Что-то не везёт мне на книги в последнее время. Мне всё попадаются авторы, вполне владеющие словом, и Кузнецов-Тулянин из их числа - пишет он образно, убедительно, но авторы эти совершенно чужды мне по духу, по темам, которые продвигают, по мыслям, которые хотят утвердить своим "не вырубишь топором" . Выхлестнулась на рынок масса натуралистов, стремящихся запечатлеть жизнь маргиналов в их пьяном, неприбранном быте, в их неприкаянности, бессмысленности. Попутно автору удаётся создать захватывающие дух картины мощной, холодной равнодушной природы, такого обширного круговорота жизни, что люди кажутся мало отличимыми от животных в своём мизерном бытии. Даже животные повеличественнее смотрятся на фоне таких "царей природы". Читаешь и укрепляется чувство, что такую поросль, как плесень не жалко и тряпкой смахнуть. И упорно ставится знак равенства между русским и вот этим равнодушным пьяным, одутловато-сизым существованием. И конечно это неплохо оплачивается в виде литературных премий. Как в мультике "кто похвалит меня лучше всех лучше всех, тот получит большую сладкую конфету", только для жюри этих премий наоборот — "кто обкакает Русь больше всех, больше всех, тот ... (далее по тексту)".
Эти авторы переносят на страницы своих книг всё что неприятно поразило их когда-то, стремятся запечатлеть в вечности свою душевную рвоту. Понимаю, когда это делает подросток, но для взрослого человека такой максимализм просто непристоен. И в лжи-то их не упрекнешь, всё правда, вот только отфильтрованная, отстойная, и предложено нам поглощать не то, что чистое утекло, а то что в ситечке задержалось. Были и у меня алкаши-соседи, но если бы я хотела создать свою книгу, я бы не о них начала писать - в записных книжках у меня зарисовки о встречах с людьми удивительными, великодушными, мудрыми, неординарными, хоть и не знаменитыми, так называемыми "простыми" - ох, не верю я в "простых" людей.
Я прочитала опять чуть больше половины книги - обещанный роман так и не начался, это очень длинная серия очерков о нежизни дебиловатых нелюдей в непростых условиях.
открылась искренняя мерзость истории, открылось, что вся она была наполнена - только этим она и была наполнена - убийствами, трупами и разложением. Царства рухнули, рухнули мечты его отстроить древнее городище, как оно есть, с детинцем, башней, теремом, капищем... Городище, жившее страхом, жадностью, похотью, кровью, вывороченными кишками, отрубленными конечностями. Образы людей, облаченных в одежды благородства, явили собой обыденное проявление гнусности: кровавые дядьки, названные святыми и радетелями отечества - от варягов до Романовых и от Романовых до позднейшего совсем уж отродья... Все, что хранила память, представилось ему вдруг разом выколотыми глазницами, распоротыми животами, выломанными суставами... Один час в пыточной, даже если отмести все остальное, один час, когда педераст Петруша Романов жег родного сына железом, этот час перечеркнул все нужность самой страны, преисполненной ненависти, огромность ее, тулпы ее. И это было оправданием Бессонову, которое он выдернул из собственных терзаний.
вот тот максимализм, о котором я говорила ранее - всё что происходит в мире а не только в одной отдельно взятой стране, вдруг приписывается исключительно родине - злоба на всю эту привычную "нормальную" ненормальность выплёскивается на тех, кто рядом, а те до кого "не долетело" остаются вроде бы чистенькими и непричастными к этому безобразию. Так же условный герой этого антиромана (ведь роман это о любви, а эта книга - наоборот) позднее бьёт в лицо жену:
<она> закатила ему скандал: красное орущее лицо, утяжеленное вздрагивающими брылками... Он потом оправдывал себя: он не в ее лицо отправил кулак, а во всеохватную, расползшуюся на всю их жизнь жадность - к деньжатам, к барахлишку, золотишку, хрусталям... Во всяком случае, он верил в эту ее жадность.
Такая вот борьба справедливого героя со всемирными грехами. Достаётся жене и родине (не могу в этом контексте с большой буквы писать — не до пафоса). С такими справедливцами лучше рядом не стоять. Вот и я отойду-ка подальше. А свои истины о жизни лучше накоплю без участия этого холодного взгляда, наполненного нелюбовью и желанием выпотрошить и вынуть на свет всю неприглядность бытия.
Читающие эту рецензию могут сказать, что я обросшая уютом "подмосквичка" просто не бывала в этих условиях края мира и потому не могу принять своей мелкой душонкой всю ту бездну, что предстаёт глазам человека. хлебнувшего жизни. Да нет же, — я выросла там. Ну не прямо на Курилах, а в Билибино и на Мысе Шмидта, в часовом поясе на пару часов отстающем от Курил и на более северной широте - и всякие там люди бывали, скажу я вам, но той опустошённости и пьяной потерянности в тех масштабах, там не было. Люди жили нормально, доля романтиков, остапов-бендеров, бежавших от закона прохиндеев и авантюристов там намного выше, чем в европейской части страны, но никакого мутного массового и беспробудного пьянства там не водилось. Не выживали там бесполезные пьянчуги.
А вот как "герой романа" поступил с ближним (пустившим всю свою жизнь на пустое накопительство - оказавшееся напрасным после обесценивания денег в постсоветское время).
Бессонов, намеренно подкараулив момент, когда рядом было много посторонних людей, подобрал с дороги огрызок грязной веревки, подошел к этому потемневшему мужичку.
- Колюнь, - сказал он, - на, я тебе веревку принес.
- Зачем? - Перемогин удивленно поднял брови.
- Ты удави свою придурошную и сам удавись, но прежде не забудь мне бутылку за веревку поставить.
Перемогин опустил глаза, губы его затряслись.
- А на кой вам теперь бздеть на этом свете? - как бы искренне удивляясь, вопросил Бессонов.
Прощай, Кузнецов-Тулянин, ты очень талантливо пишешь, но нам не пути.