Мартовские события ураганом пронеслись по стране. Торжествовал Виктор Райнер. Ведь он когда-то собирался ехать в Москву, чтобы убить, да-да, убить Сталина, – а теперь он рыдал… Натура его действительно была противоречивая. Виктор винил себя за дурные предсказания в тот новогодний вечер. Тем более что, всматриваясь в лица преемников в газетах, не находил достойных. Особенно неприятен был Берия, но именно он первым шел за гробом Сталина, похоже, уверенный в будущей власти.
Виктора охватило раскаяние, и он написал письмо Валентине, прося прощения за прошлое и предлагая встретиться и объясниться. Почему она согласилась, она и сама не знала. И в один из ясных майских дней они встретились в саду «Аквариум».
Еще не зашло солнце, но уже серебрилась луна. Деревья в «Аквариуме» стояли пышные и прозрачные.
– Ты прости меня, Валюша. – Он порывисто схватил ее руку.
Она сказала о письме его хозяйки.
– Что она тебе написала?
– Что ты не тот, за кого себя выдаешь… Как это понять?
Виктор взорвался:
– Мало того, что она следит за мной, а дочь ее негодяйка, мало того, что я регулярно являюсь в милицию, – еще и тебе!
– Почему ты являешься в милицию? – Валентина насторожилась.
– И я еще каюсь, считаю себя виновником предсказаний! Лью слезы!.. А все это его система, его порядки!.. Эх, Валюша, знала бы ты!
– Что бы я знала?
– Да то, про что я тебе уже говорил, намекал. Чтобы ты поняла, я должен рассказать всю свою жизнь.
– Почему? Только так?
– Потому. Ты готова меня слушать?
– На улице не холодно, давай.
Она села на скамейку, расстегнув серое габардиновое пальто, голубая косынка обнимала шею, светлые фиалковые глаза с пристальным вниманием смотрели на Виктора, каштановые волосы ее были гладко зачесаны назад.
– С чего начать? – Он поднялся, стал прохаживаться вдоль скамейки. – Я пытался дать тебе понять… Пытался открыться, но никто не хочет понимать того, что ему чуждо, что не касается его самого. Все же теперь, когда не стало Усатого, когда до нас доносятся факты о невинно пострадавших, может быть, ты поймешь… Помнишь: «Счастливы мы, где любят нас и верят нам»? Ты должна верить. Все, что я расскажу, – правда, все пережито… И таких историй, какую я расскажу, – сотни, тысячи… Понимаешь, мы выходцы из Лифляндии, с Балтийского моря… Когда дед был еще мальчишкой, четырнадцати лет, ему дали сто рублей и сказали: «Иди и добивайся всего сам. Своей головой, своими руками. Станешь лоцманом – вернешься назад». Он стал юнгой и поступил на корабль.
Виктор присел, стараясь укротить свой воодушевившийся бас.
– Служил со всем старанием, был на хорошем счету, капитан к нему благоволил. Однажды на корабельном балу увидел дочь капитана и с первого взгляда влюбился. А капитан не из простых, имел титул барона, так что брак был бы неравный. Но у капитана одиннадцать дочерей – где для всех наберешь баронов? Молодой моряк пришелся по сердцу девушке – и отец согласился на их брак. Родилось у молодых трое детей, и один из них – мой отец Петер Эрнст. Он вырос, выучился на юриста и… Не знаешь ты, Валечка, что в то время, в начале века, для выходцев из Лифляндии Россия охотно предоставляла земли и работу в отдаленных уголках страны. И отец решился отправиться на поиски счастья. Он вообще был «человек с идеей», а идея его была простая – разводить пчел. Узнав, что хорошие условия для пчеловодства в верховьях реки Лепсы, в Казахстане, отправился туда. Не скучно тебе, Валюша? Нет? Хорошо. – Слегка заикаясь, он продолжал: – Так вот, железной дороги тогда не было, и добираться пришлось на лошадях целых полгода. Но идея есть идея: поселился он в Лепске, стал работать следователем… Однако тут началась Первая мировая, его взяли в армию. Пчел он поручил брату. Когда же вернулся – все пчелы погибли. Позднее он не раз мне твердил: «Никогда не заводи того, чего сам не можешь довести до конца, рассчитывай только на свои возможности». Еще он говорил: «Жизнь – как река, но не следует плыть лишь по течению. Борись с течением, но и умей переждать непогоду в тихой заводи». Тут я, кажется, забежал вперед… Рассказывать дальше? – он схватил ее руку: – Ой, какая холодная! Сейчас согреем! – и принялся растирать и целовать ее пальцы. Тина осторожно освободила руку.
– Говори, что было дальше.
– Дальше? Жернова истории… – Виктор поскучнел.
– А все же?
Как вернуть прежний запал этому импульсивному человеку? Она вспомнила о Полине Степановне:
– Помнишь, ты говорил, что отец твой ее выручил, ее грозили умыкнуть? Где это было?
– Да-а… Тогда там временно воцарилась советская власть. Отец работал в наробразе…
Опять надо было его «оживлять»…
– Похоже, отец многому тебя научил?
Райнер вздохнул и постепенно опять разговорился:
– В 1935 году вышло постановление о всеобщем начальном образовании, понадобились учителя, и его взяли на работу. Мне он твердил: «Учись, это твой будущий хлеб…» Через год был опубликован проект Конституции, объявлено всенародное обсуждение. Отец знал гражданское право, стал писать к проекту Конституции замечания, потому что верил в здравый смысл, – люди тогда еще не боялись. Только кончилось это тем, что… Однажды за ним пришли, все в доме перерыли… Я был как загипнотизированный, лежал в кровати. Отец подошел и, уперев мне палец в лоб, дал мне последний урок: «Живи, крепись. Только то, что ты пробьешь вот этим собственным лбом, удастся в жизни…» Вот и все! Больше мы никогда не виделись… Ни переписки, ни вестей…
Так в те дни Тина впервые узнала то, от чего уберегли ее родители, школа, институт. Перед ней открылся другой мир – оказывается, у нее было как бы две родины: одна – дышащая энтузиазмом, счастливая, песенная, и другая – потаенная.
– Вот потому-то я в твоем доме и говорил, что думаю про нашего Усатого-Полосатого. Я свирепею, когда при мне его превозносят, и обуздать себя не могу!.. Хотя теперь неизвестно, кто придет.
– В анкете моей, – продолжал Виктор, – с тех пор появилось еще одно (кроме фамилии) черное пятно: сын врага народа… В 18 лет я подал заявление в военкомат, но меня не взяли: и возраст мал, и фамилия не та. В школе мне дали кличку «Фашист»! Как муха к липучке, прилипла она и не давала жить. Дядя, брат отца, сразу поменял фамилию на самую что ни на есть русскую – Петров – и ушел на фронт. Где он теперь – не знаю… А что касается Москвы, то мне запрещено в ней жить…
– И потому ты живешь в Калинине? Все это знает твоя хозяйка?
Он махнул рукой, помолчал и вдруг, опять загоревшись и «рубя» рукой воздух, заговорил:
– Отец завещал мне стать инженером. Велел быть последовательным, настойчивым, но я не выполняю его заветы… Дурак! Действительно какой-то Дон Кихот. Легкомыслие, чрезмерная горячность, страстность, а еще лень. – Он опустил голову. – Не унаследовал я от отца твердости духа. – Лицо его приняло какое-то жесткое, даже отчаянное выражение, и он чуть ли не закричал: – Поняла ты теперь хоть что-нибудь?
В каком-то диком исступлении он схватил Тину за талию и закружил.
– Не смей больше никогда так делать! – вырвавшись, тихо заметила она.
– Да? Эх ты, монашка! Жизнь у тебя что надо, а живешь так, будто в камере сидишь. Радоваться надо, ведь я к тебе неровно дышу.
– Ну и что? – пожав плечами, ответила она.
Они шли по аллее сада «Аквариум» некоторое время молча. Но вдруг Виктор (ох уж эти внезапности!) чуть не закричал:
– Я забыл! У меня есть к тебе предложение! Заманчивое – так что не откажешься!
– Какое еще предложение?
– Да не бойся, не утащу тебя в загс!.. Я пред-ла-гаю нам поехать куда-нибудь вместе. Как мой отец, отчаянно – в Азию, в Крым, на Кавказ?
Тина неопределенно покачала головой. Они приближались к воротам «Аквариума».
– Хорошая идея, правда? – наседал Виктор и в порыве восторга опять схватил ее руку.
И тут на фоне закатного солнца, бившего прямо в лицо, ей предстал… Саша! Вырисовывался лишь его силуэт, но она сразу узнала. И увидала, как из-за дерева навстречу ему бросилась какая-то девушка в синем костюмчике.
– Что ты, что ты? – тормошил ее Виктор – он не заметил Сашу.
Тина вспыхнула и окаменела… И сразу поспешила проститься с Виктором.
Дома она заперлась в своей комнатке и дала волю слезам. Чуть успокоившись, поднесла к лицу зеркало и долго, с отвращением рассматривала лицо: суровые, сросшиеся у переносицы брови, распухший нос, стянутые в косу волосы. И ты еще хочешь, чтобы тебя полюбил Саша? Дуреха, как говорит мама. В тебе нет ничего, что есть в мамочке, – ни красоты, ни хитрости, ни кокетства… И ничему ты у нее не научилась…
Первый раз Тина услышала эти слова, когда ее избрали секретарем комсомольской организации РИО.
– Товарищ Левашова, мы хотим переговорить о вашей сотруднице, которая… преследует вашего начальника.
Нина Ивановна, участница войны, талантливая поэтесса, симпатичная женщина, была контужена на фронте и оттого глуховата. Но поэты (даже если они глуховаты) влюбляются, и Нина не сумела скрыть симпатии к своему начальнику. Она подсовывала ему свои стихи, терялась, когда он входил в комнату, и слухи о том дошли до парткома, до особого отдела. Что могла сказать Тина? Ее сковал страх.
В мае ее снова вызвали в особый отдел.
– Вам известно о том, что ваша комсомолка Каленова имеет связь с чехом Мойжишком?
Валентина оторопела.
– Почему вы молчите? – Маленький человек с длинным лицом нервничал. – В вашей комсомольской организации состоит на учете Каленова? Она встречается с Миланом Мойжишком?
– Да, они дружны.
– Дружны! А не думаете вы, что за этим может скрываться и кое-что другое? Секретные материалы, например… Вы давали подписку о неразглашении?.. – Она смотрела на его нос, он казался похожим на огурец, и больше в голове ее не было ничего! – Что вы скажете о Каленовой?
– Галя хорошая комсомолка, активная, выступает в самодеятельности, мы вместе с ней делаем карту Волго-Донского канала… – лепетала Тина, не понимая, чего от нее хочет этот человек.
– Товарищ Левашова, я вам сказал, предупредил вас, а выводы делайте сами. Повлияйте на нее… До свидания. Разговор наш не должен быть никому известен. Вы поняли меня? Вы же подали заявление в партию!
– Подала, – тупо откликнулась она.
– Идите.
Несколько дней она жила под впечатлением того разговора.
Как нарочно, на другой день Галя позвала ее:
– Останься, мне очень нужно…
Они удалились в «исповедальню» – за шкаф, где поверялись девичьи секреты.
– Валька, милая, я погибаю! – зашептала Галя. – Я без памяти люблю Милана!
Тина обняла ее:
– Почему ты плачешь?
– А то, что грех на мне, да еще какой! – чуть не вскрикнула Галя.
– Гре-ех? Что ты, какие у тебя могут быть грехи?
– Еще какие! Ведь грешная я!.. Вот ты-то – серьезная, умная, с парнями не имеешь дела, а я… У нас в техникуме девчонки знаешь какие были? Бедовые, но хи-итрые. Людка, бывало, наденет две-три пары трусов, когда на свидание идет, и он ничего с ней не сделает. А я… Тип у нас был, опытный ловелас… Уговаривал: у тебя, мол, фигура что надо, а состаришься – и нечего вспомнить, дай я тебя сфотографирую… Сперва снимал, а потом… Валька, не девушка я, понимаешь! – Она взглянула на подругу. – Ты меня презираешь, да?
– Что ты, что ты!
– А теперь вот Милан, лапочка, я так его люблю!.. Как же скажу ему? Или не говорить? Я кручусь перед ним так и этак, выделываю пируэты, но не приближаюсь. – Она ухватилась за новую спасительную мысль: – А может, все рассказать? Может, они за границей там по-другому смотрят?
– Ну, не знаю, по-моему, так же, как мы. Только, я думаю, лучше ничего ему не говорить, – неуверенно отвечала подруга, вспоминая особиста с противным носом. У нее было такое чувство, точно она кого-то предает. – Ведь вы поженитесь?
– Милан уже писал докладную командиру, но… не разрешают. Не знаю, ихние или наши.
«Должно быть, наши», – подумала Валя. И принялась уверять:
– Это с иностранцами браки запрещены, но Милан же из страны народной демократии! Значит, разрешат.
– Ты думаешь?
– Уверена!
В Гале была легкая беспечность. Ее глаза мгновенно наполнялись слезами и так же быстро высыхали, слезы не оставляли следа. Взглянула на часы и вскочила:
– Мне же пора на свидание с Миланчиком! Пока!
Галка убежала, а Валентина сидела и не могла двинуться с места. Что за очаровательная пара Милан и Галя! У него на губах всегда улыбка, у нее – оживление, искристость. Они порхают, словно веселые попугайчики в клетке… У Валентины такого и в помине нет. Она словно чем-то придавлена, как бы подморожена. Что же так давит? Любимая и властная мамочка, сверхисполнительный отец, чувство долга… Сгоряча поданное заявление в партию, а теперь – этот «особый отдел». И, конечно, какая-то чехарда в отношениях с Сашей.
А в это время Галя уже встретила Милана, потащила в дальний угол садика, и щебетала, щебетала. Однако Милан на этот раз был неулыбчив и рассказал что-то ужасное.
На похороны Сталина прибыли все секретари компартий стран народной демократии, и тут вдруг заболел Клемент Готвальд, президент Чехословакии и лидер чехословацкой компартии.
В глубине сада Милан открыл портфель, вытащил газету:
– Послушай, Галушка, что пишет один журналист, чех, я знал его. Какая патетика, сколько слов, но что за ними скрывается? И отчего ни слова о болезни товарища Готвальда? Слушай: «Мы живем в великую эпоху, в эпоху Сталина… На всем, о чем мы мечтаем, за что боремся, лежит печать его гения, его воли и мужества. Сталин был отцом всех людей труда… Но вот его не стало, опустилась ночь. И все же скоро взойдет солнце, ночь скорби сменится новым днем… На смену ночи капитализма придет светлый день коммунизма. И там вечно будет жить и улыбаться нам великий Сталин».
Галя подхватила последние слова – чуть не засмеялась:
– Улыбаться… будет… из гроба, да? Вот это да!
– Перестань! Я тебе говорю о болезни Готвальда, а ты…
Но в нее точно вселился бесенок.
– Ай-ай-ай! Заболел наш миленький Готвальд! Гриппом, да? – Она старалась отвлечь его от мрачных мыслей и пустила в ход и взгляд исподлобья, и улыбочки, и кудрявую головку. К тому же ее вдруг осенило: – А что, если… Миланчик пойдет в кремлевскую больницу, навестит дорогого Готвальда и… скажет, что есть два человечка, бедных, несчастных, которые любят друг друга, но им не дают пожениться?
Милан затолкал газету в портфель:
– Тебе все шутки… А вдруг с ним случится то же, что со Сталиным?
– Что ты! Так не бывает!
– А если?.. Ну все, мне пора, в восемнадцать ноль-ноль быть у командира.
…Ах, как проклинала себя Галя за то легкомысленное поведение! Если бы знать!.. Они расставались на час, на день, а получилось…
В тот же день стало известно, что через два дня после возвращения из Москвы с похорон Сталина Готвальд… скончался – и, кажется, все слушатели-чехи исчезли из академии.
Как она кусала локти, как жадно всматривалась в газеты, которые раньше никогда не читала! Даже ходила смотреть окна ТАСС, фотографии. Вот Вроцлавская площадь, тысячи людей… Вот крупный план: нет ли тут Милана? «Господи, подай весточку, позвони, приезжай!» Неужели это навсегда? Она мучилась своими «грехами», думала о пустяках, это казалось самым важным, а тут такие дела – он больше не вернется! Кто знает, что там происходит?
В июне Галю послали в колхоз, а там не было даже газет… Она теперь не засыпала без слез, казалось, на всем белом свете осталась одна.
О проекте
О подписке