Когда мой отец в 2004-м умирал, находясь в коме после инсульта, я трое суток провел у его постели, пытаясь спасти самого дорогого мне человека (системы, катетеры, уколы, консультации по телефону с коллегами-спецами, профессорами – дело было в деревне, на дому, транспортировать в больницу смысла не видел). Не обращая на все признаки агонии, ранним утром в последние минуты я заговорил с ним, всеми фибрами чувствуя его рядом, растерянного, удрученного происходящим. 

Опыт такого общения к тому времени был уже большой. За руку держу, глажу (сантиментами по отношению ни к матери, ни к отцу я не отличался, вот брат мой – тот мог сюсюкать) и говорю приблизительно следующее: «Пап, тебе сейчас виднее: уходить или оставаться. Оставаться – значит, буду бороться за твое тело сколь угодно долго. Мы любим тебя и отпускать не хотим. Но если все это бессмысленно, и тело уже не вернуть – дай знать – любым доступным способом, я увижу.»

Стою на коленях перед кроватью, слушаю его храп (дыхание Куссмауля – одна из форм предсмертного дыхания) и в глаза (хоть и прикрытые веками) смотрю. И в ту же секунду из под ресниц слеза – крупная такая, чистая – выкатилась. Стиснул я зубы (одно дело чужие люди, а тут – свой, родной, любимый и безгранично уважаемый мною), ком в горле держу и говорю мысленно: «Я понял тебя, пап. Отпускаю.» (А мог ведь и не отпускать, бороться и дальше неопределенно долго). В то же мгновенье он и умер. Отец атеистом всю жизнь был, всё, что знал я и чем интересовался, считал ахинеей. А я особо и не навязывался – не только ему, вообще всем. Если бы мировоззрение его было более лояльным к посмертному существованию, я бы смог поговорить с ним тогда непосредственно. Это моё наблюдение – такие люди, как мой отец, на Рубеже сильно скованы прижизненными стереотипами, освобождение от них проходит долго, мучительно,