на ухабах грузовика.

Машина въехала в распахнувшиеся ворота КПП и остановилась. Перемахнув через борт кузова, парни топтались на асфальте, разминая затекшие ноги; перешептываясь, скользили взглядами по темным фасадам угрюмых казарменных зданий. Из кабины вышел щеголеватый лейтенант со строгим лицом, вежливо предложил следовать за ним. Через слабо освещенный коридор новобранцы попали в полутемный зал с рядами деревянных кресел и большим белым экраном на стене. Расположившись у блеклой лампочки, которая казалась одинокой в пустом, не просматриваемом помещении, по указанию офицера, поставили вещевые мешки. Затем лейтенант предложил им временно разместиться и подождать дежурных, которые явятся за ними.

Трехсуточная бестолковая толчея на сборном пункте, тяжелая ночь в вагоне поезда, помноженные на страх будущего, отнимали последние силы. Лейтенант поинтересовался, есть ли у кого вопросы, тем самым первым нарушив затянувшееся молчание. Никто не ответил. Все же один робко спросил, куда они попали и чем будут заниматься в дальнейшем. Внимательно выслушав, офицер дал понять, что вопрос ясен.

– Вам выпала большая честь, – начал он торжественно, но тут же понял неуместную высокопарность слов и улыбнулся, понизив голос, – служить на Краснознаменном Черноморском флоте, в военно-морской школе города Николаева. В течение полугода будете проходить здесь службу, изучать разные морские специальности.

Но это никого не затронуло, все устало молчали.

В тишине неожиданно раздался смелый голос:

– А спортом мы заниматься будем?

– Спортом? – замялся лейтенант. – Знаете, основное время мы уделяем специальным предметам. Да… у нас и нет условий для спортивных занятий. Хотя… строятся спортивные площадки. Есть даже ответственный по спортивной подготовке, но, честно говоря, я его работы не вижу.

Мальчишки недовольно загудели.

Вскоре пришли важные дежурные, стали зачитывать по спискам фамилии и уводить людей с собой. Одутловатый сонный старшина 2-й статьи с боцманской свистулькой на груди, напряженный от прочтения незнакомых фамилий, произнес: «Мирков». Вперед шагнул серьезный широкоплечий юноша, стал шестым возле старшины. Тот окинул всех усталым равнодушным взглядом и повел за собой.

С детства Александр Мирков был наслышан о солдатской жизни: ранние подъемы, тревоги, бесконечные занятия, муштра и, конечно, старшина, который выматывает душу от подъема до отбоя. Друзья, которые уже отслужили, на проводах похлопывали его по плечу и приговаривали:

«Старшина тебе будет и отец родной, и мать. И накормит, и поднимет, и в баню сводит, – и добавляли, хихикая: –Ты спишь, а он, нежно склонившись над тобой, беспокоится о твоем здоровье, думает, что пора бы и тебе подыматься». Они излучали радость, что уже отслужили, громко хохотали.

Вновь прибывшие миновали строевой плац и подошли к длинной двухэтажной казарме из красного кирпича. Заслышав шаги на ступеньках, наголо бритый дневальный со штык-ножом на ремне и красными от бессонницы глазами напрягся, подобрался, готовясь к встрече с ночными гостями.

Вступив на этаж, новобранцы сразу ощутили спертый запах набитого людьми помещения. Неприятный дух от потных ног и плохо постиранных носков под храп и сопение спящих людей властно стелился по всему пространству полумрака. Освещенный блеклым красным светом широкий тридцатиметровый проход разделял на две стороны бесчисленное множество двухъярусных железных коек.

Скопище бритых голов и пяток, повсюду торчащих из-под одеял, привело вошедших в состояние абсолютного обалдения. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Вчерашние школьники с тоской осознали, что стали частицей этого смрадного бытия, этой многоликой и обезличенной подневольной воинской массы.

«Вот и закончилась беззаботная юность, – сумрачно подумал Александр, – когда можно было спать сколько хочешь. Ни подъема, ни отбоя, и никакого старшины… Теперь все по Уставу: ходить только строем, а приказ командира – закон для подчиненного».

Старшина приказал расположиться на свободных койках. По команде «Подъем» разрешил не вскакивать, предупредил, что для новичков будет отдельная команда. В дальнем углу увидел свободную койку, ткнул пальцем в Александра. Тот снял шинель и осторожно взобрался на второй ярус. Припал к жесткой подушке и провалился в долгожданное беспамятство.

На рассвете пробудился от истошного вопля:

– Рота, подъем!!

Отвечая скрипами коек и ударами о пол голых пяток, со всех сторон молниеносно посыпались полуголые курсанты. Спешно одеваясь, мчались на зарядку.

Притаившись, Александр удивился строгости порядка:

«Вот это да-а… вот это му-уштра…» И тут же заснул.

Чуть позже прозвучала громкая команда подниматься вновь прибывшим.

Новобранцы торопливо попрыгали вниз, спеша одеться, путались в одежде, терялись от снисходительного взгляда дежурного, который глазел на них, и оттого только больше робели. Странно усмехаясь, дежурный доложил им о плане мероприятий на сегодняшний день, объяснил, что пойдут в столовую, а по возвращении приступят к доработке «непришитого обмундирования».

Возвратившись из столовой, расселись на деревянных табуретах, высыпали из мешков выданное интендантской службой тряпье, вооружились иголками, нитками и приступили к работе. Трудность состояла в подшивке погон к толстому плечу шинели; корпели над швом, по несколько раз переделывали кривые строчки.

Все сосредоточенно сопели, и трудовое дыхание изредка прерывалось истошным визгом неудачника, которому игла глубоко вонзалась в большой палец. Из окон доносился ритмичный гул, рвущийся от ботинок курсантов, которые до изнеможения печатали шаг на плацу.

Мирков обратил внимание на грустного худощавого паренька, сидевшего неподалеку. Отложив шинель, тот удрученно качал головой, а потом достал из внутреннего кармана военный билет и начал внимательно рассматривать.

Медленно закрыл его и обиженно прошептал: «Ну зачем мне какое-то СПС, три-и года… – и совсем потускнел лицом. – Служил бы дома… поступил бы в университет, а тут какой-то Николаев…»

К Миркову подошел небольшой, упитанный старшина 2-й статьи, спросив фамилию, велел идти за ним. Старшина уселся поверх одеяла, а Александру предложил место на табурете. Из тумбочки достал «Журнал для записей» и поднял широкое добродушное лицо. Смущаясь перед незнакомцем, назвал свою фамилию – Грищенко – и добавил, что является командиром отделения, в которое того зачислили.

Все, что отвечал Александр, он заносил в графы журнала.

– Год рождения?

– Шестьдесят второй.

Это удивило старшину:

– А я с шестьдесят третьего… – покачал головой, выразив сочувствие. – Да-а… – чмокнул пухлыми губами, – тебе, конечно, не очень повезло… Откуда призван?

– Из Харьковской области.

– Так ты из Харьковской области? – удивился вновь, словно не ждал встретить земляка. – А я из Харькова, – расплылся командир в доброй ухмылке. – Значит, земе-ля… – хотел добавить что-то, но застыл в лукавой нерешительности. Хитро сверкнув глазами, украдкой полюбопытствовал, есть ли у Александра сгущенка или тушенка. Тот добродушно признался, что имеется банка сгущенки в мешке.

Без доли смущения старшина потребовал принести ее немедленно, что было и сделано. Перед отправкой, собирая нехитрый скарб, Саша положил банку сгущенного молока в надежде открыть где-нибудь в укромном уголке после очередного марш-броска. Но сейчас не смог устоять перед неожиданным знакомым, бескорыстно исполнив просьбу. Издав одобрительный возглас, старшина довольно сжал банку и засунул в карман штанов, после чего подвел Александра к койке возле окна:

– Вот здесь будешь спать, – с этими словами он еще раз внимательно осмотрел нового подчиненного.

Следующий день стал началом долгой череды изнурительных курсантских будней. Нормальная человеческая жизнь заменилась сумятицей и оболваненным казарменным существованием. Восприятие мира сузилось до примитивно простого желания по первому же крику напыщенного старшины броситься исполнять приказ. Обвал команд, построений, передвижений, бессмысленные навязанные действия превратили жизнь в бесконечное броуновское движение, где не только подчиненные, но даже младшие командиры не всегда понимали смысл того, что вынуждены были делать.

Многократно звучащий от подъема до отбоя резкий окрик доводил всех до исступления. Попав во власть кажущегося порядка, новобранцы стали полностью зависимы от младшего командира, который не желал, а может, просто не умел разговаривать нормальным языком. Лишь грубые окрики да площадная брань с полным отсутствием любой информации. Часто курсанты ловили себя на том, что, запуганные непомерной строгостью и сухими параграфами Устава, превращаются в дрессированных тварей, которые своим беспрекословным подчинением и униженным раболепием ублажают звериные инстинкты властного меньшинства.

Холодная жестокость обращения, бесчисленное количество взаимоисключающих требований немедленно исполнять бредовые указания – все рождало в душе острое неприятие и лютую ненависть. К чему офицеры были абсолютно безразличны, так это к проблемам времяпрепровождения подчиненных. Но и свободное время целиком зависело от настроения старшины, который иногда мог разрешить пятнадцатиминутный перерыв в конце дня.

Казалось бы, чем можно занять людей на вдоль и поперек исхоженном плацу?

Правильно – строевой подготовкой. Но не просто подготовкой, а до кровавого пота, до стертых подошв кирзовых ботинок и потери чувствительности ног. Час? Два? – Три!! Под дикий рев старшины курсанты часами трамбовали асфальт, ненавидя свою долю. Устав орать, старшина принимал решение сменить поле деятельности.

Подумывая о каскадах новых препятствий, он давал указание взбегать на второй этаж ротного помещения, заставляя по нескольку раз мчаться туда и обратно и всегда оставаясь недовольным их рвением.

Терзаясь чувством собственного бесправия, курсанты обессиленно плюхались на табуретки, не успевая прийти в себя, как тут же вздрагивали от окрика отца-командира:

«Рота-а… построение на средней палубе!» Начальствен ный бас стал сущим проклятием для расслабившихся на табуретках невольников. В ответ они только зло цедили сквозь зубы: «Оп-пя-ять начина-ается». Но вскакивали и тут же мчались на грозный зов, вытягивались по стойке смирно.

– Объясняю новую задачу! – гремел перед строем старшина, широко разевая пасть и наблюдая за полным повиновением подчиненных, держал паузу. – Отработка элементов дня!^[1] – огласил он абсолютно идиотскую фразу, которую все не раз слышали. – Рот… а-а… к своим койкам, бегом ма-арш!..

Не успевали выполнить приказ, как он вновь заставлял занимать прежнее место, многократно повторяя команду бежать туда и обратно: «Рота-а-а, к своим койкам, бегом ма-арш!»

Пропитавшись потом, помещение превратилось в сплошной полигон бесконечных воспитательных действий, длящихся от подъема до отбоя.

«Отработка элементов дня» была ни чем иным, как заполнением дыр в распорядке дня, «солдатским дебилизмом», когда в полном смысле из ничего можно было сделать нечто, и это «нечто» раздувалось до таких размеров, что оставалось только гадать, кто научил командиров подобным дикостям.

Наивное мальчишеское понимание службы как преодоления реальных препятствий быстро разлетелось вдребезги, оказавшись среди запыленных стен с бесконечными рядами двухъярусных коек, напоминавших перилами тростниковые заросли. В беспределе беспорядка распорядок дня вовсе и не предусматривал занятий спортом, тем более что отсутствовал даже самый простой инвентарь.

Оторванные от бурной гражданской жизни, молодые парни оказались в совершенно диких условиях, где думать можно только по команде старшего и «согласно распорядку дня». Перед всеми была поставлена единственная задача: как можно меньше думать и не задавать никаких вопросов.

Мирков не помнил ни одной минуты, когда мог бы побыть в одиночестве. Не принадлежал самому себе: то он чувствовал в строю локоть соседа, то сопение тесно сидевших товарищей, то приглушенные недовольные голоса. Хо телось забиться в какой-нибудь укромный уголок и затаиться. Сумасшедший ритм жизни не позволял даже заводить знакомства, общение практически ограничивалось соседями по койкам. В этой скученной круговерти каждый был беспомощен перед мясорубкой армейской жизни.

Кажущийся порядок на самом деле представлял собою полную анархию и своеволие младших командиров, которые кроме распоряжений своего старшины были обязаны выполнять команды и требования еще шести вечно орущих старшин.

И когда казалось, что вот-вот наступит долгожданный отдых, эстафетная палочка переходила к другому желающему поразмяться командиру. И уже он привычно орал: «Рота-а-а!», что обязывало вскочить и слушать дальнейшие указания.

Все, что от них исходило, нельзя было назвать речью как таковой, скорее, криками, переходящими в дикий ор, именуемый «командирским голосом». Впервые столкнувшись с подобным явлением, курсанты дивились. Но если бы подобные звуки не существовали, то и не существовало бы того авторитета, которым, как заслонкой, прикрывались власть имущие. Это было чем-то таким же, что и оружие для солдата, умеющего защитить себя и других. И вовсе не важно, какой ты человек и что хорошего сделал в жизни, важно, какое у тебя горло. Мощностью голосовых связок оценивалась работа «товарищей-старшин», так как от этого зависели не только порядок и авторитет, но и получение знаков отличия, благодарностей и отпусков.

Больше всех докучал неуклюжий старшина 2-й статьи Забродский, человек с усталым лицом, открыто издевавшийся над подчиненными. Он словно радовался страданиям других людей, находя в этом прелесть. Деспотизм Забродского вмиг проявлялся, когда он обрушивал на беззащитных курсантов весь свой садистский арсенал. И тогда вокруг все кипело, превращая людей в бешеных собак со взмыленными спинами. В пылу страсти его крики были подобны звериному реву орангутанга. Врастая в пол, Забродский беспрестанно кричал, заставляя многократно повторять только что выполненное упражнение.

Словно иерихонская труба, обрушивал децибелы мощного баса на шеренги замеревших парней, приговаривая: «Вы – „душары“… и другого к вам отношения не будет!»

Его «душары» раскатывалось оглушительно гулко, выворачивая душу наизнанку. Любимое слово делил на двечасти: сжимающий сердце слог «ду!», рыком рвущийся из глотки, и тут же, вслед, змеиным шипением «ш-ш-ша-ары!», заставлявшим цепенеть ряды.

Служба распределялась на условные, неизвестно кем установленные периоды армейского существования со статусом, который определял сущность отношений старшего призыва к его обладателю. И первое, что открывалось новобранцам, – это то, что они пришли не пополнить большую семью, а принять тяжкий груз бремени, сброшенный другими. Во всем была какая-то огромная несправедливость, которую никто в мире не мог исправить.

Служба сопровождалась совершенно безобидными наименованиями, но чем больше отсчитывалось сроков, тем приятнее было их слышать и носить.

До присяги – «череп»…

Это запуганный нескладеха в одежде на вырост с наголо бритой головой, который обязан не рассуждая бро саться на каждый громкий окрик.

После присяги – «дух»…

«Дух» имеет право носить прическу «полубокс», терпеть все, что «любезно» навязывают ему старшие.

Полгода службы – «карась». Самый мерзкий срок и обидное прозвище.