ДОРОГА.

Попасть во Внутренний мир несложно. Нужно зажмурить глаза, нажать мягко подушками ладоней и тереть, пока не проступят жёлтые круги, крикнуть слова – и ты во Внутреннем мире.

Но где окажешься – всегда сюрприз.

Иногда страшный.

Иван очутился на берегу грязной дороги. Лил дождь с мрачного низкого неба. Густая грязь засосала его ноги, поднялась до средины голени, но в прочных сапогах до колена было тепло и сухо. На нём был короткий плащ с капюшоном, заколотый под горлом остроконечным зубом дракона, – подарок отца. В пещере капюшона было тепло, но сыро, пахло дымом костра, овчиной и тиной, – вокруг лежали гиблые болота. В кармане холщёвых штанов он чувствовал фишку – дар мамы.

Он стоял долго; намокла шерсть плаща, рубаха под ним, плечи. Кривая дорога тянулась в тёмное небо по бескрайней болотистой равнине, где застыли по одиночке, словно скоморохи в пляске, голые кривые деревья. Он услышал тяжёлый гул, оглянулся. Они появились оттуда, где уже стемнело. Длинная колонна с копьями на плечах. Впереди горел, стрелял искрами факел, ещё один, далеко-далеко в хвосте колонны, то появлялся во тьме, то пропадал. Шедший впереди воин – в длинном намокшем красном плаще, со светло-русой бородой, в остроконечном шлеме, с овальным щитом на спине, топором в кожаном чехле на правом боку, мечом в бордовых, потемневших от влаги ножнах вышел к нему на обочину. С подбородка хвостиком свисала его мокрая борода. Всё лицо было синее от узоров татуировки, только вокруг губ чистая белая кожа – целовать маму и его, – это был отец. Отец снял с правой руки кольчужную рукавицу, плетёную из мелких колечек, стянул кожаную перчатку, будто узором, украшенную насечками влаги по сухой коже и провёл по его волосам, освобождая голову от капюшона. Под мерное чавканье грязи под сапогами воинов, они смотрели в глаза друг другу:

– Ты опять уходишь?

– Я служу. Мне надо на службу.

– А как же, – Иван хотел сказать мама, я, но сказал главное, – сестра?

В глаза отцу, под шлем, кажется, как-то залетели капли дождя, они стали влажными и сиплым голосом, каким он прощался с мамой дома, отец ответил:

– Я служу, сын. Служу, чтобы мы жили покойно. А сестра, сестра, – я никогда о ней не забываю.

Иван хотел спросить, когда они пойдут туда, когда станут свободными, разве есть что-то важнее, чем спасти сестру, но отец коротко сказал «я вернусь», и вошёл в колонну таких как он солдат.

ДОМ

Перед крыльцом избы Иван обошёл посудный пень. На кривых корневищах, как паук на лапах, переваливаясь с боку на бок он недовольно бурчал. На крыльцо вышла мама. В синем сарафане, круглое белое лицо в белом платке. Подхватив у живота ладонями, прижав подбородком, она несла слоистое полено из глиняных чаш и тарелок. Посудный пень врос корнями в землю, откинул деревянный верх, мама погрузилась руками в его нутро и спросила:

– Голодный? Пойдём, поешь.

Иван сидел за деревянным столом, на отцовском стуле с высокой спинкой. Ел руками нарезанную ломтями холодную говядину, горячую пареную репу, закусывал тёплым чёрным хлебом из печи, хрустел, как яблоком, луковицей, запивал квасом из деревянной кружки.

В распахнутое окно он видел, как по земляной площадке переваливается на корнях посудный пень, бурчит, перемывая посуду. На другом конце длинного стола мама скоблит ножом гладкие доски. «Ужик», – тихо шепчет она. В двери мгновенно возникает голова Колодезного ужа. Довольно хлопая большими голубыми глазами на плоской зелёной голове он ныряет ей под руку толстым как канат змеиным телом. Мама берёт его под голову, он раскрывает беззубую пасть и льёт тонкой струйкой колодезную воду. Мама отпускает его, он вырастает вверх, вертит, как любопытный щенок, головой по сторонам, улыбается и озорно плюёт в угол бревенчатых стен, под потолок, сбивает крохотную паутинку. Иван смеётся и кидает ему кусок пареной репы, – уж в лёт глотает. Мама улыбается, качает головой. Колодезный уж начинает поливать пол водой. Из угла выползает большая, размером с бобра, серая Мышка-побирушка. Она цокает острыми когтями по мокрым доскам пола, собирает грязную воду, оставляет за хвостом, что мечется из стороны в сторону, чистый сухой пол.

– Мама, – сказал Иван, когда она села за стол, –а почему ни ты, ни отец, вы не идёте в Чёрную тьму за сестрой?

Глаза её увлажнились, улыбка, с которой она смотрела на ужа, сошла с лица, она запнулась хрипом – Понимаешь, – и уже чисто, – понимаешь, мы оба не свободны. Отец служит. Я веду хозяйство. Мы заботимся о тебе. О дедушке.

– Но разве она не самое главное?

– Самое главное, – эхом ответила мать, – потому что она всегда в нас. – Она резко встала, закрыла ладонью глаза: – Пойду на скотный двор.

– Я зайду к Машеньке, – он успел настичь её, она кивнула, и всё пряча под рукой глаза, вышла на крыльцо.

Иван быстро пробежал за печь, поднял потолок погреба, спустился в холод. Он сложил в холщовый мешок пару луковиц, кувшин с молоком, несколько хлебных чёрных сухарей размером с ладонь. В избе надел набекрень шапку, застегнул зубом дракона плащ и вышел из избы.

МАШЕНЬКА.

Под перекладиной ворот, привязанная верёвками за концы, раскачивается доска. Иван держится за верёвки, приседает и видит, как взлетает в тучное серое небо конец доски, где стоит Машенька в зелёном сарафане; выше её головы младенческими ручками тянутся вверх две русые косички. Доска опускается, Машенька приседает, он встаёт, и взлетает в небо и видит над брусом перекладины реку, лодки на песчаном подносе, траву.

Теперь она взлетела и прокричала ему с неба:

– Ты твёрдо решил?

– Да, – кричал он ей снизу.

– А как же мама? – спрашивала она, скользя на доске с неба.

– Ты скажешь ей вечером, что пошёл за сестрой.

– Они догонят тебя, – снизу говорила Машенька.

– Я поплыву рекой, а завтра уйду в Мёртвые болота.

Машенька встала на доске и строго посмотрела большими глазами: – Ты боишься?

Иван стоял, останавливая движение качелей, хотел соврать, но робел серых глаз:

– Боюсь.

– А как же Бой-камень, болотные змеи, Чёрная тьма?

– Но вызволить сестру самое главное, – они стояли на остановившейся доске, смотрели друг другу в глаза, и Иван чувствовал, как отчего-то краснеет.