Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

ПРОЛОГ

«Тук… тук… тук…» – деревянный молоток-киянка в руках человека, облачённого в тёмно-синий камуфляж, умело и старательно выбивает ритм, пробегая по железным решёткам на окнах, засаленным стенам и истёртым половицам. "Техосмотр" не менее двух раз в день в ходе контрольных проверок и обысковых мероприятий (шмонов) – привычная и обязательная процедура на предмет подпилов, подкопов и порчи казённого имущества обитателями казённого же "дома", именуемого простым и страшным словом – тюрьма…

Этим словом издавна обозначают не только специализированный вид учреждений системы исполнения уголовных наказаний. Оно стало синонимом понятий «неволя», «изоляция от мира», и им собирательно-нарицательно называют все многочисленные типы и виды «казённых домов»: и следственных, и исправительных, и всех прочих. Иными словами, тюрьма – это сокрытый в недрах большого мира субмирок со своей специфической формой общественного бытия, со своими писанными и неписанными законами, куда попадет человек, по тем или иным причинам потерявший право на свободу. Так сказать, в принудительном порядке. Случайно или закономерно, заслуженно или по недоразумению – всё это темы для отдельного разговора, как и вопросы: на сколько? надолго ли? на время или, может, навсегда? Ясно лишь одно: этот субмирок, окружённый тайнами, мифами и колючей проволокой, спрятанный, в том числе от любопытного ока, за чередой заборов, зарешёченных окон и стальных дверей, имеет совсем иное устройство, чем то, к чему привык угодивший в него человек. И, стало быть, жить ему придётся, хочет он того или нет, по иным правилам и понятиям. А главное, он и сам со временем станет иным, этот человек.

Это вовсе не означает, что он будет лучше или хуже, чем раньше, хотя, казалось бы, что хорошего может ожидать его за решёткой? Но в любом случае этот трудный путь, который ему суждено пройти, не оставит его прежним…

Понять те или иные аспекты жизни в закрытом сообществе социального субмирка, каковым является тюрьма, очень и очень непросто. Далеко не всё здесь увязывается с банальной логикой, а многое вообще вступает в противоречие с тем, что принято считать рациональным.

Мирок этот при желании можно сравнить с капустным кочаном. Отрывая лист за листом, приоткрывая одну тайную завесу над другой, мы пытаемся добраться до чего-то сокровенного, а в итоге находим ни на что не годную кочерыжку…

Тогда начинаем ворошить груду листьев – а вдруг где-то что-то упустили. Потом придёт осознание, что ценность-то, по видимому, заключалась в самом процессе нашего поиска и в том, на что мы в конечном итоге употребим эту кучу капустного листа, какое блюдо из него состряпаем: отвратительную тошнотворную баланду или вкусный и полезный кулинарный шедевр…

Однако, полезное, но пресноватое блюдо заведено приправлять острыми и пряными специями. Так и в этой книге – несмотря на серьёзность и остроту затрагиваемых вопросов и проблем, без специфических тюремных историй и субкультурных нюансов не обошлось. Впрочем, далее вы всё увидите и поймёте сами.

О тюрьме написано очень много книг. Разных: и хороших, и не очень, и правдивых, и так себе – тень на плетень. Не меньше книг было написано и в самой тюрьме её узниками. Мировая литература знает массу тому примеров. Писателей и поэтов, тоже случается, не минует чаша сия.

Время, однако, не стоит на месте. Оно вносит свои поправки и коррективы в устоявшиеся догмы и порядок вещей, требует перемен даже в тех сферах, которые ещё недавно казались напрочь застывшими, незыблемыми и неприступными. Это, главным образом, и послужило поводом для создания настоящей книги. Она написана в тюрьме и о тюрьме…

Добавить к сказанному нечего. Лучше откроем следующую страницу и осторожно постучимся в дверь, за которой скрывается таинственный и пугающий мир «субцивилизации»: ТУК-ТУК-ТУК…

Раздел I. К ТАЙНИКАМ "СУБЦИВИЛИЗАЦИИ"

Глава 1. "Рукописи не горят!"

В одном из рассказов* я, было дело, поведал историю о том, как однажды, отбывая наказание в колонии строгого режима, мне удалось спасти от утилизации списанные из лагерной библиотеки замечательные книги, которые на воле днём с огнём не сыщешь.

Здесь я по этому поводу ругаться не хочу: в том рассказе это уже сделал, да так, что на эмоциях сломал авторучку! Помню, ещё удивился собственной агрессивности. И ручку жаль было – они тут на дороге не валяются. А как было не ругаться? Абсолютно новый, без следов прочтения, изданный в большом формате сборник Венедикта Ерофеева, “Телефонная книжка” Евгения Шварца, “О поэтах и поэзии” Дмитрия Быкова, “Стихи про меня” Петра Вайля и другие. Даже две книжечки Маруси Климовой! Вот откуда они тут взялись? То-то! Тюремный субмирок полон сюрпризов – только успевай собирать и ныкать по загашникам!

О классиках умолчал сознательно. Как на грех, попались самые любимые мной. Потому и умолчал. Не хочется снова расходиться листов на пять, ручку сломать и так далее. Канцтовары, повторяю, на нас тут с неба не падают, приходится ими дорожить. Да к тому же это никому не интересно и не нужно. Всем ведь и так понятно, кто в подобных учреждениях работает.

А дело было так.

Выполнял я как-то утром свои дополнительные обязанности. То есть наряду с прямыми обязанностями лагерного садовника – рабочего по озеленению зоны, есть у меня вот уже несколько лет и по сей день ещё и ответственная, но не обременительная и, скажем прямо, бонусная функция помощника при магазине колонии.

Для вольного человека это занятие покажется отстойным. А вот мне, например, даже занятно наблюдать, что меня встречают и провожают завистливые взгляды многочисленных обитателей зоны (уборщику завидуют – не смешно ли?). Да и в любом случае, всё лучше, чем сортиры мыть или строчить весь день, не разгибаясь, на швейной машине.

В общем, собрал я в то утро пустую гофротару – картонные коробки из-под продуктов, упаковал в мешки, вытащил их на плац, закрыл магазин на замки, надменно покрутил связкой ключей на пальце и демонстративно спрятал их во внутренний карман телогрейки. Потом равнодушно обвёл глазами мёрзнущую очередь, которая выстроилась возле магазина, несмотря на то, что до его открытия оставалось ещё больше часа.

В очереди тусовалась, или, как здесь говорят – терсилась, разная шушера, которая, подобно бабкам, повинуясь ещё совдеповским рефлексам, спозаранку наводит беспонтовую, то есть бессмысленную, суету у торговых точек, сплетничая, обсуждая всех и вся и, конечно же, сетуя и ропща на свою “несчастную” долю.

На их глупые и однотипные вопросы, задаваемые мне изо дня в день и из года в год: «А во сколько ларёк откроется?», «А когда будет завоз?», «А что привезли?» я высокомерно дал такие же дежурные, однотипные, но умные ответы, какие давал также изо дня в день и из года в год: “Как положено!”, “Не знаю!”, «Не знаю и знать не хочу!

И дело даже не в том что я вредина и зазнайка. Это есть, грешен. А в том, что у них перед носом установлен внушительных размеров стенд с графиком работы магазина. Кроме того всем известно, и это ведь тоже изо дня в день из года в год, что магазин, он же ларёк, открывается в 10:00, товары завозят по понедельникам в соответствии с утверждённым перечнем, в котором нет и никогда не будет ни пива, ни портвейна, ни многого, о чём они так мечтают. Прайс-лист, блин, тоже у них перед носом.

Так зачем же они у меня спрашивают? А вот зачем: просто у них, как у тех же совковых бабок, есть такая некрасивая плебейская черта, почти мания – напомнить о себе, привлечь внимание, чтоб при случае закосить под знакомого и что-нибудь урвать. Мол, вдруг он забыл, что я есть, такой хороший, а тут вспомнит и авось какую-нибудь скачуху подгонит**.

Отделавшись таким образом от назойливых шопперов-маньяков, я царственным жестом закинул мешки за плечи и величаво проследовал мимо дежурной части на хоздвор. Там у нас расположена площадка с мусорными контейнерами…

Многим из вас покажется странным, мол, чем он гордится? Чему тут можно завидовать? Тому, что мусор из магазина на свалку выносит?

Видите ли, в отличие от той, свободной, жизни с её понятиями, здесь, по эту сторону от забора с колючей проволокой, царят иные законы и нормы. Они вносят особые коррективы, скажем так, в этику поведения и отношение к жизненным ценностям. И нормы эти возникли не спонтанно из ниоткуда, а обусловлены насущной необходимостью, инстинктом выживания и простым человеческим желанием возвратиться на свободу, домой, к родным. Поэтому моя скромная миссия – это даже не подработка, а, скорее, своего рода скачуха! Она даёт мне негласное право держать при себе ключи от ларька и рулить движухой по собственному усмотрению и разумению.

Товары доставляются сюда в ограниченном количестве, и на всех чего-нибудь да не хватит. Вот тут-то и появляется соблазн проявить своё “могущество”. А именно, сделать так, чтобы лучшее досталось тому, в ком заинтересован, точнее, кто смог заинтересовать…

Те, кому довелось пожить при Советском Союзе, полагаю, поняли меня с полуслова. Молодому поколению поясню. Представьте, что вы на необитаемом острове. И вас сто человек. Три раза в день вертолёт, например, или дрон кружит над вашим островом, и сбрасывает вам по сто кусков хлеба, по сто порций перловой или ячневой каши и по стаканчику тёплого жидкого чая на каждого, а в полдень, кроме каши, ещё и по миске варёной капусты. И так каждый божий день в течение нескольких лет. Печально, не правда ли? Но кроме этого вертолёт раз в неделю подкидывает вам ещё мешок с кока-колой, сникерсами, какими-нибудь бургерами, тортиками, сигаретами. Только не по сто штук, а скажем, по пятьдесят одного, по десять другого, по пять третьего и так далее. А вокруг ни магазинов, ни гипермаркетов, ни транспорта, ни интернет-доставки. Даже смартфонов, и тех нет. Поэтому, как только вертолёт в очередной раз закинет мешок с ништяками, вся ваша голозадая ватага, включая больных, хромых и плоскостопых, позабыв о своих хворях и скорбях, обгоняя друг друга, несётся дербанить этот мешок к месту сброса. Короче, кто успел, тот и съел, а остальным – шиш!

Кстати, в этой гонке будут участвовать не все. Иные гордо останутся стоять в тени пальм, курить бамбук и с достоинством ждать, скрепившись, когда весь этот дурдом закончится. А иным и бежать никуда не надо – им всё принесут, добытое праведно или неправедно. Сами принесут, да ещё и с поклончиком. Но таких единицы. Пять-десять, не больше.

Основная же масса, вдоволь натолкавшись, наоравшись, оскорбив друг друга самыми последними словами, даже кое-кого побив, сияя счастливыми лицами, возвращается с той или иной добычей. За ними плетутся несолоно хлебавши менее расторопные и удачливые. Короче, естественный отбор по Дарвину…

Эту сценку я обыграл так наглядно для молодёжной аудитории. Представители моего и более старшего поколения не раз имели возможность понаблюдать подобное в обычном свободном мире, скажем, в конце восьмидесятых или в девяностые, причём не только в российской глубинке, но и в самой Москве…

В зоне же, напротив, такое невоздержанное поведение в былые годы не наблюдалось. То есть примерно до середины десятых годов нашего века. Проявление жадности, необузданности, рвачества считалось для зэка верхом неприличия и дикостью. Это было непозволительно, так как противоречило арестантским понятиям. Зэк не смел даже помыслить о том, чтобы опередить или тем более обделить другого зэка. Если же он вдруг как-то проявлял подобную склонность, его неминуемо ждало наказание в диапазоне от словесной укоризны до использования грубой физической силы. Это зависело от полноты проявления пагубной склонности.

Таких, помню, обзывали всякими оскорбительными словами, как-то “дичь” (т.е. некультурный), “кишкоблуд” (обжора), “устрица” (проныра), “мышь” (скупердяй, жадина), “бабка”. И приговаривали при этом: “Кишкоблудство приводит к жопоё+ству”, напоминая, что в голодные времена невоздержанные к еде начинали обслуживать других, стирая им за еду бельё, вплоть до трусов и носок, и даже приторговывать собственным задом. То есть становились, так называемыми, рабочими петухами – лагерными проститутками мужского пола.

Кстати, о бабках. Знаете, кто такой Витёк Мохов? Некогда он лихо помелькал по телеканалам под лэйблом: "скопинский маньяк". Это тот самый, кто в подземном бункере под частным домом несколько лет содержал двух юных девиц, насиловал их, а родившихся младенцев подкидывал в подъезды домов. Больно уж его журналисты любили: иные лет двадцать кормились в лучах его «славы». Я с ним шесть лет провел на одной зоне. Как говорится, бок о бок. Но мне о нём и рассказать-то нечего: ушлый, хитрожопый и ехидный старикашка, каких в каждом городском дворе – десяток! Тут он, в общем-то, ничего дурного себе не позволял. Даже пользу приносил: из барака по утрам парашу чалил. Правда, не с дерьмом (бараки в наше время всё же оснащены элементарными удобствами), а с пищевыми отходами, вываренной чайной заваркой (нифелями) и разной дрянью. Звали его «Мох», а те, кто ухитрился «подсосаться» к его пенсии, как щенки к суке, то и вовсе дядей Витей. Помню ещё, улыбка у него была до того гадкая, что так и подмывало огреть его лопатой по заду. Тут он всё больше помалкивал – дурак дураком, но инстинкт самосохранения функционировал исправно. А вот потом, после освобождения, на ТВ перед Ксюшей Собчак исповедывался и ябедничал, что в отряде его называли бабкой, хотя кишкоблудием он здесь особенно не грешил и задом не торговал. Так вот бабкой-то его звали не по этим причинам, а из-за глупости, чрезмерного любопытства и низкого социального статуса на фоне преклонного возраста. Ну, если б звали не бабкой, а бабушкой или бабулей, что, лучше бы было?

После того, как в конце нулевых впервые осуждённых (первоходов) стали изолировать от многократно судимых (второходов и рецидивистов), распределяя по разным зонам, арестантские понятия начали провисать. Но ещё несколько лет в зонах для первоходов преобладали те, кто эти понятия впитал до мозга костей и строго им следовал.

Эта реформа затевалась, в том числе, с целью искоренения так называемых воровских традиций, арестантских законов и связанных с ними понятий и ценностей.

В результате с середины десятых годов зоны для первоходов наводнили юными наркоманами, осуждёнными за мелкий сбыт наркотиков, с явными следами, точнее, последствиями употребления сильнодействующих синтетических психотропных средств, попросту полуадекватными. Наперегонки с ними в эти зоны ломанулись старые деградировавшие алкаши, осуждённые за преступления, связанные с сексуальным насилием и совращением малолетних. Вся эта шушера прибывала, а бывалые зэки, разумеется, постепенно освобождались. С ними утрачивались прежние правила, забывались ограничения, менялись нормы и само отношение к этому "мирку".

Однако реформаторы цели своей не достигли. Понятия-то в целом остались, но приняли иные, уродливые, искажённые формы, не обоснованные ничем – ни традициями, ни логикой. Реформы исправительной системы по социализации оступившихся граждан, как это обычно заведено на Руси, вместо перевоспитания преступников привели к очередному бардаку и махновщине: сегодня одна постанова, завтра – другая, послезавтра – третья, да одна дурней другой…

А мы вернёмся к нашим баранам.

Да, имея доступ к торговой точке на зоне, можно было бы крутиться, замутить "движ-барыш" какой-нибудь. Всё само идёт в руки. Но, довольствуясь малым, я вот уже несколько лет при этом деле. И почту за благо быть при сём до конца своего срока. Почему? Да потому, что помню, чем закончилась «Сказка о рыбаке и рыбке». В одночасье можно лишиться и того малого подспорья в поддержании своего жалкого существования. Всё бренно в этом мире. А уж в нашем мирке и подавно.

Зона – это место, где любой человек, если он зэк, какие бы великие заслуги перед начальством за ним не числились, как бы ни был он хвалён и обласкан, за две минуты без видимых причин может превратиться в конченного х++плёта, и никогда уже не добиться прежнего положения. Мирская слава бренна. Бытие бренно. Всё эфемерно. И, особенно, репутация зэка: и эфемерна, и непредсказуема, да ещё и служит порой разменной монетой.

Элементарно могут наябедничать. Как у нас говорят – настучать. И никто не станет разбираться и вникать в суть дела. Потом остались же ещё в зоне и нормальные зэки с теми ещё, былыми понятиями. За барыжный движ могут и спросить*** – настучать уже без кавычек, то есть по голове. Но и это всё не главное. Ведь можно делать так, что никто и не узнает, не предъявит и не спросит.

Дело в том, что я, к моменту написания этих строк отбыл более двенадцати лет срока и сам застал ещё старые порядки, привык к ним, и мне что-то мешает «переобуться» на ходу. Как говорится – неприемлемо. «Живи, кем жил», – гласит древняя тюремная мудрость. Наживаться на ком-то мне не позволяет не только совесть или что там ещё от неё осталось в глубинах моей многострадальной души, но и пресловутая арестантская сознательность. Претерпев в жизни столько несправедливости, самому не просто охота, а стало жизненно необходимым по мере сил и возможностей эту самую простую, банальную, житейскую справедливость всюду и всячески насаждать. Отрадно сознавать, что я в этом далеко не одинок. Поэтому у меня в первую очередь и вне графика отовариваются истинные трудяги. Те, кто заслужил: помогал разгружать товары, приходил чинить электропроводку, отопление, чистить канализацию или внёс иной вклад на пользу общему делу. Всё, как при коммунизме: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Остальные – по положенности, в порядке живой очереди и в соответствии с графиком.

Кстати, несмотря на сословность, даже кастовость социальной структуры арестантского общества, в его моральных принципах ох, как много общего с принципами коммунистической морали! Было раньше… Но осталось теперь – с гулькин нос! Да и то, больше на словах.

Так что вся моя надменность и высокомерие, связанные якобы с обладанием комплекта ключей от тюремного ларька, конечно же напускные. Моя работа мне досталась тоже не за красивые глаза. Перед этим я пять лет верой и правдой отмахал метлой, снеговой лопатой и ледорубом. Естественно, в зависимости от времени года и погодных условий. И при этом в любое время суток и уже вне зависимости от тех же погодных условий. О знаниях, умениях и навыках даже не упоминаю.