Остров с привидениями

Следующие события произошли на маленьком изолированном острове на большом канадском озере, к прохладным водам которого жители Монреаля и Торонто бегут отдыхать в жаркие месяцы. Остается только сожалеть, что события, представляющие такой особый интерес для подлинного исследователя психических явлений, должны быть полностью неподтвержденными. Однако, к сожалению, так оно и есть.

Наша собственная группа из почти двадцати человек в тот же день вернулась в Монреаль, и меня оставили в одиночестве еще на неделю или две, чтобы выполнить некоторые важные "чтения" по праву, которыми я по глупости пренебрег летом.

Был конец сентября, и большая форель и маскинонг зашевелились в глубине озера и начали медленно подниматься к поверхности воды, поскольку северные ветры и ранние заморозки понизили их температуру. Клены уже были малиновыми и золотыми, и дикий смех гагар эхом отдавался в защищенных бухтах, которые никогда не знали их странного крика летом.

Имея в своем распоряжении целый остров, двухэтажный коттедж, каноэ и только бурундуков, а также еженедельный визит фермера с яйцами и хлебом, возможности для напряженного чтения могут быть очень велики. Все зависит от обстоятельств!

Остальная часть группы ушла, предупредив, чтобы я остерегался индейцев и не задерживался допоздна, чтобы не стать жертвой мороза, который может опуститься до сорока градусов ниже нуля. После того, как они ушли, одиночество ситуации дало о себе знать. В радиусе шести или семи миль не было других островов, и хотя леса материка лежали в паре миль позади меня, они простирались на очень большое расстояние, не нарушаемые никакими признаками человеческого жилья. Но, хотя остров был совершенно пустынен и тих, скалы и деревья, которые почти каждый час в течение двух месяцев отзывались эхом человеческого смеха и голосов, не могли не сохранить некоторые воспоминания обо всем этом; и я не удивился, когда мне показалось, что я услышал крик или рыдание, когда я проходил от камня к камню, и не раз воображал, что слышу, как мое собственное имя произносят вслух.

В коттедже было шесть крошечных спален, отделенных друг от друга простыми сосновыми перегородками без прикрас. В каждой комнате стояли деревянная кровать, матрас и стул, но я нашел только два зеркала, и одно из них было разбито.

Доски сильно скрипели, когда я передвигался, и признаки заселения были настолько свежими, что я с трудом мог поверить, что я был один. Я наполовину ожидал найти кого-то, кто отстал от группы, все еще пытаясь втиснуть в коробку больше, чем она могла вместить. Дверь одной комнаты была тугой и на мгновение отказывалась открываться, и мне потребовалось совсем немного убеждения, чтобы представить, что кто-то держит ручку изнутри, и что, когда она откроется, я должен встретиться с парой человеческих глаз.

Тщательный осмотр этажа привел меня к тому, что я выбрал в качестве своего спального помещения маленькую комнату с крошечным балконом над крышей веранды. Комната была очень маленькой, но кровать была большой, и матрас у нее был самый лучший из всех. Она располагалась прямо над гостиной, где я должен был жить и заниматься своим "чтением", и миниатюрное окно выходило на восходящее солнце. За исключением узкой тропинки, которая вела от входной двери и веранды сквозь деревья к пристани для лодок, остров был густо покрыт кленами, болиголовом и кедрами. Деревья сгрудились вокруг коттеджа так тесно, что малейший ветер заставлял ветви царапать крышу и постукивать по деревянным стенам. Через несколько мгновений после захода солнца темнота становилась непроницаемой, и в десяти ярдах за пределами яркого света ламп, которые проникали через окна гостиной, которых было четыре, вы не могли видеть ни дюйма перед своим носом, ни сделать шаг, не наткнувшись на дерево.

Остаток того дня я потратил на то, чтобы перенести свои пожитки из палатки в гостиную, оценить содержимое кладовой и нарубить столько дров, чтобы печи хватило на неделю. После этого, незадолго до захода солнца, я из предосторожности пару раз обогнул остров на своем каноэ. Я никогда раньше не думал об этом, но когда человек один, он делает вещи, которые никогда не приходят ему в голову, когда он один из большой компании.

Каким одиноким показался остров, когда я снова высадился! Солнце село, а сумерки в этих северных краях неизвестны. Сразу же наступает темнота. Каноэ благополучно подтянулось и перевернулось на живот, я ощупью пробрался по маленькой узкой тропинке на веранду. Шесть ламп вскоре весело загорелись в передней комнате; но на кухне, где я "обедал", тени были такими мрачными, а света лампы было так мало, что сквозь щели между стропилами можно было видеть звезды.

В тот вечер я рано лег спать. Хотя было тихо и не было ветра, скрип моей кровати и музыкальное журчание воды о камни внизу были не единственными звуками, которые достигали моих ушей. Пока я лежал без сна, ужасающая пустота дома все сильнее давила на меня. Коридоры и пустые комнаты, казалось, отдавались эхом бесчисленных шагов, шарканья, шороха юбок и постоянного приглушенного шепота. Когда сон, наконец, овладел мной, дыхание и шумы, однако, мягко перешли в смешение с голосами моих снов.

Прошла неделя, и "чтение" продвигалось благоприятно. На десятый день моего одиночества произошла странная вещь. Я проснулся после хорошего ночного сна и обнаружил, что испытываю явное отвращение к своей комнате. Воздух, казалось, душил меня. Чем больше я пытался определить причину этой неприязни, тем более необоснованной она казалась. В этой комнате было что-то такое, что заставляло меня бояться. Каким бы абсурдным это ни казалось, это чувство упрямо цеплялось за меня во время одевания, и не раз я ловил себя на том, что дрожу и испытываю желание как можно быстрее выйти из комнаты. Чем больше я пытался отшутиться, тем реальнее все становилось; и когда, наконец, я оделся и вышел в коридор, а затем спустился на кухню, я испытал чувство облегчения, которое, как я мог себе представить, сопровождает избавление от присутствия опасной заразной болезни.

Готовя завтрак, я тщательно вспоминал каждую ночь, проведенную в этой комнате, в надежде, что смогу каким-то образом связать неприязнь, которую я сейчас испытывал, с каким-нибудь неприятным инцидентом, произошедшим в ней. Но единственное, что я мог вспомнить, – это одну бурную ночь, когда я внезапно проснулся и услышал, как в коридоре так громко скрипят доски, что я был убежден, что в доме есть люди. Я был так уверен в этом, что спустился по лестнице с пистолетом в руке только для того, чтобы обнаружить, что двери и окна надежно заперты, а мыши и черные жуки единолично хозяйничают на полу. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы объяснить силу моих чувств.

Утренние часы я проводил в постоянном чтении; и когда я прервался в середине дня, чтобы поплавать и позавтракать, я был очень удивлен, если не сказать встревожен, обнаружив, что моя неприязнь к комнате, если уж на то пошло, стала сильнее. Поднимаясь наверх за книгой, я испытывал сильнейшее отвращение к входу в комнату, и, находясь внутри, я все время испытывал неприятное чувство, которое было наполовину беспокойством, наполовину опасением. Результатом этого было то, что вместо чтения я провел вторую половину дня на воде, гребя на веслах и ловя рыбу, а когда вернулся домой около захода солнца, принес с собой полдюжины вкусных черных окуней на ужин и в кладовую.

Поскольку в то время сон был для меня очень важен, я решил, что если по возвращении мое отвращение к комнате будет таким же сильным, как и раньше, я перенесу свою кровать в гостиную и буду спать там. Я утверждал, что это ни в коем случае не было уступкой абсурдному и надуманному страху, а просто мерой предосторожности для обеспечения хорошего ночного сна. Неудачная ночь привела к тому, что я не читал на следующий день – я не был готов к этому.

Соответственно, я перенес свою кровать вниз, в угол гостиной, лицом к двери, и, более того, был необычайно рад, когда операция была завершена, и дверь спальни закрылась, наконец, за тенями, тишиной и странным страхом, которые разделяли с ними комнату.

Квакающий бой кухонных часов пробил восемь, когда я закончила мыть свою немногочисленную посуду и, закрыв за собой кухонную дверь, прошел в переднюю комнату. Все лампы были зажжены, и их отражатели, которые я отполировал в течение дня, заливали комнату ярким светом.

Снаружи ночь была тихой и теплой. Ни дуновения ветра; волны были безмолвны, деревья неподвижны, а тяжелые облака нависали над небесами, как гнетущий занавес. Темнота, казалось, сгустилась с необычной быстротой, и не осталось ни малейшего отблеска цвета, чтобы показать, где село солнце. В атмосфере присутствовала та зловещая и подавляющая тишина, которая так часто предшествует самым сильным штормам.

Я сел за книги с необычайно ясным умом, а в сердце – с приятным удовлетворением от сознания того, что в леднике лежат пять черных окуней и что завтра утром старый фермер принесет свежий хлеб и яйца. Вскоре я был поглощен своими книгами.

По мере того как тянулась ночь, тишина становилась все глубже. Даже бурундуки притихли, и доски пола и стен перестали скрипеть. Я упорно читал, пока из мрачных теней кухни не донесся хриплый звук часов, пробивших девять. Как громко звучали удары! Они были похожи на удары большого молота. Я закрыл одну книгу и открыл другую, чувствуя, что просто разогреваюсь к своей работе.

Это, однако, продолжалось недолго. Вскоре я обнаружил, что перечитываю одни и те же абзацы дважды, простые абзацы, которые не требуют таких усилий. Затем я заметил, что мой разум начал блуждать по другим вещам, и усилие вспомнить свои мысли становилось все труднее с каждым отступлением. Сосредоточиться на мгновение становилось все труднее. Вскоре я обнаружил, что перевернул две страницы вместо одной, и не заметил своей ошибки, пока не дошел до конца страницы. Это становилось серьезным. Каково было это тревожащее влияние? Это не могло быть физической усталостью. Напротив, мой разум был необычайно бдителен и находился в более восприимчивом состоянии, чем обычно. Я предпринял новую и решительную попытку читать, и на короткое время мне удалось полностью сосредоточиться на моем предмете. Но через несколько мгновений я снова обнаружил, что откидываюсь на спинку стула и бессмысленно смотрю в пространство.

Очевидно, что-то работало в моем подсознании. Было что-то, чем я пренебрег. Возможно, кухонная дверь и окна не были заперты. Соответственно, я пошел посмотреть и обнаружил, что они были! Возможно, печь требовала внимания. Я зашел посмотреть и обнаружил, что все в порядке! Я посмотрел на лампы, поднялся по лестнице в каждую спальню по очереди, а затем обошел дом и даже заглянул в ледник. Все было в порядке, все было на своих местах. И все же что-то было не так! Убежденность во мне становилась все сильнее и сильнее.

Когда я, наконец, снова сел за книги и попытался читать, я впервые почувствовал, что в комнате, казалось, становится холодно. И все же день был невыносимо теплым, и вечер не принес облегчения. Кроме того, шесть больших ламп выделяли достаточно тепла, чтобы приятно согреть комнату. Но холод, который, возможно, подкрался с озера, дал о себе знать в комнате и заставил меня встать, чтобы закрыть стеклянную дверь, ведущую на веранду.

На короткое мгновение я остановился, глядя на столб света, который падал из окон и освещал небольшое расстояние вдоль дорожки и на несколько футов в озеро.

Оглядевшись, я увидел, как каноэ скользнуло в полосу света и, сразу же пересекши ее, снова скрылось из виду в темноте. Оно находилось примерно в сотне футов от берега и двигалось быстро.

Я был удивлен, что каноэ проплыло мимо острова в такое время ночи, потому что все летние гости с другой стороны озера уехали домой неделями раньше, и остров находился далеко от любого водного транспорта.

Мое чтение с этого момента продвигалось не очень хорошо, потому что каким-то образом изображение этого каноэ, так смутно и быстро скользящего по узкой полосе света на черных водах, вырисовывалось на фоне моего разума с необычайной живостью. Оно все время вставало между моими глазами и печатной страницей. Чем больше я думал об этом, тем больше удивлялся. Оно было крупнее всех, что я видел за последние летние месяцы, и больше походило на старые индейские военные каноэ с высокими изогнутыми носами, кормой и широкими бортами. Чем больше я пытался читать, тем меньше успеха сопутствовало моим усилиям; и, наконец, я закрыл свои книги и вышел на веранду, чтобы немного пройтись взад-вперед и стряхнуть озноб.

Ночь была совершенно тихой и настолько темной, насколько это можно себе представить. Я, спотыкаясь, спустился по тропинке к маленькой пристани, где вода издавала очень слабое журчание под бревнами. Звук падения большого дерева в лесу на материке, далеко за озером, вызвал эхо в тяжелом воздухе, как первые выстрелы далекой ночной атаки. Ни один другой звук не нарушал безраздельно царившей тишины.

Когда я стоял на пристани в широком всплеске света, который следовал за мной из окон гостиной, я увидел, как другое каноэ пересекло полосу неясного света на воде и сразу же исчезло в непроницаемом мраке, который лежал за ней. На этот раз я видел более отчетливо, чем раньше. Оно было похоже на прежнее каноэ, большое берестяное, с высоким гребнем на носу, кормой и широкими бортами. На нем гребли два индейца, из которых тот, что был на корме – рулевой, – казался очень крупным мужчиной. Я мог видеть это очень ясно; и хотя второе каноэ было гораздо ближе к острову, чем первое, я решил, что они оба направлялись домой, в Правительственную резервацию, которая находилась примерно в пятнадцати милях на материке.

Я мысленно задавался вопросом, что могло привести индейцев в эту часть озера в такой поздний час, когда третье каноэ, точно такой же конструкции, также занятое двумя индейцами, бесшумно обогнуло конец причала. На этот раз каноэ было намного ближе к берегу, и мне вдруг пришло в голову, что три каноэ на самом деле были одним и тем же, и что только одно каноэ огибало остров!

Это было отнюдь не приятное размышление, потому что, если бы это было правильным решением необычного появления трех каноэ в этой уединенной части озера в столь поздний час, можно было бы разумно считать, что цель двух мужчин каким-то образом связана со мной. Я никогда не слышал, чтобы индейцы пытались применить какое-либо насилие к поселенцам, которые делили с ними дикую, негостеприимную страну; в то же время, это не выходило за рамки возможного, чтобы предположить.... Но тогда я не хотел даже думать о таких отвратительных возможностях, и мое воображение немедленно искало облегчения во всевозможных других решениях проблемы, которые действительно достаточно легко приходили мне на ум, но им не удавалось рекомендовать себя моему разуму.

Тем временем, повинуясь какому-то инстинкту, я отступил подальше от яркого света, в котором до сих пор стоял, и стал ждать в глубокой тени скалы, чтобы посмотреть, не появится ли каноэ снова. Здесь я мог видеть, оставаясь незамеченным, и предосторожность казалась разумной.

Менее чем через пять минут каноэ, как я и ожидал, появилось в четвертый раз. На этот раз оно было не более чем в двадцати ярдах от пристани, и я увидел, что индейцы намеревались высадиться. Я узнал в этих двух мужчинах тех, кто проходил мимо раньше, а рулевой, несомненно, был огромным парнем. Это, несомненно, было то самое каноэ. Больше не могло быть никаких сомнений в том, что с какой-то своей целью люди в течение некоторого времени кружили вокруг острова, ожидая возможности высадиться. Я напрягал зрение, чтобы проследить за ними в темноте, но ночь полностью поглотила их, и даже слабейший свист весел не достигал моих ушей, когда индейцы совершали свои длинные и мощные гребки. Каноэ должно было снова развернуться через несколько мгновений, и на этот раз было возможно, что люди смогут высадиться. К этому нужно было хорошо подготовиться. Я ничего не знал об их намерениях, и два к одному (когда эти двое – большие индейцы!) поздняя ночь на одиноком острове не совсем соответствовала моим представлениям о приятном общении.

В углу гостиной, прислоненная к задней стене, стояла моя винтовка "Марлин" с десятью патронами в магазине и одним, плотно лежащим в смазанной обойме. Было как раз время подойти к дому и занять оборонительную позицию в том углу. Ни секунды не колеблясь, я подбежал к веранде, осторожно пробираясь между деревьями, чтобы не быть замеченным на свету. Войдя в комнату, я закрыл дверь, ведущую на веранду, и как можно быстрее погасил все шесть ламп. Находиться в комнате, так ярко освещенной, где за каждым моим движением можно было наблюдать снаружи, в то время как я не мог видеть ничего, кроме непроницаемой тьмы за каждым окном, было по всем законам военного времени ненужной уступкой врагу. И этот враг, если это был враг, был слишком коварен и опасен, чтобы получить какие-либо подобные преимущества.

Я стоял в углу комнаты, прислонившись спиной к стене и положив руку на холодный ствол винтовки. Стол, заваленный моими книгами, находился между мной и дверью, но первые несколько минут после того, как погас свет, темнота была такой плотной, что вообще ничего нельзя было различить. Затем, очень постепенно, стали видны очертания комнаты, и рамки окон начали смутно вырисовываться перед моими глазами.