Предисловие

Уважаемый читатель! Перед тобою – начало уникального романа. О чем же он? О далеком прошлом и о нашем настоящем. О земном и Небесном. Он – о временной жизни, протекающей на фоне Вечности, и – о запечатленной в Вечности.

Давно известно, что все наши предки живут в нас. Наука называет это явление «генной памятью». Она доказала, что вся информация о предках человека фиксируется в его генах и передается из рода в род. На самом же деле всё сложнее и… проще. Гены несут в себе память предков. Но есть и другие нити, которые прочно связывают каждого из нас с нашими пращурами: это – духовное родство. Поэтому предки живут в нас не только в виде зашифрованной информации! Они живут в нас реально, личностно, формируя наши характеры и темпераменты, участвуя в наших повседневных делах и заботах, пытаются подсказать, как нам выстроить свою жизнь.

Если ты, уважаемый читатель, воцерковлен, считаешь себя Православным Христианином, то знаешь, насколько тесно соприкасаются прошедшие эпохи с нашей, а земное – с Небесным, через воздействие на нашу реальность святых угодников Божиих – с одной стороны, а злых духов – с другой.

Но не только наши предки влияют на нашу жизнь. Мы так же своими поступками, словами, помыслами и чувствами можем изменить «дела рук их» – вымолить, например, у Господа прощение грешников, попавших в преисподнюю: грехи, совершенные предками, мы можем покрыть своим покаянием, добродетелями, милостыней, всей жизнью. И наоборот: все то благое, что было наработано пращурами, мы можем перечеркнуть своими непотребными и греховными наклонностями. А они в свою очередь передадутся на искупление нашим потомкам. Мы – единое целое в духовном становлении каждой отдельной личности всего рода.

Автор романа тонко и многогранно показал это мистическое слияние прошлого и настоящего. Становление как христианина, древнерусского воина IV века от Рождества Христова Алексы и современного поэта, журналиста Александра в 80-х годах прошлого столетия – воцерковление одной личности. Да и все герои романа, живущие в современной Александру Москве, живут одновременно и в далеком прошлом… Их падения и подвиги, казалось бы, различны по своей сути… Но это – только на первый взгляд. Время в романе легко смещается и в ту, и в другую сторону. Потому что духовные события видимым образом совершаются в Вечности, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

Перед тобой, уважаемый читатель, не просто мистический, религиозно-философский роман. Зная жизнь и судьбу автора, можно предполагать, что это еще и роман-исповедь. Внутреннему взору вдруг открывается не только далекий предок, но и собственная душа современного человека, преисполненная мрака, но жаждущая света. Герой романа безжалостно срывает повязки лжи с собственных духовных ран, чтобы найти средства к их исцелению.

Пусть никого не смущает небольшой объем повествования. Открою секрет: автор уже написал продолжение романа в нескольких более объемных книгах. Они посвящены эпохам возмужания и воцерковления нашего народа в прошлом и современности в связи с историческими периодами Куликовской битвы и объединения Русского Царства в грозные годы правления Государя Иоанна Васильевича IV Грозного, Царя Павла Первого Петровича и Николая Второго Александровича. Сейчас Александр Козин работает над следующей книгой… Помолитесь же, братия и сестры, чтобы Господь дал автору силы на завершение эпопеи, первую книгу которой вы держите в руках.

Кому-то, может быть, роман покажется сложным для восприятия… Ну, что ж, все новое, и, думается, настоящее – ради Христа – всегда с трудом входило в мир.

Да поможет тебе Господь, уважаемый читатель!

Поэт Игорь Гревцев

От автора

Еже писах – писах, – сказано в Священном Писании. Поэтому все, что мог сказать, я сказал на страницах книги. А теперь могу только принести самую сердечную благодарность моей жене Елене Васильевне Свиридовой. Работая в очень серьезной государственной структуре, она тем не менее создала для меня все условия, чтобы я доработал эту книгу и написал другие. И естественно, все права на их издание и права собственности на мои рукописи после моей смерти могут быть только у нее.

Безмерно благодарен за моральную поддержку, участие и посильную помощь моим друзьям Константину Федосееву, поэту Игорю Гревцеву, композитору и исполнителю авторской песни Василию Щеглову и писательнице Анне Печерской, а также учащейся 11-го класса, автору моего фотопортрета Анне Манякиной, корректору Галине Горбачевой и инженеру Андрею Маткову. Храни вас Господи, дорогие мои!

Александр Козин

…Я сидел на срубленном дереве недалеко от костра и горевал – когда ж вновь увижу родную Рось? Хоть и платит местный князь, или, как здесь говорят, «конунг», Унгерих щедро, и боги здешние похожи на наших, и земля, казалось бы, такая же, как и дома, но тоска по родным местам с каждой новой луной – все сильнее…

Мои соратники, дожевав, свежей оленины, запив крепким медом, затянули песню о ратных подвигах волкодлаков. Молодой волхв Веденя начал кружить и кувыркаться, выкрикивая заклинания, дающие нашим ратникам смелость, силу, ловкость, дерзость волков. Да кто ж из славянских ратников не мечтает стать таким же, как эти воины-оборотни из свиты наших богов Ярилы и Велеса. Да я и сам в юности пытался, воткнув нож в пень, перекувырнуться через него… Даже заговор выучил… Вспомнилось и то, как в детстве украл из логова волчонка, приручил его… Даже разговаривал с ним… Славным помощником на охоте был Серый Клок… Да жаль, погиб, защищая женщин и детей от напавших степняков… Но погиб-то, как герой! И, наверное, сейчас в нави праотцам служит…

– Эй, Алекса! Глянь-ка, скачет кто-то… – перебил мои думки Горемысл, поднимаясь от костра и поправляя на поясе свой тяжелый меч.

– Да это ж Ольжка! – узнав, заулыбался он.

Ольг – самый юный из дружинников. Его слегка волнистые, цвета спелой пшеницы волосы до плеч, большие голубые глаза и в то же время твердые скулы и подбородок сводят с ума многих служанок жены конунга, или, как еще по-новому говорят, короля. А за то, что он быстро выучил язык готфов, Унгерих потребовал, чтобы Ольг стал связующим звеном между ним и нами, покуда мы находимся вне крепости. Поэтому держал его постоянно при себе.

Ольг, приблизившись к костру, спрыгнул на скаку с коня, бросив узду отроку, отчеканил приветственный жест и улыбнулся.

– Конунг приказал, не мешкая, двинуться к Черному броду. Охота назревает, – сказал он, словно речь шла о нашей очередной награде.

– Мы ж только из похода, – вскипел Горемысл. – Сколько дикарей к праотцам отправили!

Я положил ему ладонь на грудь:

– Погоди. Мы обязаны. Мы здесь для ратных дел. И нам за это неплохо платят…

– Мы прибыли сюда воевать, охранять, а не загонять оленей, вепрей, зубров да медведей! – не унимался Горемысл. – Дать бы пинка Перуну за то, что позволил сделать из нас загонщиков…

– Ты что, меда опился?! – теперь вскипел я. – Про кого говоришь?!

– Да ладно… Будто не помнишь, как старый волхв бил палкой Даждь-бога за неурожай, когда мы были еще детьми…

Ольг присел у костра, проглотил большой кусок оленины и запил большим глотком меда. Он, казалось, как и все остальные дружинники, не обращал внимания на разговор старших. Горемысл отвернулся, но не переставал громко ворчать:

– Нанял бы себе в загонщики христиан. Они все покорные, совестливые – косточки, а не то, что мяса не украдут… А я без задней ноги медведя или оленя не уйду…

Все наши дружно засмеялись. А Горемысл продолжал:

– А уж если нас, воинов, – в загонщики, так пусть христиан в охрану и дружину нанимает…

– А вот королева-вдова на прошлой охоте у своего костра рассказывала, – вдруг поднял от братины голову Ольг, – что христиане всегда – самые лучшие воины, как, впрочем, и во всяком деле. И поведала историю какого-то Георгия, который был у ромеев воеводой и ни одного сражения не проиграл, потому что ему помогал Бог христиан и Его Мать…

– А за какой нуждой это ты у женского костра крутился, что и целую былину подслушал? – спросил кто-то из дружинников, и все снова захохотали.

– Меня в охрану поставили, – покраснев, ответил Ольг.

– Уж не юная ли служанка Уирко поставила тебя поближе к себе? – продолжали смеяться дружинники.

– Ну и стал ли этот христианин-воевода римским конунгом, если выигрывал все сражения? – вдруг спросил Горемысл. – Ведь у них властителями становятся самые сильные воеводы после того, как убьют своего предшественника…

– Нет. Его жестоко пытали, требовали, чтобы отрекся от своего Бога, а когда он отказался – казнили. По-моему, голову отрубили…

– Ох, как наш маленький Ольжка запечалился за вождя наших врагов, которого свои же и убили! А может быть, ты уже и сам готов предать наших богов и принять вражьих? – произнес Горемысл, надвигаясь на Ольга. Тот вскочил. Было смешно смотреть, как юный дружинник – вчерашний отрок – стоит, натянувшись, словно тетива лука, перед возвышающимся над ним на полторы головы Горемыслом… Волхв Веденя, прислушивавшийся до этого к разговору, вдруг подошел и тоже надвинулся на Ольга:

– Что это ты, молокосос, за беседы здесь разводишь, про врагов нашей веры праотцовой?! Что это ты ратников смущаешь?

– Можно подумать, ты не смущаешь! – вскипел Ольг. – Мало того, что получаешь, как все ратники, так еще и на готфское капище побираться ходишь, с готфскими волхвами обряды чинишь да от жертвенных приношений себе в кубышку откладываешь! Пузо бы наеденное подтянул!..

– По коням! – громко крикнул я. – Горемысл! Ты идешь в двадцати шагах в хвосте. Мало ли что… Зверь, какой… Или еще кто…

Горемысл, по-прежнему тихо ворча, тяжело вскинулся на своего столь же огромного коня. Дружина тронулась в путь. Я приотстал, дождался Горемысла и, задавая тон, тихо сказал:

– Ну что ты, брат, накинулся на него? Он хоть и стал дружинником, но отрок-отроком…

– Гляди, как бы не опутали его местные… – пробурчал старый друг детства, вздохнул и еще тише добавил, – мельчают россы…

Я резко сжал колени, и конь рванулся вперед, вынося меня в голову дружины.

– Сашка! Ты чего? Перепил что ли?

– Не спи, замерзнешь! – услышал я. Покрутил головой. Вот, приснится же! Или я не спал?!

Рядом по-прежнему на широком кресле сидел Вадик Шляховский со своей любимой Соней на коленях и со стаканом дешевого злого портвейна в руках. Напротив, на диване развалился Эдик. А на валике возвышалась Галя Серегина. Все смотрели на меня и смеялись.

– Не выспался я сегодня, – пробовал оправдываться я.

– Говорили тебе, бросай свою работу инженегра, иди к нам в дворники. Ты же – поэт! – как всегда, резким трагичным голосом продекламировала Галя.

– Действительно, на дворе последняя четверть двадцатого века, свобода духа, слова, а ты в патриота играешь, – возвел свои, с вековой грустью, глаза Эдик.

– Надо подумать, – ответил я, все еще не отойдя от своего то ли сна, то ли забытья.

– Не думать, а решаться надо. Будешь, как мы, – поддержал всех Шляховский.

– Ну, допустим, не как все, – томно, накинув на темные оливковые, огромные глаза тень ресниц, почти прошептала Соня. Она была переводчицей в каком-то посольстве. Но вот ведь настоящая женская любовь и преданность: не погнушалась дворника Шляховского. Впрочем, и тот имел высшее образование. А Галя вообще училась в Литературном институте.

– Но… давайте послушаем Шляховского, – как бы встрепенулась Соня. Она почему-то всегда называла Вадима по фамилии. – Я сегодня ночевала у родителей, а он, оказывается, написал новые стихи. Прочитай, милый!

Вадим тряхнул удлиненными, светлыми волосами, поднял дорогой вместительный стакан с изображенным на нем китайским драконом – подарок Сони – и заговорил:

 
– Я, слава Богу, не холерик,
Не пью весь день, не ем с ножа,
Под чай смотрю на кухне телек,
А утром, весь от сквозняка дрожа,
Без всяких криков и истерик
С шестого брошусь этажа…
 

– У-у-у!!! – взбросила вверх обе руки с растопыренными пальцами Галя. Ее по-детски в двадцать два года угловатая вытянутая фигура, в чем многие находили свою привлекательность, взлохмаченные волосы устремились ввысь за руками и пальцами. – Шлях! Все наши литературные акулы тебе в подметки не годятся! Тебе преподавать надо в литинституте! Я тебе завидую, Шлях! Белой завистью, конечно.

– Знаете что… – сказала Соня. Легкий румянец покрыл ее свежие, чуть примакияженные щеки. Изящная, до змеиной гибкости фигура скользнула с колен Шляховского. Соня выпрямилась, и по плечам заструились гладкие, шелковистые, блестящие от чистоты волосы, расчесанные на прямой пробор, тонкие ноздри прямого с горбинкой носика вздрогнули, губы, которые раньше назвали бы «бантиком», слегка приоткрыли ровный ряд мелких зубов… И только оливковые глаза под змейками тонких черных бровей оставались в тени длинных ресниц, – Галя права. Не в Центральном Доме Литераторов, а в таких малогабаритных квартирках пяти- и девятиэтажек, в лимитных дворницких и коморках операторов газовых котельных, на заброшенных дачах живет настоящая БОГЕМА. Я, конечно, не знаток русского поэтического языка, как вы знаете…

Все несогласно вскинули брови, плечи, локти. Но Соня продолжала. – Тут как-то пришла мне в голову мысль о слове «богема». Мне кажется, я поняла смысл этого слова. Богема – это собрание богов, творящих культуру того народа, среди которого они живут. А ведь если вы, мои друзья-поэты, настоящие поэты, будущее поэзии, которая во многом определяет культуру, значит вы – боги! Так давайте выпьем за нас с вами, боги, за то, чтобы вы творили культуру народа этой страны.

И она подняла китайский бокал с изображенной на нем змеей, обвившейся вокруг виноградной лозы. Шляховский смотрел на нее снизу вверх влажными глазами. Потом встал, поцеловал ее в щеку и сказал:

– Сонюшка, ничего более поэтичного я еще никогда не слышал. Спасибо тебе за это стихотворение!

И, чокнувшись со всеми, выпил до дна. Молчание продлилось минуты две.

– Саш, а у тебя написалось что-нибудь? – спросила Соня.

– Да, – ответил я.

– Так что ж ты молчишь, читай скорее! – воскликнул Шляховский.

И я прочитал последнее стихотворение:

 
– В летних туфлях… Да и стоит ли думать о том,
Что предстоит позабавиться
блеском искусственных шуб…
Жалкий врунишка, уродливый карточный шут,
Где твой колпак полосатый
с бездарным крысиным хвостом?
Джокер? Ну что же – у кленов крестовая масть.
Как бы так сделать, чтоб нижнего ниже не пасть?
Как бы так сделать, чтоб в жизни, собой оставаясь,
Драную куртку со смехом поставить на кон,
Даже прослыв среди прочих шутом, дураком,
Но не узнать, что такое бездарность и зависть?!
Как не пойти на уступки кривляке-судьбе,
Не изменить надоевшей любовнице-сказке,
Молча подать поутру ей чулки и подвязки
И улететь в пустоту меж домов в одинокой ходьбе?!
Не углядеть, но в голодной больной худобе,
Там, где ногами толпы перемешаны краски,
Облик поэзии вдруг ощутить без подсказки…
 

Все молчали. Потом Соня всплеснула руками:

– Сашенька! Ты превзошел себя! Шляховский, можно я его поцелую? В щеку?

– Если б я был женщиной, я бы поцеловал его в губы! – засмеялся Вадим. – Но тебе можно – в щеку. А тебе, Саша, действительно надо бросать свою инженегрную работу… Нельзя для поэзии оставлять свободное от работы время. Поэзия должна стать работой.

– Одно смущает меня в этом стихотворении, – поделился я. – Ударение в слове «туфлях» поставилось на втором слоге, а должно быть – на первом!

Соня вся даже вскинулась:

– Санечка! Да как же ты не понимаешь?! Ведь ты этим искажением ударения как бы бросаешь вызов всем реакционерам от филологии: ты та-ак ви-и-дишь! Блок тоже слово «желты» писал через «о». А Гоголь вообще в грамматике профан был… Может быть, поэтому и головкой приболел, ударившись в церковный фанатизм… Ха-ха! А кто-то еще из великих – не помню, кто, – писал, что, если он считает, что перед словом «что» не надо ставить запятую, он никогда не поставит! И вообще, я полагаю, что поэзия – это предтеча всех новшеств в человеческой жизни, в ее улучшении, упрощении, уничтожении всех тухлых стереотипов, штампов, дурацких, старомодных правил, наконец, всего русского языка! Вот американцы упростили так называемый классический английский! И как это хорошо, просто для общения и звучно получилось…

Соня была явно «в ударе». После того как мы осушили наши стаканы за меня, она наполнила их сама снова и продолжала:

– Я думаю, что поэзия есть в разных жанрах искусства. Иначе бы оно не было искусством, а просто, хм, – декоративно-прикладным, с позволения сказать, творчеством, лубком, если хотите, чем-то второстепенным после основной работы… Среди нас есть еще один поэт. Поэт в фотографии. И все мы знаем, что это – Эдик. Он, как всегда, пришел с кофром, который, я уверена, скрывает его новые произведения. Давайте выпьем за поэзию Эдика, после чего он откроет свой волшебный кофр и порадует нас своими находками.

– Сонечка, – встрепенулась Галя, – а не слишком ли мы часто пьем? Если так дело пойдет дальше, мы скоро выпьем весь запас, и нам придется расходиться. А значит, я не смогу прочитать свои новые стихи…

– Галочка, – перебила ее Соня, на мгновение, подняв веки и сверкнув на Галю своими очаровательными глазами-маслинами. – Я же хозяйка! И должна делать так, чтобы гостям было комфортно и ни на секунду не скучно. И будь спокойна, я тебя отсюда не выпущу, пока мы не услышим твоих стихов.

– Ну, а сейчас, – она подняла бокал, – за Эдика.

Эдик слегка стушевался. Глаза его еще больше погрустнели. Из кофра был изъят увесистый черный конверт. Мы сдвинулись поближе, чтобы смотреть всем вместе, а не передавать друг другу, доставая по одной. Эдик объявлял названия своих поэтических фотографий.

– Это – «На горах Вавилонских».

Мы увидели две обнаженные пышные женские груди, сдвинутые друг к дружке ладонями их лежащей хозяйки, ни тело, ни лицо которой, впрочем, в кадр не попали.

На другом снимке совсем юная обнаженная девушка сидела, откинув далеко назад голову, плечи и руки, на которые она опиралась. Сидела она по-турецки, только пятки были раздвинуты больше, чем на ширину плеч.

– «Эсфирь», – назвал Эдик.

– А почему Эсфирь? И что это такое? – спросила Галя, то приближая свое лицо к фотографии, то отдаляя его от нее.

– Это из мифологии. Я потом тебе дам почитать про эту легендарную женщину, – бросила Соня. Просматривая фотографии, она цокала языком, шептала «гениально», но, не забывая при этом периодически взглядывать на Вадика, исследуя его реакцию.

Соня постаралась побыстрее протасовать снимки. Эдик, видимо, что-то понял и достал второй конверт.

– Этот цикл называется «Россия», – пояснил он. Оказалось, что все снимки сделаны на какой-то подмосковной свалке. Я, как и все, разглядывал старушку в черном, наклонившуюся, чтобы достать что-то из мусора, а перед ней намного ближе к объективу выклевывали грязь три вороны. В результате, старушка выглядела едва ли крупнее их.

– «Земля-матушка», – пояснил Эдик.

– Вот это поэзия! Какие образы! Просто находка! – воодушевилась Соня. – А? Каков ракурс!

Галя хотела что-то спросить, но, взглянув на Соню, промолчала. На одном из снимков чумазый мальчик дет десяти, в одних трусах прижимал к груди обглоданный, заплесневелый батон хлеба. Он был окружен пятью собаками, жадно глядящими то ли на хлеб, то ли на лицо мальчика.

– «Пятью хлебами», – продекламировал Эдик.

Соня в восторге захлопала в ладоши. Вадик смотрел на Соню. Галя переводила взгляд со снимка на каждого из нас. Но спросить не решалась. Потом вдруг произнесла:

– Эдик, ты поэтично гениален хотя бы потому, что попади любой из этих снимков к какому-нибудь кэгэбэшнику, лет пять тебе было бы гарантировано за искажение социалистической действительности. А поэты-то всегда страдали, сидели, гибли… Особенно гениальные поэты. Вот я и думаю, когда же наш черед?

– Это еще не все! – вошел в азарт Эдик. – Вот, глядите: «Христианин».