ОБ АВТОРЕ

«Александр Дмитриевич Балашов – один из лучших писателей и журналистов за всю историю литературы Курского края. Родился 21 апреля 1948 года, в воинском эшелоне, в г. Смоленске, в семье военнослужащего. Детство провёл у родных бабушек в Михайловском (ныне Железногорском) районе Курской области. Его родовые корни – в Железногорье, в селе Андросово. Это малая родина писателя.

В книге Юрия Бугрова «Литературные хроники Курского края» (Издательский дом «Славянка», Курск, 2011) А. Д. Балашову посвящена объёмная статья:

«Окончил филфак и одновременно факультет журналистики Тверского университета, после чего работал в областном телерадиокомитете и в областной молодёжной газете «Смена» в городе Калинин (ныне город Тверь). С 1974 года вернулся на родину, живёт в Курской области: сначала в Железногорске, затем в Курчатове. Печатался в журналах «Волга», «Подъём», «Журналист», «Четвёртая власть», «Ковчег», еженедельнике «Литературная Россия», центральной газете «Сельская жизнь» и др. Автор 14 художественных и публицистических книг, сборника драматургических произведений, учебника по журналистскому мастерству для факультетов журналистики филиалов РГСУ. Лауреат премии журнала «Подъём» (г. Воронеж») в номинации «Лучшая публикация года», дипломант Всесоюзного конкурса «Лучшая журналистская работа года» (1986), лауреат Премии Союза журналистов СССР (1987), лауреат областного литературного конкурса, посвященного 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина, лауреат Всероссийского конкурса краеведческой литературы «Наше Культурное наследие» (Тверь, Москва – 2011) в номинации «Лучшие люди родного края», неоднократный лауреат областных журналистских конкурсов им. писателя В. Овечкина, им. писателя К. Воробьёва. Член Союза писателей России с 1991 г., Союза журналистов – с 1974 г.

C 1988 года А. Д. Балашов живёт и работает в городе курских атомщиков – Курчатове».

(Из книги «История селений Железногорья»; авторы Г. Н. Александров, С. А. Сургучев; Железногорск, 2014; том 1, стр.81).

КОГДА Я БЫЛ ИТАЛЬЯНЦЕМ…

Весть о том, что итальянцы уже в городе, облетела институт с быстротой стихийного бедствия. Прямо на лекции у ехидного и острого на язык профессора Семёнова по рядам плыла местная газета, в которой было напечатано интервью с классиком (тогда ещё живым) итальянского неореализма в кино, великим Витторио Де Сика. Интервью завершало блеклое чёрно-белое фото (цветных газет тогда и в помине не было), где Де Сика, кумир всех женщин мира Марчелло Мастрояни и несостоявшаяся балерина, но состоявшаяся актриса Людмила Савельева бледнели лицами с чёрными точками вместо глаз.

Я, студент второго курса политехнического института, встретил эту новость спокойно, совершенно не подозревая, какую роль сыграют итальянцы в моей жизни.

В перерыве между парами мы вышли покурить в коридор.

– Слыхал? – сказал Виталик, стреляя по обыкновению сигарету. – Фильм у нас будут снимать. «Подсолнухи» называется.

– А разве подсолнухи зимой растут? – глядя в разукрашенное морозным узором окно, спросил я.

Виталик не ответил – затрещал звонок, надсадно дёргая за нервы. Последняя пара занятий по расписанию. Предстояла малоприятная для меня встреча с начальником военной кафедры полковником Мясоедовым.

– Товарищ начальник военной кафедры! Группа факультета промышленного и гражданского строительства для прохождения занятий по военной подготовке построена! – отчеканил дежурный Володька Батищев.

– Здравствуйте, товарищи курсанты! – лихо, по-суворовски, выкрикнул Мясоедов.

– Здрасть, товловник! – гаркнули мы.

Полковник, грузно развернув к нам своё тело в мундире с орденскими планками, начал свой традиционный обход. Тяжким шагом командора из пушкинской пьесы он приближался ко мне.

– Курсант Ветров! – тихо сказал он, что не предвещало ничего хорошего.

– Я! – придав лихости своему голосу, выкрикнул я.

– Два шага из строя!

Стоящие рядом Виталька и Славик, не сговариваясь, прижали меня своими плечами, так что я, напрягшись, под хохот товарищей вывалился из плотного строя.

Мясоедов сморщился и без слов, шевеля одними губами, матерно выругался.

– Ветров, – вслух сказал он. – Вы в данный момент не студент, не мешок с говном, а – курсант! Понимаете разницу?

– Так точно, товарищ полковник, – по уставу повторил я. – Я не мешок с говном.

– Так вот, не мешок, а курсант Ветров, вы составили рапорт о причине вашего отсутствия на предудущих занятиях по военной подготовке?

– Устный, товарищ полковник!

– Ну? – вздёрнул мохнатую и совершенно седую бровь Мясоедов. – Давай хотя бы устный.

– Отсутствовал на занятиях из-за хронической болезни, которой меня наградили родители, – механически отчеканил я. Виталик, стоявший справа от меня, неприлично гоготнул.

– Да ну! – с интересом спросил Мясоедов. – Какая же это болезнь?

– Хронический тонзиллит, товарищ полковник! – хрипло ответил я. – Ангина проклятая зимой мучает.

Бровь Мясоедова заняла своё привычное положение.

– Справку! – коротко бросил он и протянул за ней руку.

– Разрешите доложить, – начал было я, но полковник прервал меня. – Курсант Ветров, – усталым голосом начал он так надоевшую нам песню, – вы не только будущий инженер, но и командир советской армии. И то важно, и это не менее. Где справка о болезни, которой тебя, как ты докладаешь, наградили твои родители. Лучше бы они тебя наградили усердием, умом и сообразительностью…

– К врачу, товарищ полковник, не обращался. Лечился, так сказать, народными средствами.

– Это как? – опять полковничья бровь поплыла ко лбу.

– Малиновым вареньем. И мёдом.

– А я полагаю, чем-то покрепче лечился, – крякнул Мясоедов. – Вырезать гланды надо. Мне вот их в госпитале вырезали к чёртовой матери – и, как видишь, ничего. Живу без гландов этих. Это не больно. Для настоящего мужчины, конечно. Встань в строй!

Я повернулся через левое плечо, всё ещё не веря в столь лёгкое и счастливое избавление от наказания за три прогула. Мясоедов явно был в духе.

– Раньше перцовкой хорошо ангину лечили, – вздохнул он и открыл журнал. – Садитесь, братцы.

Занятия начались.

* * *

После «войны» вся группа факультета ПГС врезалась в хвост длинной очереди в гудящей, как потревоженный пчелиный улей, студенческой столовой. «Комплексный обед» тогда считался верхом неназойливого общепитовского сервиса.

– Этот обед за полтинник гарантирует все комплексы – от гениальности до неполноценности, – сказал Виталик, разглядывая коротенькое меню. – Винегрет, суп гороховый, котлеты, компот. Лишний вес вам, господа, не грозит.

– А мне бы он не помешал, наверное, – самокритично сказал я. – Я, старички, готовясь к экзамену, стихи сочинил.

– Муза никак из сто пятой комнаты посетила? – съязвил Батищев.

– Муза посетила, – уклончиво ответил я. – Но не из сто пятой.

– Ладно, не томи голодную душу, – ответил Виталий. – Попросим автора, друзья! Таланту нужны поклонники.

Я откашлялся и прочёл:

 
– Бывали дни весёлые,
По десять дней не ел,
Не то чтоб денег не было,
А просто не хотел.
 

– Да-а, – протянул Виталик. – Не знаю, как там в литературном плане, но актуально же, господа! Ак-ту-аль-но!

И фамильярно похлопав меня по плечу, гаркнул так выразительно, что на меня обернулась вся очередь:

– Ай да Сашка, ай да сукин сын!

После обеда я отправляюсь на вахту, где у телефона сидит бессменная тётя Маша и вяжет свой бесконечный шерстяной носок.

– Здравствуйте, тётя Маша! – улыбаясь, говорю я.

– Здравствуй, баламут, – глядя из-под очков, отвечает бдительная «тётя Маша», вахтёрша нашего студенческого общежития. Она всех нас звала «баламутами», и нам казалось, что все мы для неё на одно лицо. Но так нам только казалось. «Лиц, не проживающих в общежитии» верный страж казённого дома сурово и решительно задерживала в вестибюле с с сакраментальным вопросом: «Куда-а?».

– Тётя Маша, – говорю я, глядя на мелькающие в моих глазах стальные спицы, – наверное, ваши внуки не в рубашках, а в ваших носках рождаются. Можно позвонить?

– Звони, баламут!

Я поднимаю трубку и, волнуясь, словно на экзамене у Семёнова, набираю её домашний номер.

– Это столовая? – спрашиваю я не своим голосом. Это моя уловка. Если брала трубку её строгая мама и говорила: «Это не столовая! Это – квартира! Боже, какой идиот всё время путает номер!» – я извинялся и вешал трубку. Если к аппарату подходила она, то на другом конце провода поддерживали мою игру и в ответ слышалось:

– Вы угадали. Слушаю вас внимательно.

– Значит, это столовая, – повторял я фразу с грузинским акцентом, которому научился у моего сокурсника Додо Пуринашвили. – Куда сгружать мараканские апельсины?

…На этот раз в трубке – долгое молчание.

– Это столовая? – повторяю я, подстраиваясь под интонации Пуринашвили. – Куда грузить апельсины бочками? Продукт скоропортящийся. Не примете, на базаре с руками оторвут, сами понимаете…

Я хорошо парадирую рыжего Пуринашвили. Вот уж раньше бы никогда не подумал, что грузины бывают рыжими. Но Додо мне объяснил, что в Кахетии, где живут его дорогие, папа, мама, три брата и сестра, каждый третий грузин – рыжий. Выходит, Додо был тем третьим из условного статистического ряда.

– Я не шучу с вами! – Куда, спрашиваю вас, грузить апельсины бочками?

Наверное, думаю я, она не ожидала от меня таких актёрских способностей. Она молчит. От восторга, наверное, и должно быть зажимает ладошкой свои пухлые алые губки, чтобы не расхохотаться…

Потом голос из трубки спрашивает:

– Скажите, а в какую столовую завезли апельсины?

Всё. Я узнаю голос её строгой мамы и тут же кладу трубку. Ничего, позвоню её попозже. Надеюсь, что за это время апельсины ещё не разберут.

Она – это Лена. Познакомился я с ней в начале семестра, когда мы вернулись из колхоза, где, как выражался Виталик, «местные жители помогали нам убирать картошку». Колхозников в том хозяйстве было мало, особенно трезвых. И если бы не наша студенческая орава во главе с профессором Семёновым, картофель бы сгнил на полях неубранным.

Целый месяц мы, мужчины группы ПГС, посмотрев фильм «Три плюс два», не брились. Не то чтобы лень на нас в колхозе напала. Просто дали коллективный зарок. Да и любопытно просто было, какие мы – мужики с бородами?

И странное дело, стоило мне отпустить бороду, как все вокруг стали замечать мою более чем скромную личность. Помню, как один малыш, гуляя с мамой за ручку, постоянно на меня оборачивался и, наконец, спросил мать: «А почему мальчик – и с бородой?».

А мама, такая современная мама, в фирменных джинсах, за которые она спекулянтам отвалила почти всю свою зарплату, демонстрируя врождённое чувство юмора, сказала сыну: «Это Дед Мороз в юности, Алёша».

В общем, как бы там ни было, но с бородой я чувствовал себя увереннее.

Впервые я увидел её на институтском вечере. Хорошо помню, как она вошла. Нет, не вошла – вплыла… Улыбнулась. Поправила причёску одним движением гибкой руки. Не знаю почему, но я смотрел только на неё. Виталька говорил, что любовь – это тот же химический процесс. Нужные реагенты смешиваются – и получается нужная реакция. Эта «химия» тогда случилась именно со мной. Вроде бы ничего особенного в ней не было, девчонка как девчонка. Но моя «химия» не поддавалась логическому объяснению происходящего процесса. Я всё смотрел, смотрел только на неё и боялся, что она перехватит мой взгляд. Её приглашали на один танец, на другой. Я же не решался к ней даже приблизиться. Вот сейчас, сейчас, думал я, будет следующий танец, когда наш институтский ВИА «Летучий голландец» запоёт «Для меня нет тебя прекрасней…», я подойду и приглашу. Но танец сменялся танцем. Наконец наши «летучие голландцы» притомились и, взяв под мышки свои гитары и солисток в мини-юбках, под всеобщее неудовольствие удалились с эстрады.

Ночью я долго вертелся на своей кровати, и в унисон моему настроению скрипели и охали ржавые пружины.

– Кончай скрипеть, старик! – не выдержал мой однокашник, сосед по койке комнаты № 102 студенческого общежития Виталик Хрусталёв.

– Влюбился… – простонал я.

Видно, мой стон заинтересовал Хрусталёва. Он привстал на койке, заскрипев своими пружинами, и, накинув хлипкое одеяло на плечи, став похожим на римского патриция, воскликнул:

– Да ну!

Я безысходно вздохнул в ответ.

– В кого же?

– В ту, с тёмно-синими глазами… Ты с ней два раза танцевал.

– В Леночку? – удивился Виталька, и пружины его кровати зарыдали, аккомпанируя ржавыми нотами его словам.

Я тоже привстал на кровати, накинув на свои мощи, словно саван, белую простыню.

– В неё, кажется… В Леночку. А вы, я вижу, уже познакомились?

– Да-а, старик, – не отвечая на мой вопрос, протянул Хрусталёв. – Плохи, брат, твои дела. Можно сказать, дрянь твои дела.

– Это почему же? – обиделся я.

– Да ты знаешь, Саша милый, в кого ты влюбился? – театрально воздев руки к потолку и роняя одеяло на пол, возопил Виталик.

– В кого? – тревожно спросил я.

– «В кого, в кого», – передразнил Хрусталёв. – В девушку из касты неприкасаемых.

– Чего-о? Ты что, индийских фильмов насмотрелся?

– Да ты знаешь, кто у неё папа? – вопросом на мой вопрос ответил Виталик.

– С мамой я знаком… По телефону. А папа-то – кто?

– Да уж не дед Пихто, а генерал-майор! Понял? Передаю по буквам: ге-не-рал! Усёк?

В ответ теперь я заскрипел пружинами. Да так пронзительно, что в стенку застучали соседи.

– Он её «Волгу» подарил на поступление в вуз! Понял? – притушив голос, сказал Хрусталёв и для того, чтобы окончательно добить меня, добавил: – Белую!..

– Чего орёшь – люди спят! – крикнул я. – Не глухой я.

Сверху застучали по батарее.

Студенты, как и в те «давно прошедшие времена» (в немецком языке они называются короче, одним словом – «плюсквамперфект», то есть те времена, которые плюсуются к временам настоящим и будущим), писали социологи в своих нудных работах, были народцем общительным и открытым. Тайн за пазухой не держали. На другой день моя печальная любовь к генеральской дочке стала общим достоянием не только нашей группы, но и всего курса. Девочки перешёптывались, хихикали и жалели меня. Ребята удивлялись моим наполеоновским замашкам. Но слухи и даже сплетни по этому поводу совершенно не охладили моих чистых помыслов, что как нельзя лучше подтверждало мою первую безоглядную влюблённость.

В перерыве между второй и третьей парами ко мне подошла незнакомая девушка с первого курса и протянула изящный конверт, который в киосках «Союзпечати» нельзя было купить ни за какие деньги.

– Это для вас, таинственно сказала она, подавая мне розовый конвертик.

Я пожал плечами, отошёл в уголок коридора и вскрыл послание. Моё обоняние пощекотал нежный аромат женских духов. На листке ровным, чрезвычайно каллиграфическим почерком было начертано:

«Милый Саша! Я больше не в силах таить свою любовь к Вам. С первых же дней в институте я только и живу ожиданием встречи с Вами. Увижу Вас в библиотеке, в читальном зале – и эта мимолётная встреча для меня как награда. Нам необходимо объясниться. Равно в три часа пополудни я буду ждать Вас у гостиницы «Селигер» в своей белой «Волге». Номер машины – 77–14. Очень Вас жду. Лена».

Заметив, что из аудитории выглядывало любопытное Виталькино лицо, я быстренько свернул письмо, ещё до конца не осмыслив его содержания, и сунул его в карман брюк.

– Сашка! – прошипел Хрусталёв. – Ты что, лопух, уснул, что ли? Семёнов уже на кафедру залезает!

Как я только высидел длиннющую, как мне показалось, лекцию Семёнова?! Я не смел перечитать письмо, лишь сжимал его в кулаке, который держал в кармане. Я с первого раза выучил его наизусть.

– Вы почему, Ветров, ничего не записываете? – заметил моё внутреннее отсутствие профессор Семёнов.

Я взял в руку ручку. От неё исходил тонкий аромат её удивительных духов. Он пьянил и кружил мне голову.

После лекции Семёнова ребята рванули в столовку.

– На меня не занимайте, – сказал я. – Что-то нет аппетита…

– Ты, случаем, не заболел, Сашенька? – спросил Виталик, трогая ладонью мой лоб. – Тебе кушать нужно регулярно. Не то нормы ГТО не сдашь.

– Ему не ГТО, ему уже ГСО сдавать нужно, – сказал Додо.

Я хотел было спросить, что это за нормы ГСО такие, но, взглянув на часы, только махнул рукой:

– Хватит вам зубоскалить! Некогда мне сегодня…