© Гриневский А., текст, 2022

© Ренева М., иллюстрации, 2022

© Рябухина О., фотографии, 2021

* * *

События, случившиеся в наше время, в Москве, в Ростокино, постепенно захватывают новые пространства нашей страны и выходят за ее пределы в бескрайние степи Монголии.

Основной сюжетной идеей становится обострившееся неприятие всего чуждого, непонятного, необычного. И как следствие, очевидная назревшая неизбежность разделения человечества на прежнее и новое. Раздел проходит по человеку, живущему понятной обычной жизнью. Отбирается привычное существование – взамен же дается красивая, непрактичная абстракция, реализуемая в образе полёта. Человек становится крылатым.

Автор поднимает вопрос сосуществования: будет ли найден компромисс или две ветви человеческого развития разойдутся?

На крылатых охотятся «ловцы», их преследуют компетентные органы, их пытаются втянуть в политические акции и запрячь в полукриминальный бизнес. Но приспособить новую возможность человека, летать как птица, никаким структурам не удается, потому что приспособить новое к старому невозможно. Это уже новый виток, требующий иного подхода.

Мистическое начало здесь – не цель, а средство, помогающее раскрыть потаенные глубины человеческой души. Сочетание этого с созданием глубоко оправданных психологических образов героев и полноценного художественного мира произведения делает роман Александра Гриневского «Кыш, пернатые!» несомненно достойным участия в конкурсе литературной премии «Большая книга».

С. А. Надеев

Главный редактор журнала «Дружба народов»

«На берегу крохотного озерка, свернувшись калачиком, накрывшись крылом, как одеялом, спал человек. Был он голоден, гол и грязен. И был крылат…»

Что делает человек, когда лишается рук, и на их месте вырастают крылья? Мне кажется, что герои романа по-новому восприняли свою жизнь, по-другому взглянули на тех, кто с ними рядом, осознали, что нужны только самим себе и своим близким.

«Нет в этой жизни никакого смысла, кроме её проживания» – есть в романе «Кыш, пернатые!» другой смысл, кроме фантастичности сюжета и затеянного приключения.

Читая, ловила себя на мысли, что уже узнаю слог автора: он резковат порой, иногда обрывист, а бывает и необычно нежен и певуч, когда дело касается описаний природы и чувств между мужчиной и женщиной. Как всегда, это и происходит в произведениях А. Гриневского, напряжение нарастает к финалу, и тогда наступает невероятное облегчение, и долго ещё остаётся с читателем ощущение сопереживания и обретённого покоя.

Аппельганс Екатерина

Филолог, библиотекарь, автор интеллектуального контента

Мне понравилась тема и её реализация. Это очень талантливо. Собственно, на этом можно было бы и закончить, потому что всё остальное – незначительная вкусовщина.

Два раза я думал, что угадаю, чем сейчас всё закончится, но при этом самого очевидного и единственно возможного конца не увидел. Зато почувствовал общую атмосферу какого-то апокалипсиса или даже уже пост – при том, что никакого апокалипсиса нет и в помине. Ну и фирменный переход в финале из одного мира в другой, опять отлично написанный.

Виталий Полосухин

Российский писатель-прозаик, сценарист

Нас бьют, мы летаем

От боли всё выше…

Граффити на бетонном заборе в Ростокино

Глава первая

Деревья – они же как люди: болеют, умирают… Правда, живут дольше. Но ведь не двигаются. На месте стоят. Это хорошо – стоять? Так надо? Жить дольше будешь?

Если мимо магазина, автостоянки, библиотеки, потом между домов невнятных, то – к гаражам, и узкая тропа между ними, загаженная, мусором заваленная, и в глухой забор упрёшься, которым Собянин все железки огородил, а там дыра, свободолюбивым народом прорублена, топорщит рваные края. Рельсы веером, и гравийная насыпь под ногами. Перемахнешь, оглядываясь, чтобы поездом не смело, – и ты в Лосинке.

Не надо заходить далеко. Здесь же, на насыпи сесть, она ве́рхом идет, железка внизу, под ногами. Пенёк выбрать. Грязные они по осени, в грибах каких-то, в плесени – обтереть и усесться. Банки с пивом – в траву у ног. А теперь смотреть.

Сидеть на насыпи, глотать пиво из банки, ощущая металлический привкус, захлёбываться пузырьками и смотреть на поезда, как проносятся мимо.

Люди за окнами – стремятся куда-то, живут… Им кажется, что живут…

Вон водочные бутылки и банки из-под пива пустые разбросаны вдоль насыпи – эти уже выпиты.

А людям в поезде кажется, что они полные – жизнью наполнены, и это что-то значит…

И этих под насыпь. Со временем…

Сижу, смотрю, о жизни думаю. Философствую.

Ну что я за человек такой? То, что неврастеник, – это ясно. Врать себе не буду. Всё у меня от настроения зависит. Например, сегодня – плохо! И ведь не поспоришь.

За полтинник уже… И что? Работы нормальной нет. Денег нет. Капает что-то, конечно. Но мало. Больше хочется. По заграницам поездить, мир повидать, а не раз в год, зажимаясь. Осталось-то совсем ничего активной жизни. Машине – десять лет, менять пора. Где деньги брать? Слава богу, со здоровьем пока – тьфу, тьфу, тьфу. Но ведь это пока… Старость подкатывает. Импотенция засветила. С женой уже не получается, да и не хочется. А главное, раньше бежал куда-то, стремился, чего-то добивался – интересно было. Сейчас как будто свет приглушили: сумерки – спать пора. Ничего не хочется, а если хочется, то как-то вяло.

С другой стороны, что ты ноешь? Семья есть, квартира есть. Деньги какие-то капают. Сын хорошо зарабатывает. Машина есть. Работа? А что? Извоз – это тоже работа, и хозяин сам себе, не надо от звонка до звонка. Из Греции месяц как вернулся. Да ты счастливый человек! Знаешь, у скольких этого нет? Живи и радуйся!

Со спины подошел, я не заметил.

Вздрогнул. Испугался.

Разозлился сразу.

Бомжатник у нас в Лосинке. Они с весны до осени лёжки себе устраивают: коробки картонные, одеяла рваные, целлофан, тряпьё разное, бутылки, банки – помойка, одним словом. Копошатся среди этого мусора, живут, костры жгут. С бабами, которых от мужиков не отличишь. У нас на «Яузе» даже турникетов на платформе нет, приехал – шаг в сторону – лес.

– Что? – говорит. – Хочешь так?

Я на ворону смотрел, как она по ветру боком с берёзы снялась и её по диагонали – ветром вниз, к гаражам вынесло, замахала, выправилась и пошла к домам – рваный пунктир на синем. Свободная, ветром гонимая. А небо – осеннее, бездонное, жестокое и ласковое одновременно, облачком белым, размытым, по краю украшенное.

Глянул искоса – марку держать надо, но злюсь на него, на себя, что испугался от неожиданности – вон адреналин ещё в икрах пощипывает. Стоит за спиной бомжара грязный, с рваным пакетом целлофановым цветным, битком набитым. Без возраста, щетиной заросший. Лицо одутловатое, желтизной отдаёт. Пальтишко на нём старое с меховым воротником, нараспашку. На ногах сандалии стоптанные, нелепые – осень же.

– Да пошёл ты! Двигай отсюда. Не звали.

А он уже усесться успел, чуть в стороне и ниже.

– Давай, я сказал!

– Как скажешь. – Подниматься начал, медленно, словно ноги в коленях не гнутся, – так собака, которую турнули, все равно надеется: вдруг хозяин передумает, позовёт. Подниматься-то поднимается, а сам на банку с пивом, что в пожухлой траве возле моих ног валяется, глазом косит – я-то вижу.

Он вроде уже и встал… но тут как-то нехорошо мне сделалось: чего я на него взъелся?

– Садись уж, – говорю. – Ладно…

Но вот уж хрен! Банку ты полную не получишь.

– На! – Протянул недопитую, которую в руке держал. Нечего на целую зариться.

Взял. Руки грязные, трясутся.

– Сколько лет-то тебе, отец?

– Да твой ровесник, поди…

Пьёт, захлёбывается, шея дряблая, в волосках седых, под кадыком ходуном ходит.

А ведь, похоже… и я мог бы так же… сложись жизнь по-другому.

Дунуло ветром, согнуло берёзы, рвёт кроны, сорвало ворон, заметались стаей, перепутались – мечутся, орут – с десяток вырезает на синем круги. Тревожно стало, а тут ещё электричка пронеслась, загудела, словно воздух, пространство её сдерживает, не даёт прорваться.

– Хочешь, как они?

– Чего?

– Как эти… – Голову вверх запрокинул, на ворон или на небо смотрит, и пена желтая, уже засыхающая, в уголках губ. Противно.

– Ты пей! Что за хрень городишь?

– Тяжко?

– А кому легко?

Чего прицепился? На хрен ты мне нужен? Дали выпить – пей и молчи в тряпочку.

Что же за день такой невезучий? С самого утра. Кофе хотел. Насыпал в чашечку, потянулся за чайником, задел ложечку, опрокинул. Кофе – на пол, чашечка – об пол, ручка – в сторону. Любимая чашечка была, вкусная!.. И телефон сразу – радостно так, задорно. Смолк. А на экране сообщение – отменился выезд. Остался сегодня без заработка. И чёрт бы с ним, не впервой отменяют. Но ведь уже настроился… А чем тогда заняться? День пустой.

Тут и жена встала. У неё выходной, значит целый день дома. И началось: это подай, то принеси, пол подмети, пыль протри, ей уже тяжело всё самой делать, она не только за домом следит, но ещё и работает, а помощи никакой, окна вот с зимы не мыты… – и поехало без конца и без края.

Разругались, естественно.

Да пошло всё! – думаю. Пойду-ка за пивом схожу, посижу спокойно в одиночестве, на поезда посмотрю.

Вышел из подъезда, решил на машину глянуть. Подхожу – твою же мать! Переднее правое – спущено. На ободе кормилица стоит.

Тут я и понял – не мой день. Ладно, думаю. Пиво, поезда – и в койку, под одеяло. Заспать. Пропустить, не высовываться. С колесом завтра буду разбираться. Не надо сегодня ничего делать.

Пришёл к железке, на насыпь сел. Глотнул пива, смотрю на поезда. Я люблю на них смотреть. Куда-то едут… Узкие, длинные. А тут этот… Нет, точно не мой день.

Этот сидит, наблюдает, как я закуриваю.

– На, – говорю, и сигарету из пачки сам выковырял.

– Спасибо, не курю. И тебе не советую.

Вот же праведник нашелся.

– Хотя, – продолжает, – бросить всё равно когда-то придётся.

Философ, блин! Всё когда-то бросить придётся. Тоже мне, открыл Америку.

Электричка вдали нарисовалась. Затрубила. Светло-серая. Эта – из Мытищ, без остановок шпарит. Смотрю, как надвигается.

Вдруг говорит:

– А хотел бы поездом стать?

Я сначала не понял, подумал, что ослышался. Электричка мимо неслась. Грохотала по рельсам.

– Что, – переспрашиваю, – сказал?

– В поезд хочешь превратиться?

Меня аж оторопь взяла:

– Чего?!

– Представь, – говорит, – по рельсам, никуда не сворачивая, всё определено, по расписанию, леса мелькают, поля, люди новые…

Смешно стало. Даже интересно. Вот чудик! Хотя… поживи его жизнью, побомжуй, ещё не так крыша поедет.

– Или в дерево? – продолжает. – Будешь стоять, ветвями качать, листвой шелестеть, птички там разные перепархивать будут. Не жизнь, а лафа! Никуда не спешить – стой себе и стой, наблюдай за миром.

И так он это говорит… Затягивает, как в омут, в эту ахинею словесную.

Подыграть захотелось. Один чёрт, посидеть в одиночестве не вышло. Посмотрим, что он дальше плести станет.

– А ты что? Можешь?

– Не то чтобы могу… но вот если постараться…

Уклончиво отвечает, куда-то поверх железки, на дома, на крыши, что вдалеке, за забором, в небо упираются, глядит.

Я решил с другого боку зайти.

– А что, – спрашиваю, – в любое можно превратиться? И в одушевлённое, и в неодушевлённое?

– А ты знаешь, что такое душа? Ты её видел?

Вздохнул. Руку в волосы запустил, башку чешет. И мне вдруг показалось, что ему скучно стало со мной разговаривать. Отстранился как-то…

Помолчали.

Я банку новую вскрыл, говорю:

– Подставляй свою, плесну чуток.

Засуетился сразу, протягивает.

– Не… – я решил не сдаваться. – В поезд, конечно, интересно… Да и в дерево тоже… Но уж если превращаться, то во что-то другое.

– Во что же?

– Ну, не знаю… В птицу, например. Всё-таки полёт, и всё такое… Вот как это – летать как птица?

– Что здесь непонятного? Всё просто.

– А чего же ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…

– Мне не надо. Я не для этого приспособлен.

– Ха! А для чего?

– Я по другому делу.

В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Домой пора. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны. Бормочет что-то себе под нос – не разобрать.

– Ладно, – говорю, – бывай! Не болей и не кашляй.

Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.

– Представь, – тихо говорит, еле разбираю, – что ты электровоз. Несёшься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прёшь. Грудь – железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, разбрасываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь – ого-го какой. Не вставай на пути – сметёшь и не заметишь. Станции, полустанки мимо проносятся – сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несёшься и несёшься вперёд… Хочешь?

Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.

Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.

Решил не связываться – пускай себе бормочет. Повернулся и пошёл.

Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»

Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.

У нас, если по брёвнышкам Будайку перейти – а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, – можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.

Нет – понимаю – что-то не так… Уже не только поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Не так что-то со мной. Нерв какой защемило, что ли?

И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.

На миг в глазах потемнело.

И тут же рукава у ветровки – по шву, с треском.

Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…