Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Оформление художника Янны Галеевой

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2021

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2021

* * *

Предисловие

Мне бы хотелось выразить мою особую благодарность генералу Люфти Гивенчу из отдела истории турецкого Генерального штаба, предоставившему мне полнейший доступ к официальным архивам в Анкаре, и полковнику Шюкрю Сиреру, который подготовил много карт и сопровождал меня на самом поле сражения, майору Т. Р. Моллою из британского посольства в Анкаре, который перевел для меня военные дневники Мустафы Кемаля, бригадному генералу Сесилю Эспиналь-Огландеру и капитану Бэзилю Лидделл Гарту, которые, просмотрев текст, избавили меня от многих ошибок, госпоже Мэри Шилд – литературному агенту генерала Гамильтона, разрешившей мне пользоваться частными бумагами генерала, а также моей жене, работавшей со мной над книгой на всех стадиях.

К числу многих других, любезным образом помогавших мне своими воспоминаниями и советами, относятся сэр Гарольд Николсон, лорд Нэнки, фельдмаршал сэр Джон Хардинг, фельдмаршал сэр Уильям Слим, леди Вайолет Бонэм-Картер, господин Х. А. Дж. Лэм, госпожа Хелен Хьюго, генерал-лейтенант лорд Фрейберг и майор Тасман Милингтон. Я также весьма благодарен за помощь, оказанную Адмиралтейством, военным министерством, Императорским военным музеем, персоналом Лондонской библиотеки и британского посольства в Анкаре.

На тему Галлиполийской кампании написано много книг, и, поскольку я не могу претендовать на то, что прочел все, я обязан признать свой особый долг перед официальной историей, изложенной бригадным генералом Эспиналь-Огландером, книгами сэра Уинстона Черчилля «Всемирный кризис» и сэра Яна Гамильтона «Галлиполийский дневник» и мемуарами адмирала флота лорда Кейса.

Представляло трудности, которые я не смог преодолеть, написание турецких названий. Например, Галлиполи по-турецки произносится «Гелиболу», а Чанак более точно пишется как «Шанак». Со времен боев иные места изменили свои названия, в частности Константинополь, который ныне является Стамбулом. Однако, поскольку эта книга написана на английском, представлялось наилучшим использовать названия, наиболее знакомые англоговорящему читателю, и потому в целом я следовал орфографии, использовавшейся в британской военной картографии того времени.

Глава 1

Остается ключевой вопрос: кто будет владеть Константинополем?

Наполеон

Еще в августе 1914 года было вовсе не очевидно, что Турция вступит в Первую мировую войну на стороне Германии. Для нее не было никакой необходимости участвовать в войне, никто ей всерьез не угрожал. И в действительности в то время Антанта и страны Тройственного союза одинаково старались удерживать ее в нейтральном статусе. Эта страна определенно была не в состоянии воевать. За пять лет, прошедших с того момента, как младотурки впервые пришли к власти, Османская империя раскололась на многие части: стала независимой Болгария; Салоники, Крит и острова Эгейского моря отошли к Греции, Италия захватила Триполи и Додеканес, а Британия объявила протекторат над Египтом и аннексию Кипра.

Уже год как Германская военная миссия добилась заметных улучшений в состоянии турецкой армии, но длинная череда поражений в Балканских войнах причинила ей огромный ущерб. Во многих местах солдатам месяцами не выплачивали жалованья, а мораль упала почти до той точки, за которой начинается мятеж. За исключением нескольких элитных частей, это было оборванное, голодное воинство, лишенное чуть ли не всех видов вооружений, требуемых в современной войне. Флот тоже безнадежно отстал от времени, а гарнизон в Дарданеллах с его устаревшими орудиями был слишком слаб, чтобы иметь какой-то шанс выдержать решительные атаки любой из великих держав.

В политическом отношении ситуация была хаотичной. Младотурки со своей партией «Единение и прогресс» неплохо начали, когда в 1909 году они свергли султана, а их демократические идеи получили поддержку большинства либерально мыслящих и прогрессивных людей во всех уголках страны. Но пять лет войн и внутренних неурядиц оказались для них слишком большим бременем. Прогнившее правительство империи пало слишком низко, чтобы имело смысл браться за его реанимацию, а энергия младотурков неизбежно отвлекалась на незамысловатую и отчаянную борьбу за собственное политическое выживание. Уже не велись разговоры о демократических выборах, свободе и равенстве для людей всех рас и вероисповеданий под сенью полумесяца. Пушок юности давно уже сошел с облика комитета партии: он проявил себя безжалостной машиной, которая почти так же страшна и во многом еще более безрассудна, чем все то, что измыслил Абдул Проклятый. В финансовом отношении правительство оказалось банкротом. Морально оно вернулось к прежней системе насилия и коррупции. В каждом заметном городишке, остававшемся в азиатской части империи, имелись партийные ячейки комитета, и без их поддержки не было возможности получить какое-либо политическое назначение. Местное управление в таких отдаленных центрах, как Багдад и Дамаск, находилось в ужасном состоянии, а Константинополь имел столь незначительное на них влияние, что в любой момент какой-нибудь местный вождь мог утвердить себя во главе своего независимого государства.

В стране и за ее пределами родилось то самое ощущение беспомощности, которое заставило Турцию обратиться к внешнему миру в поисках союзников, и в итоге это свелось к выбору между Германией и Британией. Тактически альянс с Германией был очевиден, поскольку кайзер жаждал его и был в состоянии поставить турецкую армию на ноги. Но немцев в Турции не любили. Особый уполномоченный при американском посольстве в Константинополе Льюис Эйнштейн, вероятно, был прав, когда утверждал, что турки всем иностранцам предпочитают англичан – и это несмотря на факт, что британские чиновники в Турции привыкли считать «хорошими» тех турок, что молятся пять раз в день и обращаются к англичанам за советом. У Англии были деньги, она правила морями, а на своей стороне имела Францию и Россию. Конечно, присутствие России в этом альянсе вызывало смущение, поскольку Россия являлась традиционным врагом Турции, но даже с этим младотурки могли согласиться, прояви англичане больше энтузиазма. Однако этого не произошло. Это правительство молодых революционеров вообще не принималось всерьез, и существовали подозрения, что оно может в любой момент оказаться не у дел. Когда младотурки прибыли в Лондон с предложением англо-турецкого союза, их вежливо выпроводили.

К августу 1914 года развитие событий привело к компромиссу, склонявшемуся на сторону Германии. Британская морская миссия продолжала функционировать в Константинополе, но она уравновешивалась – возможно, даже перевешивалась – деятельностью Германской военной миссии, которая активно проникала в ряды турецкой армии. И пока Британия и Франция продолжали оказывать молчаливую поддержку стареющим консервативным политикам в Константинополе, кайзер решительно не привлек на свою сторону более молодых и агрессивных лидеров «Единения и прогресса». В то время еще стоял вопрос, «какая сторона поставит на правильную лошадь». Если младотурки были бы выведены из игры, Антанта могла бы рассчитывать на дружественное нейтральное правительство в Константинополе и на конец германским угрозам на Ближнем Востоке. Но останься младотурки у власти, британцы и французы оказались бы в неприятном положении. Понадобилось бы поменять ставки, попробовав поставить деньги на победителя и получить их до того, как гонка закончится.

Сложилась чрезвычайно привлекательная для восточного ума ситуация, и младотурки постарались извлечь из нее максимум пользы. Более того, обстановка вряд ли могла быть более благоприятной для начавшихся сложных интриг: тут участвовали и иностранные послы, расположившиеся, словно бароны-разбойники, в своих огромных посольских комплексах вдоль Босфора, и младотурки во дворце Юлдиз, и Блистательная Порта. Да и повсюду в самой раскинувшейся на огромной площади, разлагающейся, но в то же время прекрасной столице царила приглушенная атмосфера заговоров, которая, похоже, накануне войны охватила все нейтральные столицы. Эта атмосфера была схожа с той, что возникает в казино в момент максимальных ставок глубокой ночью, когда каждый ход представляется судьбоносным, предопределенным, когда все, как игроки, так и зрители, поглощены игрой и когда на мгновение целый мир, кажется, зависит от чьего-то мимолетного каприза, какого-то особого акта смелости, раскрытия карт. В Константинополе это ненатуральное, искусственное возбуждение было еще большим, поскольку никто не знал правил игры, а в этой непонятной головоломке идей, возникавшей на всякой встрече между Востоком и Западом, никто не мог предвидеть на один-два хода вперед.

Но при всем этом надо было принимать во внимание личности главных действующих лиц, и прежде всего личности младотурков. Даже в местности с такой зловещей репутацией, как Константинополь, трудно представить себе подобную странную группу лиц. В младотурках было что-то неестественное, какая-то дикая и устарелая театральность, которая вроде бы знакома и в то же время совершенно нереальна. Невольно склоняешься к тому, что это персонажи какого-то фильма о гангстерах, наполовину документального, наполовину воображаемого, и было бы нетрудно предать их тому удобному забвению, которое обычно окутывает большинство политических авантюристов, если бы они как раз в этот момент не обладали такой властью над многими миллионами людей.

Сэр Гарольд Николсон, бывший в то время младшим секретарем британского посольства, вспоминает, как они однажды все вместе явились к нему домой на ужин. «Был Энвер, – пишет он, – в своей скромной короткой форме. Руки покоились на эфесе, маленькое лицо брадобрея задрано над прусским воротничком. А вот Джемаль. Белые зубы сверкают тигровым блеском на фоне черной бороды. У Талаата выделяются огромные цыганские глаза и красновато-коричневые цыганские щеки. Невысокого роста Джавид свободно говорит по-французски, ходит подпрыгивая, вежлив».

Странно, конечно, что они вообще существовали, что им вообще досталась власть в мире, где все еще понятия не имели о нацистах и фашистах в униформе, о коммунистических чиновниках на банкетах.

Талаат был человеком экстраординарным, но все равно ему свойственна была определенная приземленность, из-за чего его легче понимали, нежели остальных. Он был партийным руководителем, крупного сложения, твердого, спокойного характера, и вместо веры он обладал инстинктивным пониманием слабостей человеческой натуры. Свою карьеру он начал почтовым телеграфистом и никогда внешне не производил впечатления чего-то большего. Даже став министром внутренних дел – пост, который, может быть, был ему предназначен самой природой, так как он практически стал контролером комитетского аппарата, – он все еще держал у себя в кабинете на столе телеграфный коммутатор и, казалось, громадными кистями отстукивал на нем распоряжения своим коллегам. Уже долгое время после того, как другие облачились в форму, завели себе телохранителей и перебрались в роскошные виллы на берегах Босфора, Талаат продолжал жить в шатком трехэтажном деревянном доме в одном из беднейших районов Константинополя. Американский посол Генри Моргентау как-то днем неожиданно заехал к нему домой и обнаружил его в плотной пижаме и с феской на голове. Дом был обставлен дешевой мебелью, стены ярко разрисованы, а пол устлали изношенные коврики. А жена-турчанка Талаата во время их беседы то и дело украдкой нервозно подсматривала за мужчинами сквозь решетчатое окно.

Большинство из иностранцев, знавших Талаата в то лето, были о нем высокого мнения, некоторым он даже нравился. Моргентау всегда считал, что может его развеселить, и в эти моменты исчезала дикая озабоченность, темное цыганское лицо расслаблялось, и Талаат был в состоянии вести разговор, проявляя огромную искренность и умственные способности. Как говорит Обри Нерберт, в нем были «сила, твердость и почти первобытное добросердечие, а свет в его глазах редко можно было встретить у людей. Скорее, иногда у животных на закате солнца». И все же Талаат при всей остроте его ума и способности к концентрации не допуская эмоций, видимо, ощущал потребность в людях действия вроде Энвера.

Энвер был чудаком, неким своенравным ребенком, шокировавшим и сбивавшим с толку их всех. Он был наделен какой-то мрачной и сложной привлекательностью, которая скрывает истинный возраст или мысли. И если Талаат походил на Уоллеса Бири из немых фильмов, то Энвер при всей его развязности – на Рудольфа Валентино.

Он родился в Адано, на берегу Черного моря. Отец его, турок, был смотрителем моста, а мать-албанка занималась трудом, считавшимся одним из самых низких в этой стране, – готовила мертвецов к погребению. Может быть, свой крайне привлекательный вид мальчик унаследовал от бабушки-черкешенки, но остальные качества, похоже, были сформированы им самим и находились в замечательном равновесии друг с другом. Он был исключительно тщеславен, но это был особый вид тщеславия, которое скрывалась под внешней скромностью и стеснительностью, а его безрассудная храбрость в действиях компенсировалась столь холодной, столь спокойной и невозмутимой внешностью, что можно было подумать, что он наполовину спит. На службе он демонстрировал такое достоинство манер, что, казалось, никакая беда не способна смутить его, а любое решение, какой бы важности оно ни было, требовало от него лишь нескольких мгновений для размышлений. Даже свое честолюбие он скрывал с той же явной легкостью, с какой он перемещался среди людей, принадлежавших к куда более высококультурному обществу, чем его собственное. Неудивительно, что при его легкости и очаровании он создал себе столь высокий авторитет у властей предержащих того времени; вот вам юный кавалерист в реальной жизни, скромный молодой герой. И все это служило самым эффективным прикрытием для врожденной жестокости, мелочности и убогой мегаломании, таившихся в глубине. Начиная примерно с двадцати пяти лет, когда он окончил колледж военного штаба в Константинополе, карьера Энвера была особенно бурной. Его специальностью стали свержение правительств физическими методами, внезапные вооруженные налеты на государственные учреждения. В последних войнах он приобрел репутацию замечательного командира командос. В 1908 году он вел одну из мелких группировок революционеров, которые шли маршем на Константинополь и заставили Абдул Гамида восстановить конституцию, а год спустя, когда Абдул не сдержал своих обещаний, Энвер опять оказался в столице, штурмуя баррикады в своей изорванной форме, с четырехдневной бородой и пулевым ранением в щеку. На этот раз Энвер и его товарищи свергли Абдула навсегда.

В последующие годы, когда половина стран Восточной Европы принялась за разрушение остова Османской империи, не было ни одного фронта, даже самого отдаленного, где бы неожиданно не появлялся Энвер, чтобы возглавить контратаку. Со своего поста военного атташе в Берлине он бросился в Ливийскую пустыню, чтобы сражаться с итальянцами в окрестностях Бенгази. Потом в 1912 году он вернулся на континент, чтобы снова не допустить болгар к Константинополю. Ничто его не смущало, никакие поражения не подтачивали его бесконечную энергию. В конце Первой Балканской войны в 1913 году, когда все было потеряно и, казалось, сам Константинополь вот-вот падет, Энвер оказался человеком, не принявшим перемирие. Он повел на столицу банду из двухсот своих сторонников, набросился на миротворческий кабинет министров в разгар его работы, застрелил военного министра, а потом, сформировав новое правительство, которое ему было более по душе, вернулся на фронт. В конце концов, он, овеянный славой, появился в конце Второй Балканской войны, ведя потрепанные турецкие батальоны назад в Адрианополь.

Как администратор, он применял весьма простые методы. Летом 1913 года, будучи в военном министерстве, в один день снял с постов 1200 офицеров турецкой армии, среди них не менее 150 генералов и полковников. По мнению Энвера, они были политически неблагонадежны.

Другие лидеры среди младотурок, возможно, были такие же способные, как и Энвер. Это Махмад Шевкет, который возглавил марш на Константинополь в 1909 году, Джавид – еврейский финансист из Салоник, Джемаль – морской министр, и некоторые другие. Но никто не мог соперничать с Энвером по части политической дерзости. Он их всех перещеголял, совершая возмутительные, невозможные вещи. К лету 1914 года, когда ему было тридцать четыре и выглядел он таким же юным и собранным, как всегда, он достиг позиции, дающей огромную власть в Константинополе. Он женился на принцессе и обосновался во дворце с личными телохранителями и свитой слуг. Он был военным министром и главнокомандующим армией. В правительстве и комитете партии «Единение и прогресс» даже Талаат не осмеливался ему возражать, и становилось все более очевидным, что у этого человека куда более далеко идущие планы в отношении личного будущего. Иностранные послы, наносившие визиты молодому министру, встречали его сидящим в кабинете в форме, очень нарядным и улыбающимся. На стене за его столом находились портреты Фридриха Великого и Наполеона.