ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

* * *

31 декабря 1999-го года.

Алексей

Я живу в одном из городов России.

Городок не самый крупный, не Москва и не Питер, но славный и вполне цивилизованный. И уж, конечно, куда уютнее, милее столиц.

В этом году мне исполнилось ровно сорок. С женой развелся тринадцать лет назад, оставил ей дочку и двухкомнатную квартиру. С тех пор живу один ‒ в махонькой комнатенке.

Мой сосед Семен – смирный малопьющий мужичок. Общаемся редко и неохотно. Порой кажется, что мы – затворники в тихом мужском монастыре. Семен ‒ далеко не худший вариант соседа, даже, наверное, лучший, и все же помаленьку коплю на однушку, хотя бы на глухой окраине.

Три дня назад бедолага Семен оказался в больнице с прободением язвы желудка. Ему тут же сделали операцию, к счастью, удачную, но праздник он встретит в палате хирургического отделения. Сегодня я навестил его, принес кое-какую провизию и пару книжек.

Из больницы двигаю в самый центр города.

Около семи вечера. В ранней зимней тьме горят фонари, неисчислимые окна высоток, «хрущовок», низеньких особнячков и современных стекляшек, фары машин, рекламы, праздничные гирлянды.

Малолюдно. Горожане ‒ в подавляющем большинстве ‒ сидят по домам, едят, пьют, таращатся в телевизор. Явное меньшинство веселится в кафешках и ресторанах.

Около минус пятнадцати. Для зимы в наших краях погодка более-менее комфортная. Вдоль утоптанных тротуаров ‒ груды, холмы, завалы снега.

Сначала слоняюсь по принаряженным магазинам, потом отправляюсь на новогоднюю елку.

Она стоит на главной площади города, напротив нескладной кубической мэрии, окруженная радужно светящимися ледовыми стенами. Ее высоченный конус переливается огнями. Рядом высится темный памятник Ленину.

Здесь чудовищная теснота. Визжит малышня, гогочут взрослые. Трещит и хлопает непрерывный маленький фейерверк.

Слышен зычный баритон Деда Мороза и звонкий голосочек Снегурочки – нанятых артистов, развлекающих безумную толпу.

Меня чужое счастье не трогает.

Каким был в моем детстве Новый год? Мандарины (о лососевой икре я и не мечтал). Шоколадные конфеты. Газировка. Сегодня в моем холодильнике мандарины, баночка красной икры, шампанское, шпроты, торт. Новый век и новое тысячелетие встречу как белый человек.

Но возвращаться в свою одинокую берлогу почему-то не хочется.

Ко мне приближается здоровенный Дед Мороз, поскрипывая валенками по утоптанному снегу. Румяно-багровый, с белой кудрявой бородой. На нем алая и золотая шуба, в руке ‒ затейливый посох.

‒ Чего не весел, паренек? Кругом все пляшут, поют, с горок катаются. А ты как будто приуныл.

От него вкусно, ядрено попахивает водочкой, принятой «для сугреву».

Очень хочется послать подальше этого навязчивого мужика с накладной ватной бороденкой, в дешевой опереточной одежке и подшитых продранных валенках. Но отвечаю сдержанно:

‒ Нет настроения.

Не обижается, манит рукой в красной варежке.

‒ Айда, покажу кой-кого.

Не выпить ли приглашает?

Ладно, почему бы не сходить? Хоть какое-то развлечение.

Далеко шагать не приходится, метров десять. Дед Мороз подводит меня к мальчишке, который потерянно прислонился к мерцающей, сложенной изо льда стене.

‒ Познакомьтесь. Вам есть о чем поговорить.

Он растворяется среди толпы и электрического многоцветья. И вот уже слышен его густой, утробный, перекрывающий музыку голос:

‒ С Новым годом, друзья! С новым счастьем! Пусть третье тысячелетие принесет вам небывалую удачу!

– Привет, ‒ говорю пацану.

– Здравствуйте, – отвечает робко.

Ему лет одиннадцать-двенадцать. Одет допотопно: серая облезлая заячья ушанка, драповое зимнее пальтишко, брючки, ботиночки. Стоит и с каким-то ошалелым изумлением озирается кругом, словно прибыл с другой планеты. В испуганных глазах отражаются мелькающие огни.

Господи, как же он похож на меня!

На меня двенадцатилетнего закомплексованного замкнутого пацаненка, который любил лежать дома на диване и читать научную фантастику. Читать взахлеб, с восторгом погружаясь в волшебную вселенную вымысла.

– Тебя как зовут?

– Алеша, – произносят его замерзшие губы.

‒ Смотри-ка, тезка. А фамилия как?

‒ Топилин.

У меня начинают смятенно скакать и путаться мысли.

– А как зовут твоего отца?

– Константин Борисович, ‒ отвечает послушно, как на уроке.

– А мать?

– Елена Петровна. Но ее нет. Пропала два года назад… Так и не нашли, ‒ доверительно прибавляет он.

– А где живешь?

– На Стахановцев, 31-б.

‒ Какая квартира?

‒ Четыре.

Наверное, я сошел с ума! Или это сон: высоченная ель, отплясывающие огни, скопище шалого народа и я – двенадцатилетний малец, который глядит на себя, сорокалетнего, испуганными потерянными глазами?

Пытаюсь обрести спокойствие, что не слишком удается.

– Как ты здесь оказался? Приехал на трамвае?

– Не знаю. Не помню. Я как будто во сне. Я, наверное, заболел.

«Это я, наверное, заболел!» ‒ хочется крикнуть мне.

– Вот что. Давай-ка поедем к тебе домой. Отец, должно быть, заждался. Провожу тебя, а то еще заблудишься. Ты в центре города почти не бываешь, верно? Торчишь на своей окраине.

– Ага, – соглашается он.

Шагаем к трамвайной остановке, постепенно согреваясь на ходу. Мимо, неистово горя желто-белыми глазами фар, катятся автомобили.

– Какие машины удивительные! – завороженно заявляет Алешка. – Они иностранные, да?

– Верно. Тебе, наверное, и центр города кажется удивительным?

– Да. Столько света! А какие дома! Стеклянные. Как будто из будущего.

От последних слов мое сердце тревожно и больно сжимается.

Едем в трамвае, теплом после наружного морозца. Народу мало, пятеро или шестеро. Алеша таращится в окошко на зыбко озаренные огнями здания. Рот восторженно полуоткрыт.

От конфузливости он до сих пор не поинтересовался, как меня зовут. Он очень стеснительный мальчик, этот Алешка.

Лишь констатирует:

– Люди как-то странно одеты.

И замолкает. Обдумывает увиденное.

К нам, пошатываясь от качки и порой хватаясь за сиденья, приближается меланхоличная костлявая кондукторша в темно-зеленой засаленной куртке с капюшоном. Выгребаю из портмоне мелочь, ссыпаю на ее узенькую желтую ладошку. Кондукторша скользит по мне и Алешке равнодушными, болотного цвета глазами и удаляется.

Смежаю веки и слегка задремываю…

Открываю глаза. Что-то явно изменилось. Поразмыслив, понимаю, что: в вагоне стало тепло, даже, пожалуй, жарко. За окнами мутно-серое осеннее утро. Деревья наполовину желто-оранжево-красные. Скорее всего, сентябрь.

Трамвай заворачивает в район моего детства.

Проезжаем, покачиваясь, мимо заводских цехов, выглядывающих из-за заборов с колючей проволокой. Мимо проходных. Заворачиваем влево, катим между рядов двух- и трехэтажных домишек.

На короткое время вагон озаряется кротким солнцем, но ни пассажиры, ни кондукторша как будто этого не замечают. Сидят, точно у них отключили мозги вместе со способностью поражаться чему-нибудь.

Горит совершенно лишний электрический свет.

‒ Алеша, разве ты не видишь, что за окном ‒ осеннее утро?

Поворачивает ко мне незрячее лицо. Потом глаза обретают осмысленное выражение.

‒ Ага, ‒ произносит с заторможенным удивлением, медленно приходя в себя, точно пробуждаясь после глубокого гипнотического сна.

Машинально задираю рукав пуховика, смотрю на свои электронные…

Быть такого не может!

‒ Алеша, какой сейчас месяц?

‒ Сентябрь, ‒ отвечает, пожав плечиками.

‒ А день?

‒ Воскресенье.

‒ Двадцать шестое?

‒ Вроде бы.

‒ А год? Какой год, Алешка?

‒ 1971-й.

И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

Наша остановка. Выходим.

Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

Лист ‒ настоящий! Это ‒ не сон!

Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, ‒ а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

Всплескивает пухлыми руками:

‒ Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

Вежливо представляюсь:

‒ Меня Алексеем зовут. А с Алешей я познакомился случайно, на улице, возле магазина подарков.

‒ Здравствуйте, Алексей, очень приятно, ‒ бабушка протягивает мягкую увесистую ладонь, предварительно вытерев о передник.

Пожимаю – и вдруг на миг вижу ее в гробу, желтую, седую, совершенно не похожую на себя. Скорбно и умиротворенно сложившую руки на груди.

Она умерла в 1985-м, когда мне было двадцать шесть. К этому времени я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.

Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.

Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.

Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.