На одной из стен есть гипсовый рельеф, который называется «Американский Орел». Почтенная птица в полном соответствии с теми мрачными временами, когда он пала здесь, была в очень плохом – полуразрушенном состоянии. Одна нога и некоторые другие части ее тела отделились, оставив ее как бы сомневающейся в собственной идентичности, но клюв был все еще в полном порядке, и, возможно, смог бы в случае необходимости издать свой древний ликующий клич.

У «Храма Минервы» сильно изрезанные стены и красивый, ячеистый вогнутый потолок, лишь только статуи его хозяйки тут нет. Так часто упоминаемая, измученная беспощадными, постоянно заставляющими ее вновь и вновь выпрыгивать из мозга Юпитера политиками богиня, без сомнения, в каком-то уединенном уголке обрела уединение и покой.

Мы с трудом протиснулись через узкий и извилистый, прорезанный сквозь скалы каким-то древним потоком воды проход, который и назвали соответственно – «Страдание Толстяка», утерли пот в довольно большом зале под названием «Большое Облегчение», заглянули внутрь «Зала Бэкона», где небольшие известковые наросты на потолке так чудесно похожи на настоящие окорока, заглянули в цилиндрическую «Бездонную Яму», которая, как я совершенно секретно могу сообщить читателю, имеет дно – на 106 футов ниже поверхности ее края, посмеялись над потолковыми фигурами Гиганта, его Жены и Ребенка, напомнившими нам карикатуры из «Punch», восхищались изящными и тонкими белого и пористого гипса цветами на стенах «Пенсакола-Авеню», постояли у «Мертвого Моря», с его темной и мрачной водой, перешли по переброшенному через Стикс естественному мосту и остановились на берегу Леты.

Затем, сев на небольшую плоскодонную лодку, мы медленно заскользили по реке Забвения. Это было странное, невероятно. При свете наших факелов мы смутно различали темные, смыкающиеся где-то вверху стены, которые отвесно – на 100 футов – до самого потолка, поднимались из воды. В этом призрачном свете наш молчаливый гид выглядел как посланник из царства Плутона, он стоял на носу, управляя нашим маленьким судном, медленно двигавшимся по сонной и извилистой реке. Глубокая тишина нарушалась лишь каплями воды, которые падали с потолка, и со звуком похожим на тиканье часов ударялись о поверхность реки, и всплеском воды от входящего в нее весла, предназначенного, чтобы вести нас. Когда мой спутник заиграл на своей флейте тягучую и напряженную мелодию, которая эхом отразившись в сплошной пустоте от сводов бесконечной пещеры, приобрела настолько потусторонний тембр, что я уже был почти готов увидеть, как разверзнутся стены и из-за них появятся целые толпы демонов, танцующих дьявольский танец вокруг своего адского костра. Я никогда не видел ни одного сценического эффекта или произведения искусства, которые могли бы сравниться с этим.

Если кто-нибудь желает в полной мере получить невероятное удовольствие и испытать самые яркие ощущения от великого и мрачного, пусть он под звуки похоронной музыки хотя бы разок проплывет на лодке по Лете.

В первый раз мы увидели «Звездный Зал» с потушенными огнями. Это дало нам возможность почувствовать «видимость тьмы». Казалось, что перед нашими глазами и есть сама плотная чернота тьмы. Не было видно ничего далее четверти дюйма. Если бы кто-то остался здесь один, его разум долго бы не продержался. Даже несколько часов такого полного отсутствия любого света, возможно, могли бы сломить его. На бесконечном множестве небольших участков потолка темный гипс осыпался, обнажив ярко-белый слой известнякового потолка, таким образом, создав подобие звезд. Когда зал был освещена, эта иллюзия стала совершенной. Казалось, мы стояли на дне глубокого каменного колодца и смотрели на звездный небосвод. Факел медленно повернулся, чтобы бросить тень на потолок – и мы увидели плывущее по небу облако – и это было настолько красиво, что невозможно найти слова описать это. «Звездный Зал» является самым прекрасным произведением всей этой великой галереи Природы.

Мой компаньон всю свою жизнь прожил в нескольких милях от пещеры, но только теперь впервые посетил ее. Так всегда бывает – те вещи, ради счастья увидеть которые, паломники преодолевают половину мира, мы равнодушно оставляем за нашими собственными дверями. Люди всю жизнь живут рядом с горой Вашингтон, и все же никогда не видели той величественной панорамы, которая открывается с ее вершины. Они с самого детства живут под звуки рева Ниагары и ни разу не обращали внимания на этот грандиозный водопад, где Мать-Земля, словно Рахиль, плачет о своих детях и никогда не сможет утешиться. Мы никогда не сможем получить истинного наслаждения, пока для достижения его не преодолеем невероятное расстояние.

На всем моем пути по Кентукки нерешенные проблемы были самой горячей темой для разговора и самой большой болью в каждом сердце. Во время разговора один джентльмен в таких словах выразил чувства штата:

– У нас больше бед, чем у любого другого рабовладельческой общины, потому что Кентукки теряет больше негров, чем все хлопковые штаты вместе взятые, но Сецессия – это не средство их решения. Это лишь прыжок со сковороды прямо в огонь.

Другой, с посеребренной от прожитых лет головой, сказал мне: «Когда я жил в этом графстве и был еще мальчиком, некоторые из наших соседей на плоскодонной лодке отправились в Новый Орлеан. Когда мы прощались с ними, мы совсем не ожидали увидеть их снова, мы думали, что они уже покинули этот мир. Но спустя несколько месяцев они вернулись, пройдя весь свой путь пешком, по Индейской Территории, упаковав свои одеяла и провизию. Теперь же на поездку из Нового Орлеана нам потребовалось только пять дней. Я благодарю Бога за то, что живу в наше время – время Железной Дороги, Телеграфа и Печатной Прессы. Мы были величайшим народом величайшей эпохи в истории. Но это все это в прошлом. Правительство раскололось, рабовладельческие штаты не могут обрести свои права, а те, что отделились, никогда не вернутся обратно».

Старый фермер «считал», что если я много путешествовал, я, наверняка, мог лучше знать, есть ли какая-либо надежда на мирное урегулирование. Если бы Север, как он считал, был справедлив, подавляющее большинство кентуккийцев стояли бы за Союз. «Очень жаль, – сказал он очень серьезно, и голос его дрогнул, – что мы, американцы, не можем жить дружно как братья, вместо того, чтобы постоянно ссориться из-за кучки негров».

То, что я могу вспомнить о Нэшвилле, штат Теннесси, так это только невкусный завтрак в одном из его отвратительных отелей, его уютные тенистые улицы и мраморный Капитолий, который, если не считать его собрата в Колумбусе, Огайо, считается красивейшим зданием законодательного органа штата на континенте.

Продолжая движение на юг, я обнаружил, что страна уже «оделась в прекрасный весенний наряд». Вязы и камедные деревья с гордостью демонстрировали всем свою пышную листву, трава и пшеница плотным зеленым ковром покрывали землю, а поля и леса светились глянцем остролиста. Железная дорога проходила через большие хлопковые поля, на которых множество негров обоих полов пахали и мотыжили землю, а их надзиратели, вооруженные дробовиками и ружьями, сидели на высоких зигзагообразных оградках. Снежные пучки хлопка все еще торчали из тусклых коричневых колокольчиков – увядающих остатках урожая прошлого года – их не собирали и они уходили под плуг.

Теперь моим попутчиком был урожденный кентуккиец, молодой торговец из Алабамы. Он громко называл этих людей аристократами. Они смотрели сверху вниз на любого, кто обеспечивал его существование – и в самом деле – на всех, у кого не было негров. Леди были прекрасны, и зачастую даже образованы, но, мягко добавил он, они были бы намного лучше, если бы они так не «опустились». Он уверял, что Алабаму втянули в революцию.

«Наши права попросту попрали. В моем родном городе – Джер Клеменс – бывший сенатор Соединенных Штатов и один из умнейших людей страны – был избран делегатом конвенции, доверившись клятвенным публичным обещаниям юнионистов. После того, как конвенция состоялась, он полностью перешел на сторону врага. Лидеры – несколько крупных рабовладельцев, которым помогали политические демагоги, не осмелились поставить вопрос о Сецессии на народное голосование, они знали, что люди победят их. Они настроены на войну, они доведут невежественные массы до крайней степени раздражения, прежде чем они позволят им голосовать по любому вопросу. Я уверен, что правительство уничтожит их силой оружия, любой ценой!»

Тем же вечером, перейдя границу Алабамы, я очутился в «Конфедеративных Штатах Америки». В маленьком городке Афины звезды и полосы все еще реяли в воздухе, когда поезд тронулся с места, я смотрел на старый флаг, размышляя о том, когда я снова увижу его.

Следующий пассажир, который занял место рядом со мной, воспользовался формой разговора вполне традиционной при встрече незнакомых людей Юга и Дальнего Запада, он спрашивал, как меня зовут, где я живу, чем занимаюсь и куда еду. На все это он получил ответ, что я живу в Нью-Мексико и теперь неторопливо направляюсь в Новый Орлеан, планируя посетить Веракрус и другие города Мексики, прежде чем вернуться домой. Эта легенда, которую я потом взял на постоянное вооружение, оказалась вполне правдоподобной в силу моих знаний Нью-Мексико и дала мне то преимущество, что не давала повода считать меня шпионом. И сецессионисты, и юнионисты, не особенно пристально рассматривая меня, свободно вели диалог. Аарон Берр утверждал, что «часто повторяемая ложь так же хороша, как и правда». В моем случае это было действительно так.

Мой собеседник был крупным скотопромышленником, большую часть своей жизни проводивший в Алабаме, Миссисипи и Луизиане. Он решительно заявил, что люди этих штатов были введены в заблуждение, что их сердца были верны Союзу, несмотря на все те фокусы, которые использовались, чтобы обмануть их и вывести из равновесия.

В Мемфисе жил мой старый друг, которого я не видел много лет, и который теперь был коммерческим редактором ведущего в регионе журнала «Secession». Я знал, что он вполне заслуживает доверия и, в глубине души, ярый противник рабства. Утром, в день моего приезда, он зашел ко мне в «Gayoso House». После сердечных приветствий он спросил меня:

– Зачем пожаловали сюда?

– Писать для «The Tribune».

– Как много собираетесь объехать?

– По всем штатам Залива, если получится^[6].

– Друг мой, – ответил он своим глубоким низким голосом, – а вы знаете, что это очень опасное дело?

– Возможно, но я буду очень осмотрительным, когда попаду в такую жару.

– Я не знаю, – пожал он плечами, – что вы называете жарой. На прошлой неделе двое северян, которых толпа определила как аболиционистов, отправились домой с обритыми головами – они представляли «Adams' Express». За несколько дней до этого, на дереве, которое вы видели на том берегу реки, был повешен человек, обвиняемый в подкупе рабов. Еще один человек был изгнан из города по подозрению в написании письма для «The Tribune». Если люди в этом доме или на улице узнают, что вы один из ее корреспондентов, у вас даже времени на молитву не будет.

После долгой, подробной беседы, в течение которой мой друг узнал обо всех моих планах и дал мне множество ценных советов, он заметил: «Первым моим желанием было стать на колени и просить вас, ради всего святого, вернуться обратно, но мне кажется, что вы сможете относительно безопасно совершить свою поездку. Вы – первый человек, которому я открыл свое сердце за столько лет. Я хочу, чтобы некоторые из моих старых северных друзей, которые думают, что рабство – это хорошо, своими глазами увидели, те леденящие кровь сцены, которые происходят на аукционах по продаже рабов. Я знал двух беглых негров, которые были готовы скорее умереть от голода в своих убежищах, найденных ими в этом городе, чем быть пойманными и отправленными обратно к их хозяевам. Я и раньше не любил рабство, а теперь я ненавижу его всем своим сердцем». Его плотно сжатые губы и стиснутые до ногтей в ладонях пальцы, свидетельствовали о глубине его чувства.