Мальчишки и девчонки! А также их родители!

В весёлую историю вчитаться не хотите ли?

роман-фантазия

роман-стёб

роман-сатира

роман-сарказм

роман-ирония

роман-шутка

роман-абсурд

Традиционно и соблюдая правила хорошего тона, принято высказывать признательность друзьям и непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги.

Мои благодарности за личные консультации всем великим мира сего: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Руставелли, Табари (Та-бари), Фирдоуси, Виктору Аврелию, Аммиану Марцеллину, Кабиру, Бианту, Чосеру, Шекспиру, Кальдерону, Шамраю, Сервантесу, Смиту, Джону Актону, Нагорскому, Гёльдерлину, Кёрнеру (Карлу Теодору), Монтескье, Гёте, Метерлинку, Стивенсону, Дюма, Бомарше, Канту, Талейрану, Крылову-баснописцу, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Моголю, Грибоедову, Тургеневу, Бальмонту, Салтыкову-Щедрину, Чернышевскому, Андерсену (сказочнику), Диккенсу, Некрасову, Толстому, Тютчеву, Франсу, Дюркгейму, Эдисону, Кафке, Чехову, Бунину, Горькому, Есенину, Блоку, Маяковскому, Пастернаку, Булгакову, Ильфу и Петрову, Прокофьеву (Александру), Лецу, Кэрроллу, Тагору, Михаю Себастиану, Фридлендеру, Раневской, Берулаве, Цветаевой, Барто, Маршаку, Когану, Чуковскому, Мичурину, Твардовскому, Апдайку, Шварцу, Бернесу, Ахмадулиной, Фуллеру, Роберту Грейвсу, Смагиной, Волохонскому, Гамзатову, Аксёнову, кинорежиссёру Гайдаю, Окуджаве, Бродскому, Высоцкому, Евтушенко, Токареву, Михалкову-отцу, Цою, Земфире, Щербе, отцу Меню, Банникову-историку, польскому историку Кравчуку, Бутрину, Шебаршину (из КГБ), Черномырдину, Малеру, Харанаули, Джону Аллену, Зыгарю, Олегу Тихомирову, Ваенге, Световой, Данченко, режиссёрам и сценаристам советских и российских фильмов, поэтам-песенникам и висельникам, и разным прочим шведам. Отдельно ― Википедии. И ещё многим тем, кого помнил, но случайно забыл.

Это всё мои друзья до гроба, пусть не грустят и не обижаются.

Все персонажи и события, описанные в книге, являются полным художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными людьми и событиями, если кто-то их и обнаружит, носят исключительно случайный характер: ни в коем случае не надо воспринимать на свой счёт или на счёт соседа.

Рефлексия Галерия-1

«Шепнуло небо тайно мне в минуту вещего прозренья:

“Веленья гневные судьбы, ты думаешь, мои веленья?

Когда бы властно было я во всех деяньях бытия,

Я прекратило бы давно своё бесцельное круженье!”…»

Омар Хайям. Рубайят

Из Тартара, заполняя мир одной собой, грациозно и грандиозно явила себя всему сущему претендующая на первоисточник бытия Богиня темноты Нюкта-Нокс. Тихая римская ночь постепенно, с небольшими задержками по времени, словно прозрениями и тут же затмениями, опускалась на земную твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и на всю остальную Вселенную подобно тому, как в далёком грядущем она светлой и печальной печатью ляжет всего лишь на холмы Грузии.

Тартар, откуда явилась на поверхность Земли Богиня ночной мглы, был местом малопривлекательным и более того – ужасным. Ужасней, чем Аидово царство теней. В Тартаре под охраной пятидесятиголовых и сторуких исполинов-гекатонхейров тысячелетиями томились несчастные неудачники-аутсайдеры ― Кронос-Сатурн со своей супругой Реей-Опой (иногда Опа была ещё и Кибелой), кровные родители Зевса-Юпитера, и прочие титаны, тоже родственники: и меж собой, и с Громовержцем. Главный Олимпиец жёсткой рукой лидера загнал туда всех своих прямых предков и старшую родню после жестокой битвы-титаномахии: старшее поколение небесных властителей проиграло, а победителей не судят. Тартар был изолирован от всех иных сущностей, даже от Аидова царства бессмертных душ, тройным слоем Эреба, Бога мрака, а чтобы уж окончательно застраховаться от форс-мажоров и побега невольников – мощными медными стенами и воротами, собственностью Посейдона, Бога морей и океанов, который тоже был сыном Кроноса и Реи, и братом Зевса.

Однако, как ни странно, Нюкта, рождённая Хаосом и Мглой, могла свободно выбираться из Тартара и перемещать свой энергетический сгусток на Землю. Как у неё получалось это делать и почему ей никто не препятствовал – одному Юпитеру известно, да и то не факт. Ровно так же свободно в это время с Земли, завершив отмеренный ей полусуточный срок, проникала в Тартар, чтобы отдохнуть от трудов праведных Гемера, Богиня дня и дневного света. Так, чередуясь, то ли родные сёстры, то ли мать и дочь, сменяли друг друга на полносуточной вахте. Труженицы жизни и по жизни.

Галерий, словно под напором импульсов, в порыве оседлав коня, в романтическом возбуждении промчался, до смерти зашибив двух случайных прохожих-полуночников, по узким улочкам старых малоэтажных кварталов Никомедии, домики внутри которых с трудом взбирались-карабкались по гористым склонам Вифинии, местами пологими, местами отвесно и упруго крутыми.

Одна за одной вьются улочки-змеи. Дома – вдоль каждой змеи.

«Улица – моя! Дома – мои! Я тут царь-государь… эээ… пусть и второй по степени важности!» – словно сначала раскатав губу, а потом тут же закатав её обратно, подумал Галерий.

Оставив за спиной крепостные стены впадающего в ночную спячку города, цезарь стремительно покинул и его засыпающие окраины, и выехал в долину – в поле.

Никомедия – резиденция восточного августа Диоклетиана, почти Второй Рим – неширокой полоской протянулась вдоль берега Мраморного моря. Долина прежде Астакского, а ныне Никомедийского залива, являющегося частью этого моря, помимо скалистых гор и бесчисленных холмов, вместила в себя не только сам город, но и сказочно-чудное пресное озеро, куда сейчас и устремлял свой ход Галерий. Плато, внутри которого уютно угнездилась долина, вплоть до Чёрного моря было испещрено паутинкой речных русел, больших и малых. Его уклон, уверенно и не терпя возражений, направлял течение и сток горных вод строго с юга на север в сторону Гипербореи.

Даже тридцатый меридиан подобрался поближе к имперской резиденции главного тетрарха, то ли подталкивая Никомедию к официальному объявлению статуса столицы в пику Вечному граду, то ли, напротив, сам пытаясь к нему приобщиться: да и холмов, поглощённых застройками Никомедии, тут было явно поболе, нежели семь, на которых раскинулся Первый Рим. Все признаки новой столицы были налицо!

Малоазийский город, расположенный на месте тектонического разлома среди крутых Вифинских гор, подверженный селям, оползням и даже землетрясениям, о которых до поры до времени никто не задумывался и оттого их не боялся, всё дальше и дальше удалялся от цезаря – вернее, мужчина сам отталкивал его от себя посредством мечущихся в центробежном галопе копыт своего скакуна.

На глазах вырастающие очертания снежной вершины подсказывали цезарю, что он приближается к водоёму. Туманной синеватой белизной рвущаяся к небесам горная макушка, словно экивоками, намекала провидцам на то, что Никомедия никогда не станет Вторым Римом, а город-истинный наследник находится всего-то в шестидесяти милях от нынешней резиденции Диоклетиана, что сейчас этот город зовётся Византием – ему и суждено под метафорой Второго Рима, Константинополя, войти во всемирную историю. Однако Галерий, как бы ни пыжился, не понимал туманных намёков – ему требовались прямые и ясные прорицания, изречённые устами патентованных языческих оракулов и прочих жрецов с лицензией или с сертификатом качества.

В памяти младшего восточного императора стали всплывать, сменяя одна другую, сценки и ностальгические картины детства, отрочества и… иллирийских пастбищных просторов. До Иллирии сейчас, как ни крути, не близко: ринься Галерий туда в эмоциях и, не слушая здравого голоса рассудка, – и до утра в Никомедию уж никак не вернуться, август и подданные потеряют или, хуже того, забудут своего цезаря. Однако же Балканы бередят душу низковолновыми покалываниями, ибо ум с сердцем не в ладу!

Пришпорив скакуна до карьера и на едином дыхании проскакав несколько миль, цезарь одним махом выпрыгнул из седла и, взяв животное за уздечку, зашагал своим ходом, пешком, собственными нижними конечностями, напитываясь ночной свежестью и прохладой: «Выйду ночью в поле с конём, ночкой тёмной тихо пойдём, мы пойдём с конём по полю вдвоём…». Впрочем, долин хватало, а вот римского поля в Вифинии ещё надо было поискать, как днём – с огнём, но кто ищет — тот всегда найдёт. Что поле, что долина – всё равно.

А вокруг – тишина, а вокруг – ни души, только что-то время от времени посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает и даже, словно не дикая, а домашняя уточка в пруду, покрякивает: «Здравствуй, римское поле, я твой тонкий колосок!»

Остановившись и часто-глубоко заглатывая перенасыщенный озоном воздух, Галерий рухнул на спину, на пучки травы, разостлавшей на земной тверди вперемежку с мелкими камешками, галькой и песком. Не заметив десятков подавленных и покалеченных мелких насекомых-животинок, в неге широко раскинул руки: весь распахнулся навстречу грядущему и Божественной Вселенной. Эх, лепота! Тучки небесные – вечные странники, мчитесь вы, будто… Стоп! Нет, не тучки, а рассеянные облака: их редкие перисто-слоистые клочья не скрывали бесконечность и бездонность тёмного неба, усеянного мириадами звёзд и всего одним, самым крупным в данный момент кривым пятном ― остророгим полумесяцем. Цезарь избуравил небесные вышины взглядом, пытаясь поймать, выловить оттуда всепроникающий и всепонимающий взгляд Божественной, но такой родной Юноны. Мисюсь, где ты, и где твой дом с мезонином?

Искровой разряд ненадолго погасил напряжение, и разжатые пальцы его рук стали то ли ватными, то ли вышиватными: в свете ночных светил кисти казались венозно-бордовыми и вдруг напрочь отказались повиноваться своему хозяину – лишь слабые и тщедушные подвигивания, пошевеливания.

«Дух бродяжий! Ты всё реже, реже расшевеливаешь пламень уст! О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!», – воскликнул в небеса император. Стояла тихая римская ночь. Словно от древних укров явилась. Галерия передёрнуло: некстати вспомнилось, что ровно неделю назад селяне, горожане и мирные старики на свою жизнь ему не жаловались, а в среде бездельников и бездарей словно вызрело недовольство.

«Если вышиватник съел ватника, то это акт патриотизма, а если ватник вышиватника, то это каннибализм. Вот только никак не могу понять, причём тут либерализм?» – мелькнуло в сознании Галерия: словно и не его мыслью это было, а чем-то наносным с восточных границ империи.

Пальцы рук упрямо настаивали на своём и продолжали не слушаться собственного владельца, пользователя и распорядителя.

«Или я не хозяин членам своего тела? Уж не диверсия ли это супротив моей личности? Или против материи? Или против империи? Впрочем, нет, маловероятно, просто сейчас моя мнительность взыграла. Кажется, упражнениями с мечом и щитом за день перезанимался, – подумал младший восточный император. – Я истый ромей, но не Байрон, я другой, ещё неведомый избранник! С мечом или на щите? С мечом или на мече? Кажется, опять мимо. Я не имею права промахиваться! Даже наедине с самим собой! Со щитом или на щите!!! Вот! Попал! В самое яблочко! Однако я всё равно не грек!»

Он цезарь – победитель, но словно сидел в луже крови. Пурпурной. Опять мнительность? Галерий внимательно осмотрел свои непослушные пятерни, прикрытые лишь полумраком и ласкаемые с небес отсвечиваемыми отблесками едва различимых серебряных струек.

«Показалось. Перенапряжение. Дневная усталость. Луж, ни обычных, ни багрянцевых, поблизости нет. Сухо вокруг, только не спит барсук. Да и не сижу я, а крепко стою на своих двоих! Впрочем, сейчас просто лежу и отдыхаю от мирских забот. Какой кайф! Есть только миг между прошлым и будущим – именно он называется жизнь. Сегодня ночью этот миг настал, потому что я сказал – люминий! Не люблю повторять по два раза, но часто приходится и по три. О, великая супруга Юпитера, где ты? Объявись! Отзовись! Откройся, как прежде! Яви себя!», – думал и мечтал цезарь, подушечками двух пальцев уже намерено давя и размазывая пару-тройку (кто ж их будет считать!) мелких червячков, выползших невесть откуда: может, это мать сыра земля избыточную инородность из своего тела исторгла.

Мысли его скакали по кочкам и буеракам.

Мужчина, словно в пучину, стал ещё глубже погружаться в воспоминания времён мальцовства и юнцовства, – в то давно размытое и отчасти безжалостно потёртое памятью, а оттого практически исчезнувшее и ставшее мифическим прошлое, в котором матушка, не щадя живота своего, выхаживала сына, когда он или симулировал болезнь, или реально хворал после жестоких драк и побоев, отпаивая какими-то противными на вкус отварами, но нашёптывая при этом про Божественный напиток, который называла нектаром. Так это слово с детства в память и впечаталось. Даже собственную дочь, Галериеву сестру, Ромула в эти дни напрочь забывала, отодвигала, отторгала, предоставляя её самой себе, словно не родную, а чужеродную. Стоп, что-то не складывается, не склеивается: а матушка ли это шептала? Вроде и не она, ибо голос был как будто низким, не женским, без ласки, присущей слабой половине, даже если эта половина не человеческая, а сверхъестественная. Впрочем, может, просто так казалось тогда, давным-давно, а голос на самом деле был высоким, но сдобренным полутонами и нотками, не позволяющими с ходу определить пол или даже физически-метафизическое происхождение источника звука. Так кто же или что это было? Может, некое Божество, взирающее на него, то на ребёнка, то на отрока, свыше? Или два разных сверхъестественных существа (одно – мужского с рогами и копытами, другое – женского пола), словно сам Рим, слились в мозгу слабого смертного в единое целое? Как разобрать? Как вытащить из детской памяти недетскую истину в последней инстанции?

– Это Юнона, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, – так не раз говаривала во времена оны Ромула, и цезарь вспомнил незатейливые, деревенские, клишированные, шаблонные, но волнительно-волшебные, как неиспробованный нектар Олимпийцев, слова матери ― простой сельчанки, тоже рогулихи.

«Но, может, матушка ошибалась, и это был сам Юпитер, верховный Бог всего Пантеона? А вдруг? Чем Он не шутит? Только вот… он безрогий и бескопытный», – думал Галерий и тут же отбрасывал эту мысль прочь, как крайне сомнительную, некомпетентную и даже несостоятельную.

Император снова прогулялся по небесам бойким расшоренным взглядом: из одного конца в другой и обратно. Как приятно, когда не мучают державные заботы, вот только пальцы совсем отказали, словно тормоза у скакуна, когда его удавалось разогнать до карьера. В который уже раз цезарь зрачками повторил эту круговерть: всё возвращается на круги своя. Время, как и пространство, тоже было сбито в кольцо. Небосвод так необъятен, что недолго и утонуть в нём ненароком, захлебнувшись в атмосфере водянистого пара-коктейля из рваных белёсых облаков, тьмы тьмущей звёзд и одного-единственного серебристо-немолоткастого серпа. Галерию даже показалось, что созвездие Рака, словно подавая таинственный сигнал, пошевелило ослиными ушами и чересчур отчётливо фыркнуло. И даже неодноразово зафырчало. Нет, не этого он ждал, идите-ка вы прочь, все знамения и символы неблагородной и упрямой скотинки! Брысь отсель! Галерий глянул на своего коня и тут же осознал: в реальности звуки издавал его скакун, но кто же тогда в небесах шевелил ушами? Быстрого, логичного и содержательного ответа в рогульском сознании не нашлось, кроме наиболее простого и формального: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему». Цезарем само собой разумелось, что ослами, как и рабами, были не «мы», ибо рабы не мы.

Император тяжко вздохнул и продолжил искать глазами супругу Юпитера, свою давнюю покровительницу: только эта версия, навеянная воспоминаниями об иллирийских (а впрочем, может, и дакийских) пастбищах из детства, отрочества и юности, казалась ему наиболее состоятельной и в данный миг желанной, как манна небесная.

Снежная горная вершина, словно подражая Олимпу, продолжала рваться ввысь. Лесистая флора подножия, распадков и ущелий красовалась вязами, каштанами, дубами, платаном, ивами, клёнами, ольхой, лещиным орешником, бересклетом, рододендроном, кое-где – буками и терновником. Чернявилась в темноте дикорастущая зелень. Пестрели какие-то мелкие цветы (ноздрями Галерий уловил даже аромат цветочной пыли), еле шевелился папоротник-орляк: безветренно. Флора была смешанной.

Названий большинства растений цезарь не знал, хоть и был изначально сельчанином-хуторянином (впрочем, до конца жизни так и не узнает): пожалуй, впервые их заметил тут, в Вифинии, и оценил естество прекрасного. «Свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты