На Масленицу, Купалу славенцы сходились на своём Торговище, близ Великого моста. Рода, богов всех в святилище славили, там же и Новый год встречали. На семик, русалий день девы и мужатицы водить хороводы, берёзки завивать, «русалок» хоронить уходили в лес, на поляны. На Торговище же костры жгли, хороводы водили, песни пели, ряжёные свои действа представляли. Парни, молодые мужики здесь же силой мерялись, иной раз раззадорясь, и те, кто постарше, с сединой в волосах и бороде, в круг выходили. Когда бойцов концы выставляли, летом за Проездными воротами собирались, зимой – на Волхове. Градское ристалище у Великого моста устраивалось, славенское – на своём Торговище.
В комоедицу имел Добрыга большой разговор с Будиславом, уличанским старшиной Рогатицы. Старшина встал рядом, руку на плечо положил, сразу не заговорил, дождался, когда упревший под медвежьей шкурой парень скинет с себя звериное обличье, зрители над просыпающимся медведем отсмеются, тогда уж речь повёл.
– Дело до тебя есть, Добрыга.
Ковач, смеясь после представления, весело поглядел на старшину.
– Дело так дело. Чего мы всухомятку разговоры разговаривать будем? Идём ко мне, ендову на стол поставим, хозяйка блинами попотчует, посидим, потолкуем.
Старшина согласился.
– А правда, чего в праздники не посидеть с хорошим человеком?
Добриша была тут же, на Торговище, сошлась с товарками, такими же повидавшими жизнь на своём веку мужатицами. Всякие бытовые, семейные частности, обстоятельства, не замечаемые мужским глазом, требовали самого горячего обсуждения, и всё же Добриша одним глазом посматривала на мужа. Заметив, что тот оглядывается по сторонам, сама подошла.
– Гость у нас, Добриша, – сообщил ковач появившейся супруге.
Та поприветствовала Будислава.
– Милости просим, всегда гостям рады, – и велела мужу: – Вы идите себе, идите. Сейчас Резунку кликну, прибежит, всё сделает. Она тут вертелась, идите.
На Торговище, на солнцепёке, снег сошёл, оттаявшая земля утопталась сотнями ног. На улице же ноги тонули в месиве из водянистого снега, жидкой грязи. Ради праздника Добрыга обул не поршни, а сапоги, изрядно смазав их жиром. Но пока добрели до двора, ногам стало мокро.
Резунка, исполняя с важным видом роль хозяйки, подала стопку блинов на блюде, солёные огурцы, квашеную капусту, мису с жаревом. Накрыв стол, встала у печи. Добрыга не стал удерживать дочь, и та, просияв, убежала назад на Торговище.
Выпили по одной потаковке, по другой, поговорили о том о сём. Будислав схрумкал огурец, похвалил:
– Знатно твоя хозяйка огурцы солит, – утёр холстяным убрусом усы, бороду, произнёс раздумчиво: – Растёт наш Славно, ширится.
– Верно говоришь, – поддакнул Добрыга. – В ту пору, как отец избу ставил, вся Рогатица из десятка дворов состояла. А ныне!
– И вымолы на нашей стороне появились. Березич – молодец, вперёд смотрит. Лето-другое – и вся торговля помаленьку, помаленьку на нашу сторону перейдёт. У Детинца тесно, лодии бортами цепляются. Где вымолы, там и торговля. Посад наш пора градским концом объявлять, а у нас даже старшины нет. Вот я думаю, вече после Масленицы соберётся, надобно сие решить, да просить Город, чтоб дозволил старшину иметь.
– Что тут толковать? Нужен старшина Славну. Было на улицах по десятку, по два дворов, уличанскими старшинами обходились. Ныне вона посад какой! Твою сторону держать буду. Кого в старшины-то? Прикидывал?
– Прикидывал, прикидывал, – Будислав вытянул ещё потаковку, сказал: – Тебя, Добрыга, хочу в Славенские старшины продвинуть.
Ковач шумно выдохнул, откинулся назад, упёршись спиною в стену.
– Вот ты придумал! Не пойду я в старшины, – Добрыга фыркнул и даже отвернулся, подчёркивая своё отношение к такому предложению.
– А чё так-то? У тебя сын – женить пора, два подмастерья, юнота, есть кому в корчинице робить. Ты ж не цельными днями старшинскими делами будешь занят. Соглашайся, Добрыга, людие тебя уважают. Письменам руським обучен, писать, читать умеешь, счёт знаешь, – Будислав указал на особую полку, висевшую на стене рядом со снопом, стоявшим в красном углу.
На полочке лежали церы, писала, комок чёрного воска, чистые берёсты, грамотки, сшитые книжицами.
Ковач вскинул брови, развёл руками.
– Как иначе? Всё по правде, по-честному надобно делать. Всё разве упомнишь? Седмица прошла, на церу записал, кто сколько отработал, что изготовили, что продали. Месяц прошёл – на грамотки переписываю, лето закончилось, рождество пришло, грамотки в книжицы сшиваю.
Допили ендову, Добрыга нацедил новую, заметно захмелели.
– Ты пойми, – объяснял он гостю, – пойми, ковач я. А старшиной быть – то не по люби мне. Услужить миру всегда готов, а старшиной быть – не-е, – Добрыга запихивал в рот то горсть капусты, то блин, подтвердил: – Не любо мне то, не любо. Я вот дманицы задумал по-новому складывать. Кому поручу? Ни на шаг отойти нельзя. Сам ещё не знаю, как, – Добрыга стукнул кулаком по лбу. – Вот крутится тут задумка. Так надо ж всё обмыслить, изладить. Кто без меня изладит? Ладить начнёшь – чё-нибудь да не так. Сам себе ещё объяснить не могу.
После очередной потаковки хозяин поглядел на насупившегося гостя, предложил:
– Да что у нас на Славне, толковых мужиков нету? Давай прикинем.
– Да почему нету? – ответил Будислав нехотя. – Есть. На Лубянице вон, бондарь Одинец, да я тебя хотел.
Ковач призадумался, шлёпнул ладонью по столу.
– Знаю Одинца! Толковый людин. Вот его и выберем.
– А я всё одно на вече тебя кричать стану, – упрямо повторил Будислав.
– А я – Одинца.
Мёд давал себя знать. Сообедники впали в задумчивость. Первым встрепенулся Добрыга, поскрёб темя.
– Что мы всё про старшину да старшину… И о другом Город просить пора пришла. Что весна, что осень – на наших улицах грязи по колено, иной раз на телеге не проехать. Кладь мостовую стелить надобно. А что? – Добрыга развёл руками. – Мостовые мы исправно Городу платим, пускай деньги на кладь даёт.
– Во, во! – Будислав вздел указательный перст. – Мыслишь как старшина, а в старшины иттить не желаешь.
– Т-хе! Мыслишь как старшина! Скажешь тоже. Да ты любого славенца спроси, всяк то же самое скажет.
После второй ендовы Будислав отправился домой. Вот как бывает. Собирался парой слов перекинуться, а потолковали – аж ноги заплетаются.
На вече Добрыга как говорил, так и сделал. Поклонился миру в пояс за почёт, за уважение, но от старшинства отказался. Согласился идти выборным к тысяцкому, записаться сказать слово от славенцев на градском вече. И уже на Новгородском вече просить Город уважить посад Славно.
Торговище возле Детинца являлось в Новгороде средоточием народовластия подобно агоре на Рыночном холме, а позднее холму Пниксу в Афинах. Здесь, как на агоре, вёлся торг и граждане сходились решать государственные дела на народных собраниях, по-эллински – экклесиях, по-русски – вече. Новгородское вече 10 века было сродни афинской экклесии эпохи «золотого пятидесятилетия». Формы правления были наполнены изначальным содержанием и служили народовластию. В отличие от агоры, на Торговище не было храмов, святилища двенадцати богов-олимпийцев, Толоса, Булевтериона, Девятиструйного источника. Из всех богов присутствовал Велес, бог торговли, покровитель рисковых людей. Но суть Торговища, агоры, Пникса была одна.
Первым на вече держал речь тысяцкий Угоняй.
– Жители новгородские! – говорил тысяцкий взыскательно. – Лето наступает, всем ведомо, что лето с собой несёт, потому не будьте беспечны, словно малые дети. Упреждаю вас: проверьте, всё ли у вас в исправности, всё ли наготове, у кого топор, у кого вёдра, у кого багор. Сам проверю, непорядок найду – спрошу по строгости и с нерадивца, и со старшины уличанского.
После разбирали торговые споры, решали надобность в мосте через ручей. Закончив градские дела, перешли к посадам и пригородкам. Первым бирич просил дозволения говорить огнищанину Тудору, у коего возник спор из-за межи с боярином Спирком. Судя по лаптям, хотя и кожаным, в которых огнищанин пришёл на вече, обиду учинил боярин.
– Дело у меня такое, – проговорил Тудор, насупясь. Помял кукуль, переступил с ноги на ногу, словно засмущался неказистой обувки своей. – Десять лет тому мы с отцом, земля ему пухом…
Огнищанина прервал выкрик:
– Громче говори. Бормочешь кого-то под нос, не разобрать ничё.
Какой-то острослов съехидничал:
– Знамо, заселшина, двух слов связать не может.
С правого края подбодрили:
– Смелее, Тудор!
Тудор вздохнул полной грудью, посмотрел на людей, взиравших на него с ожиданием, без злобы, начал наново.
– Десять лет тому мы с отцом подсекли и выжгли полторы десятины леса за Бобровым ручьём. Три лета сеяли пшеницу и оставили землю отдыхать. На будущую весну думал распахать наново. А ныне боярин Спирк распахал и засеял мою землю. Вот такую обиду учинил мне боярин.
Посыпались вопросы.
– Мы на вашем Бобровом ручье не были, как можем знать?
– Межа-то была?
– А упреждал ли ты боярина?
– Мыто Городу исправно платишь, а, Тудор?
Огнищанин переступил с ноги на ногу, обернулся к степени. Податной старшина, упреждённый о споре, ответил утвердительно.
– За прошлое лето всё уплатил, недоимок нету.
Вслед за старшиной, не дожидаясь дозволения говорить, подал голос ответчик. Отделившись от кучки бояр, стоявших наособицу от жителей у степени, Спирк ткнул пальцем в огнищанина. Одет боярин был не в пример истцу – в скарлатную ферязь, на ногах синие юфтевые сапоги, да и говорил без смущения, напористо.
– Не верьте ему, людие! Врёт он. Тиун мне всё обсказал. Закупы мои на Бобровом ручье три лета пашут. Тудоровой земли там с воробьиный нос, полдесятины не станет. Тудор этот в том сельце самый ледащий мужик, так мне тиун обсказывал, всё глядит, чтоб на дармовщинку прожить. Тиун хотел с ним миром уладить. Дак ему, вишь, охота дармовой земли прихватить.
– Ты, боярин, слова-то попусту не меси. Ты дело говори, – одёрнули Спирка с Неревского конца.
– Вот я и обсказываю, как дело-то было. Бобровый ручей к моей вотчине ближе, чем к сельцу. Всякий толковый человек со мной согласный будет, удобней, чтоб пашня одна была, а не лоскутами. Тиун Тудору взамен земли на Бобровом ручье отмерил моей земли ближе к сельцу. И ему удобней, и мне. А он, вишь, хитрец какой – полторы десятины у него было.
– Ну а ты, Тудор, что скажешь? Почто правду утаил? Дал тебе боярин земли? – строго спросил тысяцкий.
– Что рядом с моей земля боярина, то верно. Так между нашими пашнями межа была, а тиун боярский велел закупам запахать её. Я про то тиуну говорил, и соседи мои тоже ему говорили, да он не слушал. У меня видоки есть, со мной на вече пришли. И что землю мне тиун взамен дал, тоже верно. Дак он чё дал-то? Та земля тощая, не родит пшеничку-то, глина там голимая, и не полдесятины, а полторы моих было. В том дымом родным клянусь. Я на такой обмен не согласный. А правду я рёк или лжу, пускай видоки скажут.
Вперёд вышли три людина, сняли кукули, поклонились.
– Да то рази видоки! – выкрикнул Спирк. – Такие же ледащие мужики, что и Тудор. Стакнулись они. По ендове мёду Тудор выставил, в чём хошь поклянутся.
– И не срам тебе, боярин, меня позорить? – к Спирку повернулся сивый дед, поглядел с жалостью на боярина, словно тот страдал неизлечимой хворью, принуждавшей говорить напраслину. Зажав под мышкой посох, протянул вперёд руки. – Гляньте, людие, руки мои – одни мозоли. Это я-то ледащий? Мне отец, помирая, наказывал Правь славить, так я и весь свой век прожил. Тудор всё верно обсказал. Десять лет тому подсекли они с отцом лес на Бобровом ручье, три лета пшеницу сеяли, а потом отдыхать землю оставили. И межа там была. А три лета тому боярин Спирк привёл нового тиуна, коий в рядовичах у боярина, потому как собака того слушает. Пёс – он и есть пёс. В то же лето закупы боярина лес на Бобровом ручье подсекли и устроили пашню. А ныне тиун межу запахал и землю Тудорову захватил. А взамен дал полдесятины, а не полторы, как у Тудора на Бобровом ручье было. А земля та худая, пшеницу родить не будет. Я весь свой век землю пахал и хлеб ростил, потому знаю. Дымом своим в том клянусь, а ежели лжу рёк, то пускай меня Перун родией рассечёт и громом в землю вобьёт.
Оба других видока подтвердили слова старика, поклявшись в том. Тысяцкий огладил бороду, громогласно вопросил:
– Что решим, людие? Кому поверим?
Большинство держало сторону Тудора, но и Спирка поддерживали. Кто-то, надрывая горло, зычно вопил:
– Боярину верим! Знамо дело, у смердов глаза завидущие, боярину ковы чинят!
От Неревского конца вышел старшина, обернулся к вечу.
– Дозвольте сказать!
Неревский конец ответил согласием, остальные не перечили.
– Я тако, людие, мыслю. Старый человек, – старшина показал на седого видока, – врать не станет, ни за гривну, ни за ендову, потому как ему в Навь скоро собираться. А коли по той земле первыми топор и плуг Тудора прошли, то земля его. Чтоб вдругоряд неповадно было, урожай с того, что на Тудоровой земле посеял, пускай Спирк Тудору отдаст. А чтоб чужих межей не запахивал, назначить боярину виру в пять гривен, как в нашей Правде записано.
Боярин взъярился, даже ногой притопнул.
– Не дело говоришь, старшина! Такого в Новгородской Правде не писано, чтоб урожай отдавать. Эдак расповадятся бездельники. Они лодыря будут гонять, а потом боярина на вече потянут. Грабёж это, не по правде.
– Ишь ты, про правду вспомнил! – раздался ехидный голос, другой добавил: – Загребать чужое не будешь. Сам бы пахал, на чужое не зарился бы.
Боярин слюной брызгал, на своём стоял.
– С тиуном разберусь, мыто Городу заплачу, а урожай вот ему, – Спирк свернул два кукиша, – не отдам.
– Согласны ли со мной, людие? – спросил старшина. – Спирка проучим, другим вотчинникам в науку пойдёт.
– Согласны! Быть по сему!
Одобрительные выкрики, слившись в единый гул, заглушили возражения… Прежде, чем вернуться к своим, старшина погрозил боярину.
– Гляди, Спирк! Мытники придут, проверят и межу, и как волю Города исполнил. Гляди же, строго спросим.
Добрыга глядел на башню, перстом торчавшую над Детинцем, тын, опоясывавший крепость, собирался с мыслями. Не старшина он, не боярин, тягостно ковачу, что привык к немногословью в корчинице, перед всем городом на виду речь держать. Споры о градских делах слушал вполуха. Вслушиваться стал, когда бирич Тудора выкрикнул. Город отнёсся к огнищанину благожелательно, это успокоило, обнадёжило. Но тут же подумалось: дело Тудора не касалось жителей, а он о деньгах просить станет. Вот огнищанин с сельчанами покинул площадку перед степенью, вновь выступил вперёд бирич.
– Жители новгородские! Просит дозволения держать слово славенский ковач Добрыга. Просьбы от посада у него.
Площадь ответила согласием.
– Знаем Добрыгу, не пустобрёх. Пускай говорит.
О проекте
О подписке