Много лет спустя, когда я давно уже писал в одиночку, мне понравилось поступать с живыми, как с мертвыми. Я не садился за стол, пока не чувствовал интимного родства с автором. Иногда, как в случае с Веничкой, этому помогал бесспорный восторг, иногда, как с книгами Сорокина – ужас. Но чаще меня бескорыстно радовали и тугие сюжетные пружины Пелевина, и кружевные сказки Толстой, и одушевляющяя магия Саши Соколова, и бесконечные закоулки Искандера, и лингвистический