Волоколамское шоссе

1. Самое сложное в армии - это умение подчиняться.
2. Беречь солдата в учении - значит не беречь его в бою.
3. Важно стремиться к искусству в том, что делаешь.
4. Твоя обязанность – думать, постоянно.
5. Поставь себя на место противника.
6. Наказывай подчиненного за дерзость в твою сторону, сразу, при всех.
7. Жестоко карай дезертиров. Трусость не лечится.
8. Ты должен быть везде, на каждом фланге одновременно, должен быстро передвигаться и всё видеть, даже то, что происходит за тем холмом.
9. Не бойся смелых решений, ошарашь противника, сломай его психологически.
10. Предоставляй второй шанс только тем бойцам, кто этого достоин. А кто достоин, решай сам.
11. Бери ответственность на себя, будь крайним.
12. Воспитывай в солдатах грамотность и дисциплину.
13. Конструктивно воспринимай критику руководства, перенимай полезное.
14. Нет своячеству и землячеству. Цени бойцов только за профессиональные навыки и качества.
15. Лучшая проверка солдата – боем.
16. Делегируй задачи. Ты не должен стрелять из пушки, ты должен руководить, мыслить стратегически, для остального у тебя есть «ротные», «комвзводы» и т.д.
17. Самая большая ошибка – это недооценённость врага.
18. Ты воюешь, чтобы жить, а не умирать.
19. Будь честен с самим собой, с солдатом, с врагом.
20. Ты сражаешься за время. Вымотай соперника, води, путай, тяни время.
21. Великая тайна боя - «удар по психике».
22. Рискуй, если риск с расчётом.
23. Пожертвуй десятью солдатами, ради сотни спасённых.
24. Ночь и лес твои друзья. Немец воюет с комфортом.
25. Бойцы копируют командира. Хочешь честности от бойцов, будь сам честен. Хочешь смелости – будь смел…
26. Сохраняй выдержку и разум.
27. Заставь воевать за себя каждую кочку, каждое дерево…
28. Кажущийся беспорядок - это новый порядок.
29. Не спать, когда нужен батальону, а нужен всегда…
30. Честь сильнее смерти.
31. Прощеного не поминать. Если отпустил ситуацию, то никогда к ней не возвращайся.
32. Отступление это не бегство, это один из самых сложных видов боя.
33. Женщине не место в мужском батальоне.
34. Каждый приказ должен быть исполнен.
35. Врага надо видеть в реальности, таким, каков он есть. Враг это не монстр, это человек, которого бьёт пуля.
36. Люби своё оружие.
37. Говори командиру только точную правду, даже если тебя могут отправить под трибунал.
38. Ты равен со своими подчинёнными. Вы делаете общее дело, воюете за одну страну, а ваши дети будут ходить в одну школу.
39. Командир - это бремя, это ответственность.
40. Успех в выполнении задачи напрямую зависит от ясности поставленной цели.
41. Поставил задачу - спроси о её выполнении.
42. Враг страшен до тех пор, пока не попробуешь его крови.
43. Для солдата чрезвычайно важна надежда. Твоя задача вселить её в бойцов, избегая затёртых и избитых слов.
44. Без бойцов твой замысел всего лишь игра мысли. Береги солдата в бою.
45. Помни, тебя в любой момент могут убить.

Концепция "Татуировок" заимствована здесь: 45 татуировок менеджера.

Про эту книгу я узнала случайно, до этого ее название даже не встречала, но, мельком увидев среди старых рецензий друзей по ЛЛ, добавила в виш-лист с мыслью, что когда-нибудь надо почитать. Потом прочла вторую рецензию, написанную столь вдохновенно, что наводит на мысль о том, что откладывать эту вещь точно не стоит, и вот я открыла для себя, возможно, лучшую книгу этого года, из военного цикла точно. В чем же обаяние данного литературного произведения, чем оно выделяется для меня среди множества иных драматических произведений о Второй мировой войне? Думаю, тут сочетание нескольких факторов: выдающиеся, харизматичные фигуры реальных военных - генерала Панфилова и старшего лейтенанта Баурджана Момыш-Улы, мастерство писателя, подчеркивающего яркие контрасты того сложного времени, закручивающего психологические интриги, заставляющего волноваться за персонажей и радоваться их победам, мучиться от происходящей жестокости и пытаться понять обстоятельства военного времени, отменяющего гуманистические ценности. Ну и, конечно, профессиональная озвучка Вячеслава Герасимова, оживившего героев, позволившего явно ощутить их рядом с собой, так что поклонники аудиокниг не должны проходить мимо этого произведения.

Данная книга позволяет лучше узнать психологию военных, она первая, среди прочитанных мной, говорит о стратегии, о тактике боя, об уме командующего, который является основным оружием на войне. Главные герои тут не просто посылают солдат на смерть со словами «держитесь, ребятки», они обдумывают ситуацию и ищут лучшие варианты, они учатся на ошибках, придумывают новые ходы и стараются обмануть врага.

Я вспомнил все, чему мы обучались, вспомнил завет Панфилова: «Нельзя воевать грудью пехоты… Береги солдата. Береги действием, огнем…»

Не повторял ли нам Панфилов, что всегда, при всех обстоятельствах, командир обязан думать, размышлять?

Победа куется до боя — этому учил Панфилов. Это, как и многое другое, я воспринял от него.

Панфилов улыбнулся, будто угадав, о чем я подумал.
— Мои войска, — сказал он, — это моя академия… Это относится и к вам, товарищ Момыш-Улы. Ваш батальон — ваша академия. Нуте, чему вы научились?

— Видите, товарищ Момыш-Улы, даем бой нашему уставу. Ведь уставы создает война, опыт войны. Существующий устав отразил опыт прошлых войн. Новая война его ломает. В ходе боев его ломают доведенные до крайности, до отчаяния командиры. Вы сами, товарищ Момыш-Улы, его ломали…
Панфилов приостановился, глядя на меня, давая мне возможность вставить слово, возразить, но я по-прежнему лишь слушал.
— Ломали, а потом докладывали об этом мне. Я докладывал командующему армией. Он докладывал выше… Таким образом, прежде чем новый устав выкристаллизуется, прежде чем он будет подписан, тысячи командиров уже создают в боях этот новый устав.

Я смотрел на карту, следил за карандашом генерала, за планом боя, еще зыбким, вырисовывающимся лишь в некоторых главных очертаниях, планом, что открывал мне Панфилов. Не скрывая трудностей, он создавал во мне уверенность. Держать дороги… Месяц-полтора проманежить немцев… Это уже не ошеломляло, уже воспринималось как продуманная большая задача.

Много размышлений о настроениях среди бойцов, подчеркивается важность морального духа как основы всего. Создается впечатление, что именно в этом заключен главный фактор победы или проигрыша и ничто так не тревожит комбата Момыш-улы, как стойкость и мужество солдат, лишившись которых батальон, даже будучи полностью укомплектован и хорошо вооружён, теряет все свои преимущества.

Вы пустили слезу: примите нас. Москва слезам не верит. Не верю и я. Мой приказ остается неизменным: ни один трус, бежавший с рубежа, не войдет в расположение батальона.

Я помчался к лесу. Издали он казался пустым. Неужели действительно пуст? Неужели паника? Неужели он, мой булат, мой батальон, рассыпался в один миг? Тогда незачем жить! Но не верю, не верю.

— Аксакал, зачем вы так рисковали? Зачем стояли на виду?
— Это, Джалмухамед, не пустой риск. Это долг… Моя профессиональная обязанность.
В мыслях добавляю: «Мы с тобой люди военные, люди высокой профессии. Утрата жизни — естественное следствие нашего с тобой ремесла». Однако зачем это высказывать? Говорю:
— Разве я мог уйти первым? Если побежит командир, бойцы обгонят его на пять километров.
— Аксакал, вы должны беречь себя ради этих людей. Что будет с батальоном, если вы погибнете?
В ответ я усмехаюсь:
— Ты знаешь, этой ночью я свалился, погиб для батальона. И нашлись люди, которые вполне меня заменили.

Обдумывая сражения, Баурджан понимает, что война является психической, что с каждой стороны противники действуют прежде всего на психику солдат, стараясь внезапным нападением, мощностью удара или иными методами посеять панику, обратить в бегство людей, чтобы те и думать забыли сопротивляться, побросав свое оружие.

— Сам не могу понять, товарищ комбат… Это было, как бы сказать… как кирпичом по голове… И как будто уже я — не я… Перестал соображать…
Он нервно передернул плечами.
— Как кирпичом? — переспросил я.
И передо мной вдруг вспыхнули слова, которых давно искала мысль. Удар по психике! В ту минуту я наконец-таки назвал по имени для самого себя тайну боя, тайну победы в бою.
Удар по психике! По мозгу! По душе!

Удар по психике! Но ведь не существует же никаких икс-лучей для воздействия на психику. Ведь война ведется орудиями физического истребления, ведь они, эти орудия, поражают тело, а не душу, не психику. Нет, и душу! И после того, как поражена психика, как сломлен дух, можно гнать, настигать, убивать, пленять толпы врагов.

А Панфилов в этом городе, в комнате, куда явственно докатывался орудийный гром, с улыбкой спросил: «Ну-те, чему вы научились?» И сразу, с одного этого простого вопроса, мне передалась его немеркнущая спокойная уверенность.

Чему же, в самом деле, я научился? А ну, была не была, выложу самое главное. Я сказал:
— Товарищ генерал, я понял, что молниеносная война, которую хотят провести против нас немцы, есть война психическая. И я научился, товарищ генерал, бить их подобным же оружием.
— Как вы сказали: психическая война?
— Да, товарищ генерал. Как бывает психическая атака, так тут вся война психическая…
— Психическая война… — выговорил он, будто раздумывая вслух. — Нет, это слово, товарищ Момыш-Улы, не объемлет, не охватывает нынешней войны. Наша война — шире. Но если вы имеете в виду такие вещи, как танкобоязнь, автоматчикобоязнь, окружениебоязнь и тому подобное (Панфилов употребил именно эти странноватые словосочетания, которые я тогда впервые услышал), то вы, безусловно, правы.

— Комбат! — Толстунов всегда называл меня так. — Комбат! Ты зачем здесь? Ложись!
— Сам ложись!
Мы бросились наземь.
— Комбат, ты зачем здесь?
— А ты зачем?
— По должности…
Его карие глаза улыбались. Черт возьми, неужели он распознал мои мысли о нем?
— По должности?
— Да. Бойцу веселей, когда к нему забежишь. Он думает: тут, значит, не страшно…
Близко трахнул снаряд. Комбат и инструктор пропаганды распластались, стараясь куда-нибудь втиснуть головы. Обдало воздушной волной.

Я заглянул еще в два-три окопа, где только что побывал Толстунов. Да, бойцы были там спокойнее, веселей.
Так парировали мы, командиры и политработники, «психическую» бомбардировку немцев. Так шел этот бой, в котором ни один из бойцов не произвел еще ни одного выстрела.

Поэтому так строг комбат к тем, кто поддается панике, тем, кто теряет голову и может послужить «спусковым крючком», запустившим волну «драпа», к бойцу, бросившему товарищей, нарушившему приказ.

Эта тема жесткости, даже жестокости к своим же проходит красной чертой через все произведение, писатель раз за разом поднимает этот вопрос, заставляя героя делать выбор, столь сложный и неоднозначный. Заслуживает ли снисхождения тот, кто лишь на несколько минут потерял самообладание, или бежавший с поля боя - дезертир, которого нужно судить по законам военного времени? Какую ответственность несет командир, чьи бойцы разбежались? Можно ли укрепить дух солдат, расстреляв перед строем их товарища, их самих превратив в безжалостных палачей? Насколько же сложно читателю принять такую правду жизни, ведь до последнего надеешься, что оступившегося бойца помилуют, а он, «перевоспитавшись», проявит себя с лучшей стороны.

— Товарищи бойцы и командиры! Люди, что стоят перед вами, побежали, когда я крикнул: «Тревога!» — и подал команду: «В ружье!» Через минуту, опомнившись, они вернулись. Но один не вернулся — тот, кто был их командиром. Он прострелил себе руку, чтобы ускользнуть с фронта. Этот трус, изменивший Родине, будет сейчас по моему приказанию расстрелян. Вот он!
Повернувшись к Барамбаеву, я указал на него пальцем. Он смотрел на меня, на одного меня, выискивая надежду.
Я продолжал:
— Он любит жизнь, ему хочется наслаждаться воздухом, землею, небом. И он решил так: умирайте вы, а я буду жить. Так живут паразиты — за чужой счет.

Винтовки вскинулись и замерли. Но одна дрожала. Мурин стоял с белыми губами, его прохватывала дрожь.
И мне вдруг стало нестерпимо жалко Барамбаева.
От дрожащей в руках Мурина винтовки словно неслось ко мне: «Пощади его, прости!»
И люди, еще не побывавшие в бою, еще не жестокие к трусу, напряженно ждавшие, что сейчас я произнесу: «Огонь!», тоже будто просили: «Не надо этого, прости!»

Я видел широченную спину Галлиулина, головой выдававшегося над шеренгой. Готовый исполнить команду, он, казах, стоял, целясь в казаха, который тут, далеко от родины, был всего несколько часов назад самым ему близким. От его, Галлиулина, спины доходило ко мне то же: «Не заставляй! Прости!»

Я человек. Все человеческое кричало во мне: «Не надо, пожалей, прости!» Но я не простил.
Я командир, отец. Я убивал сына, но передо мной стояли сотни сыновей. Я обязан был кровью запечатлеть в душах: изменнику нет и не будет пощады!

Я хотел, чтобы каждый боец знал: если струсишь, изменишь — не будешь прощен, как бы ни хотелось простить.
Напишите все это — пусть прочтут все, кто надел или готовится надеть солдатскую шинель. Пусть знают: ты был, быть может, хорош, тебя раньше, быть может, любили и хвалили, но каков бы ты ни был, за воинское преступление, за трусость, за измену будешь наказан смертью.

Что произошло с батальоном? Не убил ли я вчера, расстреляв перед строем изменника, бежавшего ради спасения своей жизни, не убил ли я этим залпом великую силу любви к жизни, не подавил ли великий инстинкт самосохранения?

Неужели воля к жизни, инстинкт сохранения жизни — могучий первородный двигатель, свойственный всему живому, — проявляется только в бегстве?
Разве он же, этот самый инстинкт, не разворачивается вовсю, не действует с бешеной яростью и мощью, когда живое существо борется, дерется, царапается, кусается в смертельной схватке, защищается и нападает?
Нет, в этой небывалой войне за будущее нашей Родины, за будущее каждого из нас, любовь к жизни, воля жить, неистребимый инстинкт самосохранения должен стать для нас не врагом, а другом.
Но как пробудить и напрячь его?

— Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?
— Сейчас не до дому… надо воевать.
— Ну а после войны? Хочешь?
— Кто не захочет…
— Нет, ты не хочешь!
— Как не хочу?
— От тебя зависит — вернуться или не вернуться. Это в твоих руках. Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить тебя. А что ты сделал для того, чтобы сохранить жизнь в бою и вернуться после войны домой? Из винтовки отлично стреляешь?
— Нет.
— Ну вот… Значит, не убьешь немца. Он тебя убьет. Не вернешься домой живым.

Я продолжал:
— Когда я расшвыриваю жидкий накат в твоем окопе, я делаю это для тебя. Ведь там не мне сидеть. Когда я ругаю тебя за грязную винтовку, я делаю это для тебя. Ведь не мне из нее стрелять. Все, что от тебя требуют, все, что тебе приказывают, делается для тебя. Теперь понял, что такое Родина?
— Нет, товарищ комбат.
— Родина — это ты! Убей того, кто хочет убить тебя! Кому это надо? Тебе, твоей жене, твоему отцу и матери, твоим детям!
Я не употреблял термина «инстинкт», но взывал к нему, к могучему инстинкту сохранения жизни. Я стремился возбудить и напрячь его для победы в бою.
— Враг идет убить и тебя и меня, — продолжал я. — Я учу тебя, я требую: убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И каждый из нас велит тебе, каждый приказывает: убей — мы хотим жить! И ты требуешь от товарища — обязан требовать, если действительно хочешь жить, — убей! Родина — это ты. Родина — это мы, наши семьи, наши матери, наши жены и дети. Родина — это наш народ. Может быть, тебя все-таки настигнет пуля, но сначала убей! Истреби, сколько сможешь! Этим сохранишь в живых его, и его, и его (я указывал пальцем на бойцов) —бойцов) — товарищей по окопу и винтовке!

Может быть, моя речь была несколько наивна, но в ту минуту мне казалось: я достиг своего. Не поступаясь ни долгом, ни честью, люди освобождались от навязчивого, придавливающего слова «умереть».

При этом вовсе не создается впечатление бесчеловечной системы, наоборот, в книге очень много рассуждений о необходимости беречь солдата, мыслей генерала Панфилова о том, что крутой нрав стоит усмирять, что право на ошибку имеют все, что обращаться с людьми необходимо вежливо и прислушиваться к их мнению.

Я вызвал командиров рот, указал участки обороны.
— Кладите бойцов в оборону. И пускай спят. Часовых не ставить. Вы будете часовыми.

— Товарищ комбат, к вам, — доложил Рахимов. — Из штаба подполковника Хрымова.
Я приподнялся, сел на своей кошме.
— Вы командир батальона? — не здороваясь, спросил капитан.
— Я.
— Почему допустили такое безобразие? У вас все спят.
— Хорошо, что спят. Я приказал спать.
— Это недопустимо… Это нарушение устава! Это преступление!
И давай меня честить. Позже я близко узнал этого капитана. Он был добродушным, честным, хотя и недалеким офицером, но той ночью наше первое знакомство оказалось далеко не добрым.

А я уже не старался сдерживаться. Ругал недостойную, дрянную привычку иных командиров, которые с легким сердцем оставляют без патронов и хлеба чужих — то есть не своей роты, не своего полка — солдат.
— Вашему командиру наплевать на судьбу чужого батальона, — кричал я, — наплевать, что мои люди голодны! Хоть бы прислал патронов! Если завтра нас тут перебьют, как кур, ваш командир даже не почешется!
Синицын все темнел с лица, все хмурился. Наконец попытался меня оборвать:
— Вы не имеете права так говорить о старших…

Я отрезал:
— Убирайтесь из расположения батальона! Передайте вашему командиру, что я задачу выполню. Сложим на этом поле головы, но выполним. Больше с вами разговаривать не желаю. Рахимов, проводи гостей!
Не прощаясь, я улегся, накинул шинель, повернулся к стенке шалаша.
Разумеется, моя резкость была недопустима. Следовало вести себя по-иному. Но несдержанность — мой недостаток. В оправдание мне нечего сказать. Или скажу, пожалуй, вот что: если вы ищете человека без слабостей, ошибок, недостатков, человека без острых краев и недостатков, человека без острых краев и углов, то со мной тратите время даром.

Под утро из полка Хрымова к нам прибыла повозка. Штаб полка прислал несколько ящиков патронов и два ведра вареного мяса. Я обрадовался патронам, но сокрушенно смотрел на куски мяса. Два ведра! Это на батальон-то, на пятьсот голодных ртов!

Неожиданно доктор захныкал:
— Я устал… Я не дойду…
Захотелось прикрикнуть, окриком вернуть ему мужество, выдержку. Но вместе с тем подумалось: ведь он же достойно выполнил свой долг, наслушался стонов, нагляделся крови, оперировал, перевязывал, вовремя вывез раненых. Нет, нельзя воздействовать только криком. Я соскочил с седла.
— Доктор, садитесь на Лысанку. А я пойду пешком. Давайте я подержу вам стремя.
Подержать стремя — это, по нашему казахскому национальному обычаю, знак уважения, почесть.

Подошел Бозжанов.
— Аксакал, — сказал он по-казахски, — случилось нехорошее.
Его скулы, обычно незаметные, прикрытые жирком, теперь резко обозначились под кожей. Доброе лицо было растерянным. Неужели действительно обрушилось новое несчастье?
— Ну… Что такое?
— Брошены раненые.
— Как брошены? Откуда ты знаешь?
— Сейчас разговаривал с доктором. Фура отстала и где-то потерялась. А он и несколько санитаров пошли с батальоном.
Я вскочил. Как? Этого еще не хватало! Мы, мой батальон, дошли до подлости, предали, бросили раненых!

— Где раненые? — спросил я. — Где санитарная фура?
— Я не ездовой… Не знаю…
— Не знаете? Не знаете, где раненые, которые доверены вам?
— Не знаю… — Голос Беленкова внезапно стал плаксивым. — Фура отстала… Мы пошли со всеми… Я думаю, что она нагонит…
— Когда это случилось?
— Уже часа два прошло.
— Почему вы не доложили мне? Вы обесчестили себя, предали товарищей, проливших свою кровь…

Я сказал:
— Товарищи! Военврач Беленков бросил наших раненых. Санитарная повозка осталась где-то позади, в лесу. Сейчас мы пойдем обратно — туда, где остались раненые. Пойдем всей колонной, дробить силы нельзя. Командиры рот, разъясните бойцам, что мы идем на выручку наших беспомощных брошенных товарищей.

Потолковав еще немного с фельдшером, я пошел к фуре. Мои глаза встретились с черными глазами Дордия.
— Товарищ комбат, — выговорил Дордия, — я знал… — Он передохнул. — Знал, что вы вернетесь.

— Беленков, выйдите из строя! — произнес я.
Он метнул взгляд по сторонам, хотел, видимо, запротестовать, но все же шагнул вперед, нервно оправил висевшую на боку медицинскую сумку.
Я отчеканил:
— За трусость, за потерю чести, за то, что бросил раненых, отстраняю Беленкова от занимаемой должности. Он недостоин звания советского командира, советского военного врача. Беленков! Снять знаки различия, снять медицинскую сумку, снять снаряжение!

Здесь я главнокомандующий всеми Вооруженными Силами Советского Союза. На этом куске земли, где впереди и сзади, справа и слева находится враг, я здесь… — Я не мог найти слова. — Я — советская власть! Вот кто я такой, командир батальона, отрезанного от своих войск. А ты, жалкий трусишка, говоришь, что я не имею права. Я имею право не только разжаловать тебя, не только расстрелять за измену долгу, но и на куски разорвать.

Волнуясь, невольно встав со стула, я воспроизвел перед Панфиловым эту мою речь. Вот тут-то, именно в этот, казалось бы, самый драматический момент он начал смеяться.
— Так и сказали: «Я — советская власть»?
— Да, товарищ генерал.
— Так и пальнули: «Я — главнокомандующий?»
— Да.
— Ой, товарищ Момыш-Улы, лошадиная доза…

— Что же ты подумал? Что я был убит? Почему не смотришь на меня?
Синченко с усилием поднял голову.
— Отвечай: подумал, что я был убит? Почему же ты не вынес моего тела?
Я наотмашь ударял этими беспощадными вопросами. Ответом было лишь молчание.
— Убирайся, — сказал я. — Убирайся вон из батальона!
— Куда же, товарищ комбат?
— Куда угодно! Бросил нас в бою, так не смей к нам возвращаться! Уходи!

Бозжанов поднялся, ушел. Минуту спустя вернулся.
— Сидит во дворе, — сообщил он.
Я не откликнулся. Бозжанов вновь вышел, вновь вернулся.
— И Лысанка привязана. Можно, товарищ комбат, дать ей сена?
— Дай:
Бозжанов выглянул в сени. Наружная дверь, ведущая из сеней во двор, была, видимо, распахнута. Он крикнул:
— Синченко! Задай Лысанке корма!
Я промолчал. Ни единым словом не противореча мне, Бозжанов боролся за судьбу коновода.

Я сказал:
— Брудный, садись. Получи пачку махорки… Синченко, налей чаю лейтенанту…
Донесся едва слышный вздох Бозжанова. Так была отпущена вина коновода. О ней больше не заговаривали. Мы блюли завет: отпущенного не поминать.

Вообще Панфилов предстаёт этаким идеалом умного, волевого и в тоже время сердечного генерала, который своим примером воспитывает командный состав, кого уважают и любят обычные бойцы.

Так, например, относительно Донских он спросил:
— Письмо домой, его родным, вы написали?
— Нет, товарищ генерал.
— Напрасно. Нехорошо, товарищ Момыш-Улы, не по-солдатски. И не по-человечески. Напишите, пожалуйста. И в комитет комсомола напишите.

А ну, скажи: как встретили?
Вскочив, адъютант радостно сказал:
— Грудью встретили, товарищ генерал.
Странные, крутого излома, черные панфиловские брови недовольно вскинулись.
— Грудью? — переспросил он. — Нет, сударь, грудь легко проткнуть всякой острой вещью, а не только пулей. Эка сказанул: грудью. Вот доверь такому чудаку в военной форме роту, он и поведет ее грудью на танки. Не грудью, а огнем! Пушками встретили! Не видел, что ли?

Посмотрев на меня, затем на незнакомого мне капитана, Панфилов побарабанил по столу пальцами.
— Нельзя воевать грудью пехоты, — проговорил он. — Особенно, товарищи, нам сейчас. У нас тут, под Москвой, не много войск… Надо беречь солдата.
Я напряженно слушал генерала, стремясь найти в его словах ответ на измучившие меня вопросы, но пока не находил.
Подумав, он добавил:
— Беречь не словами, а действием, огнем.

— Я уверен, товарищ генерал, что мой батальон не отойдет, а сумеет, если понадобится, умереть на рубеже, но…
— Не торопись умирать, учись воевать, — прервал Панфилов. — Но продолжайте, товарищ Момыш-Улы, продолжайте.

Глядя в глаза Панфилову, я произнес «есть!», а сам подумал: «Ты не уверен, ты колеблешься, не знаешь, на что решиться. Зачем же посылаешь меня?» Впервые за все время, что мне довелось общаться с Панфиловым, он вызвал во мне досаду.
Как сказано, я смотрел прямо в глаза генералу. И вдруг, словно разгадав мои мысли, он добавил:
— Я сомневаюсь, я колеблюсь, товарищ Момыш-Улы. У меня нет решения, но нет и времени.
В один миг неприязнь к Панфилову превратилась в нежность, в любовь. Ведь он правдив, честен со мной, он не разыгрывает передо мной непогрешимого.

Он продолжал:
— Наверно, думаете: «Пусть-ка он ответит, почему мы отступаем? Почему немцы уже столько времени нас гонят? Почему мы подпустили их к Москве? Пусть на это ответит!» Ведь думаете так?
— Да, — напрямик ответил я.
Панфилов поднялся, склонился к моему уху; я снова заметил под его усами лукавую улыбку.
— Скажу вам, товарищ Момыш-Улы… — Он говорил не без таинственности, я ждал откровения. — Скажу вам, этого я не знаю.

— Впрочем, это не совсем так, — поправил себя Панфилов. — Кое-что весьма существенное мы с вами знаем.
Он перечислил ряд причин наших военных неудач. Конечно, эти причины были известны и мне: немецкая армия вступила в войну уже отмобилизованной; в сражениях на полях Европы она приобрела уверенность, боевой опыт; она имела преимущество в танках, в авиации.
— Что еще? Внезапность? — с вопросительной интонацией протянул он. — Да, внезапность. Но почему мы ее допустили? Почему были невнимательны? Почему пренебрегли реальностью?

Много в книге рассуждений о долге, достоинстве, совести, ведь главный герой является наследником традиций народа воинов, где честь часто важнее жизни. Приятно было читать об интернационализме полка, о сплочённости народов СССР в борьбе с врагом, ведь встречаемые мною до этого материалы подчеркивали количество дезертиров и самострелов среди нац. меньшинств.

В произведении неоднократно выделяется важность правды, в том числе правду требует писать и Баурджан Момыш-Улы от Александра Бека, так что было интересно узнать, насколько писатель выполнил завет своего рассказчика.

Он повторял: «Родина требует», «Родина приказывает»… Когда он произносил: «стоять насмерть», «умрем, но не отступим», по тону чувствовалось, что он выражает свои думы, созревшую в нем решимость, но…
Зачем говоришь готовыми фразами, политрук Дордия? Ведь не только сталь, но и слова, даже самые святые, срабатываются, «пробуксовывают», как шестерня со стершимися зубьями, если ты не дал им свежей нарезки. И зачем ты все время твердишь «умереть, умереть»?
Ты, наверное, думаешь: в этом жестокая правда войны — правда, которую надо увидеть, не отворачивая взора, надо принять и внушить.
Нет, Дордия, не в этом, не в этом жестокая правда войны.

— Что же ты народу скажешь?
— Думаю сказать, что подходит годовщина Октября… И вот… Как боролись подпольщики-большевики. А еще раньше революционеры-демократы… Чернышевский, например…
— Э, Дордия, заехал…
Дордия замялся, замолчал.
— Эка хватил!.. Зачем это солдату?
— Зачем? — переспросил Дордия. — А Ленин?
— Что Ленин?
— Он еще юношей полюбил Чернышевского. И любил всю жизнь. Чернышевский вывел образ революционера, для которого превыше всего долг…
Дордия оживился. Он попал на своего конька, заговорил на тему, что была ему близка.
— Некогда, Дордия, тебя слушать, — сказал я. — Иди в роту. И говори с бойцами проще.
Дордия покраснел. Краска залила даже шею.
— Иди! Напутственное слово я сам скажу бойцам.

Должен сознаться: я был недоволен своей речью. Язык произнес привычные, стертые слова: советские люди и так далее… А что это такое? Разве советский человек не такой же, как и все иные?
Я рассердился на себя. Зачем было пользоваться избитыми фразами, повторять наскучившие общие места? Неужели не мог найти собственных, выношенных, задушевных слов?

Ну, говори, говори, рассказывай, как живется?
Часовой упрямо повторил:
— Хорошо, товарищ генерал.
— Нет, — сказал Панфилов. — Разве во время войны хорошо живут? Шагать ночью под дождем по такому киселю — чего в этом хорошего? После марша спал? Нет. Ел? Нет. Стой тут, промокший, на ветру или рой землю; а завтра-послезавтра в бой, где польется кровь. Чего в этом хорошего?
Часовой неловко улыбался.
Панфилов продолжал:
— Нет, брат, на войне хорошо не живут… Но наши отцы, наши деды умели все это переносить, умели побеждать тяготы боевой жизни, громили врага. Ты, брат, еще не встретился с врагом в бою… Но бороться с холодом, с усталостью, с лишениями — тоже бой, где нужна отвага.

— Тяжела жизнь солдата, — сказал он. — Слов нет, тяжела. Это всегда надо говорить солдату прямо, а если он врет, тут же его поправить.

Сравнивая эту книгу с воспоминаниями самого Баурджана, я, конечно, не могу не отметить некое идеализирование героя, правда прозаичнее или, может быть, сам комбат достаточно скромен, чтобы выставлять себе в героическом свете.

Но в любом случае советую эту книгу тем читателям, кто хотел бы погрузиться в атмосферу осени 1941, желал бы увидеть точку зрения командного состава и прочесть что-то ободряющее, жизнеутверждающее, даже о столь трудном и драматичном периоде нашей истории.

Волоколамское шоссе.

Последние лет десять я пребывала в твердой уверенности, что военную и околовоенную литературу я хоть и уважаю, но совершенно не люблю. Соответственно, читать подобные книги я не то чтобы избегала, но уверенно сторонилась. А когда посторониться не получалось, то, крепя сердце и скрипя зубами, я получала очередное подтверждение. Кто бы мне сказал, что книгу о войне я буду читать взахлеб, с восторгом, упиваясь каждой главой – удивилась бы я, конечно... Хотя, пожалуй, не так сильно, как я удивляюсь сейчас, сидя практически в День Победы в небольшой деревеньке в нескольких километрах от Волоколамска, и оказавшись здесь и сейчас абсолютно случайно и непреднамеренно – фактически точно на месте действия совершенно прекрасной книги Александра Бека. Знамения судьбы, как говорится, рядом; всё правильно, все идет по плану.

Сюжет книги, в общем-то, совершенно незамысловат – мы слышим записанную военным журналистом со слов командира батальона историю одного из батальонов (примерно 800-400 чел), сражавшегося осенью 41-го на подступах к Москве. Но что потрясающе, книга действительно очень честная, минимум политизированности и пропаганды, максимум человеческих метаний и решений, минимум идеализации и признание ошибок – как своих, так и командующих Красной Армией вообще. Минимум ненужного пафоса и максимум фактов о фронтовых обстоятельствах того времени.

Вы можете себе представить, как себя будет чувствовать и вести человек, который родился и вырос ну, например, в степях Казахстана, всю жизнь объезжал коней да гонял коз с овцами на выпас, и вдруг оказался в тысячах километров от родной деревни, и должен копать и укреплять окоп, потому что со дня на день неведомый враг выйдет из леса напротив, чтобы стрелять, убивать и захватывать? Как сделать так, чтобы несколько сотен таких вот людей, собранных в батальон, действительно превратились из пугливой толпы, готовой к бегству при малейшем вскрике "немцы!", в боеспособное воинское соединение? Какие слова и действия должен найти командир батальона, какой пример показать?
Многие действия и решения Баурджана, собственно, комбата описываемого в книге батальона, выступающего в "Волоколамском Шоссе" главным рассказчиком, кажутся на первый взгляд нелогичными, очень часто чрезмерно жесткими. Казалось бы, ну как можно предать казни человека, который лишь раз оступился, испугался, запутался, не привык? Неужели из-за секундой слабости хороший боец мигом превращается во врага и предателя? Зачем изматывать людей многочасовыми маршами и наказывать за малейшую провинность? Да, в реалиях мирного времени все это никогда не уложится, а на войне жалеть – значит не жалеть. Великое Суворовское "тяжело в учении – легко в бою" показало себя в книге во всей красе, за тем, правда, исключением, что особо легко в бою никогда не бывает. И глава за главой, наблюдая за постоянными размышлениями комбата, над тем, как он искал выходы из неблагоприятнейших обстоятельств, как пытался предугадать мысли противника, чтобы этим как можно меньше подвернуть свой батальон риску гибели, я глава за главой и раз за разом соглашалась с Баурджаном, принимала его решения и методы как действительно верные.

Удивительным образом книга проникает в самую суть армейской дисциплины и раскрывает, отображает её читателю. Поразительно, насколько, оказывается, эта вымуштрованность, рефлективное послушание солдат своим командирам в бою оказывается необходимым условием для успешности действий, насколько это может быть спасительным звеном для выживания подразделения вообще! При этом в книге речь постоянно заходит о том, насколько важен каждый отдельный боец, насколько нужно беречь людей. Бек описывает составляющие той гармонии между командующим и войском, которым наша армия в 1941м году лихорадочно и поспешно училась, на собственных, увы, ошибках.

С исторической точки зрения в "Волоколамском шоссе" затрагивается крайне интересный и печальный момент Великой Отечественной войны – наша главная ошибка 41-го года, наш коммунистический пафос "ни шагу назад!", стоивший Красной Армии многих десятков и сотен тысяч жизней, которые можно было бы не растратить столь бездарно. Право на контратаку нужно заслужить в обороне, а плоха та оборона, где невозможно отступить на заранее подготовленные позиции, с тем чтобы снова и снова встречать подходящего врага во всеоружии, обескровливать его и изматывать. Вместо этого бессчетное количество наших бойцов в первые месяцы войны сгинуло хоть и героически, но ужасно бездарно. И виной тому именно пафос "не отступать", а так же и то, что отступлению войска еще нужно научить, дисциплинировать их до той степени, чтобы каждое отступление не рисковало превратиться в паническое и неорганизованное бегство. Всё это прекрасно понимал светлая голова генерал Панфилов, и именно этому он изо всех сил учил командиров подчиненных ему батальонов, не смотря на непонимание и неодобрение командования свыше. Учил, что главная работа командира - думать, думать и думать, и что не должно быть каких-то шор или принципов, которые играют на руку противнику, а не собственной победе. Именно благодаря Панфиловской стратегии, когда наши батальоны встречали врага, заставляли развернуть соединение в боевой порядок и принять бой (а это, господа, при всей даже немецкой поспешности из транспортного в боевой с часик-другой будет), а затем отступали совсем немного, заставляя немцев мучительно терять время, сворачиваться, а затем разворачиваться и так раз за разом – именно благодаря этому Москва получила такое драгоценное время, когда наконец-то была проведена мобилизация вплоть до дальнего востока и на фронт прибыли новые свежие части. В это же время немцы это драгоценное время потеряли, увязли, вымотались, попали в холода, не смогли исполнить свою молниеносную войну.
Книга на примере лишь одного резервного Панфиловского батальона рассказывает удивительно о многом, и еще столько же говорит не прямым текстом, а весьма понятными, наводящими на мысли намеками. Она хоть и полна войной, но не той, которая стрельба, беготня и крики, а именно внутренней структурой, идеями, взаимосвязями, тем, _как_ и _ почему_, стратегией и тактикой, причем после прочтения книги эти слова перестают быть маловнятными терминами.

Удивительно, но мне на глаза ни разу за книгу не пытались навернуться слезы, хотя достаточно невеселых событий в книге хватает. Но она пронизана какой-то такой твердостью духа, таким сдержанным, сконцентрированным мужеством, что не остается места для слез - остается вера в то, что ни одна жертва в итоге не напрасна. И остается глубокое, неподдельное уважение и искренняя гордость за силу духа тех людей, что шли и отстаивали право нашей страны на существование.

Ну и не могу оставить без внимания его Величество Русский Язык, а именно - советский слог и манеру письма. Уж кому что, а меня, честно говоря, повергает в умиление, как мастерски авторы тех времен выворачивались в описаниях ругательств и тому подобного! Уже одного "Заев сказал то-то и злобно выругался" мне и моему воображению более чем хватает, чтобы домыслить весь двадцатипяти-этажный посыл, соответствующий ситуации. А книжку при этом можно детям давать! Лапота. Нравится. И еще нравится, что штампованных выражений в книге практически нет, и даже сам герой не раз пытается избежать затертых фраз в обращениях к своим бойцам, ища чистые и искренние слова в глубине собственного сердца - чтобы быть действительно услышанным. И не только герою, но и автору это вполне удалось.