Цитаты из книг автора «Александр Боровский»

Мир советских идеологем, коварно погруженный в советское повседневное, стал основой деконструктивистской в идеологическом и формообразующем плане арт-практики соцарта.

Социально-психологическое прочтение исторического процесса в формах повседневного было основой их рефлексии и, кроме того, формопорождающим фактором. Повседневное, эксплицированное в текстуальной форме и впрямую – в форме речевых актов, – стало основой стратегии московского концептуализма.

тексты И. Кабакова, В. Пивоварова, Г. Брускина да и В. Янкилевского.

первому поколению советских художников, которому жизненная и бытовая фактура помогала впрямую, вне идеологических ритуалов, выработать собственное понимание «человека исторического» (разумеется, были и предшественники – воспринимавшийся комически «Переезд на новую квартиру» К. Петрова-Водкина воспринимается сегодня – мною, во всяком случае, – именно в таком качестве).

интерес к повседневно-антропологическому способен помочь точнее понять и поколенческую, и собственно творческую индивидуальность. Особенно по отношению к шестидесятникам

ограничиваемся констатацией нескольких социально-исторических банальностей (типа «оттепель», протест против прессинга официоза, в лучшем случае – несколько наблюдений над «экономикой» тогдашнего арт-производства – терминология типа «дип-арт» и пр.). Главным же образом сосредоточиваемся на собственно художественных аспектах (творческий генезис, поиск индивидуальных стратегий, внутрихудожественная контекстуальность и пр.).

Сам этот архетип – плод некоей антрополого-технической революции, все еще длящейся… Отсюда – некоторая подвижность архетипа, отсутствие окончательной формовки, окостенелости (в этом – проекция вечной неудовлетворенности художника любой завершенностью). Внутри него идет постоянная борьба: побеждает то пришелец, то робот, то мутант, то – человек… Внутренняя борьба влияет на антропологию: голова, череп то приближаются к человеческому, то отдаляются от него. В целом эта борьба драматична, но иногда Янкилевский, как уже говорилось, позволяет себе гротесковые и даже юмористические ноты. Так, он любит работать со стертыми метафорами, в обиходном языке обозначающими работу (или недоработку) сознания: котелок варит, шарики зашли за ролики, думает – аж дым идет, включи мозги и пр. Художник визуализирует эти тропы буквально – дымятся какие-то реле, перегорают проводки в лампочках и т. д. («Голова», 1964, «Черные головы», 1984). Дело не ограничивается «головами»: художник точно так же овнешняет (выражение М. Бахтина) заборные, а то и архаические метафоры, касающиеся

«щупывателя» (выражение В. Розанова)

визуальную поэтику, которая была бы адекватна каким-то базисным представлениям его формирующегося мировосприятия.

автор не столько «переживает» цвет, сколько анализирует его работу. Здесь нет сложных цветовых замесов и отношений, вообще «колоризма». Как цвет работает «одним куском», как – силуэтно, как – в контражуре, как – «режет» форму? Вот что интересует художника. К сожалению, в советской художественной жизни не было ничего, подобного арт-практике хотя бы группы «Zero» (или ее аналогов), сосредоточенной на морфологии цвето- и формообразования. В этом была логика развития европейского искусства, на каком-то этапе ощутившего потребность вернуться к этой версии concrete art: цвету и форме как таковым, вне любых коннотаций.