Человек-ящик

Мне даже кажется, что ящик для меня не тупик, в который я в конце концов забрёл, а широко распахнутая дверь в иной мир. Не знаю, в какой, но в совсем иной мир...

Читать Кобо Абэ — как копать яму в замёрзшей земле. Внешне кажется, что земля такая же, как и летом, но прорваться через смёрзшуюся толщу не так и легко, каждый сантиметр даётся с трудом. Вот вроде бы всё у Абэ несложно, а чтение тормозится и тормозится после каждого абзаца. Остановиться и подумать.

Я точно вернусь ещё к этому произведению, потому что понимаю, что сейчас не осилила и половины подсмыслов, запрятанных автором в этой простой на первый взгляд метафоре. Итак, у нас есть «человек в футляре», который решил убежать от внешнего мира, спрятавшись в картонный ящик, доходящий ему до пояса. Что самое удивительное, это действительно помогает — человека-ящика перестают замечать окружающие, а сам он постепенно переходит в качественно новое существование. И внутри этого ящика ему не остаётся ничего, как мыслить и переосмысливать, так что он выплёскивает своё безумие и перерождение на бумагу.

Ящик-панцирь. Он защищает человека от общества, ограждает от враждебных взглядов, воздвигает стену между личностью и массовостью. Абэ очень пугает общество потребления, которое перемалывает людей с несокрушимостью парового катка, превращая их в одинаковую серую студенистую массу. Ящик избавляет от власти вещизма, потому что с собой приходится носить только самое-самое необходимое. Люди-ящики уходят из дома, не работают, живут, на первый взгляд, животной жизнью, когда всё телесное отступает на второй план и исполняется походы: «хорошо быть кискою, хорошо собакою, где хочу — пописаю, где хочу — покакаю». Но это ограждение себя от обыденности вознаграждает людей-ящиков способностью видеть вещи такими, как они есть. Автобусная остановка больше не перевалочный пункт между станциями «дом» и «работа», а вполне конкретные скрипучие доски, из которых сбита лавочка, травинки, по счастливой случайности не истоптанные сапогами, свежий ветер с моря и стрекотание цикад. Казалось бы, зашторенные пластиком маленькие окошечки ящиков должны сузить горизонты, но они действуют прямо наоборот.

Ящик-кокон. Теоретически, из такого ящика должно родиться другое, более совершенное существо, которое постепенно вызревает в недрах саморефлексии. Поэтому герой испытывает такое беспокойство, когда находит сброшенный ящик, бывшую оболочку. Внутри кокона происходит постоянная почти дзенская медитация, когда личность человека стирается. Очень сложный для понимания момент — как ящик превращает человека из конкретного существа в абстрактное, в единого человека-ящика с сознанием, склеенным из разных личностей, который говорит разными голосами, но одним почерком. Всё это легко можно перепутать с безумием.

Ящик-символ. На самом деле, вариант защитной скорлупы не является универсальным для защиты. В романе неоднократно проскальзывает полная противоположность ящику — абсолютная нагота. Девушка, для которой ничего не стоит раздеться, на самом деле так же защищена от окружающего мира, как и люди-ящики, потому что и нагота, и картонная оболочка — всего лишь разные проявления одного и того же состояния. Не зря так часто упоминаются и другие состояния, когда человек пытается превзойти своё собственное я, например, сон после травы-ракушечника, когда человек становится рыбой и чувствует себя так же, как если бы он был в ящике.

Примечательно, что желание залезть в ящик не появляется у героев просто так, а передаётся, как вирус, от «учителя» к «ученику», причём обязательно через стадию панического страха и неприятия человека-ящика. Так любая идея, которая идёт вразрез с общепринятыми нормами, сначала воспринимается в штыки за счёт воспитания, а потом внутреннее «я» и подсознательное желание перевешивают. Один из «ящиков» и до этого уже пытался отгородиться от внешнего мира, ведь что такое фотоаппарат (система зеркал, затворничество, подглядывание, созерцание…), если не своеобразный буфер между миром и собой, в который можно безопасно смотреть, как на отражение Медузы горгоны в медном щите? Кстати, самым страшным врагом для такого затворника является государство, бродяга с кучей национальных флажков на шляпе, который пытается воткнуть их в ящик и тем самым попытаться заграбастать его под свою юрисдикцию, чтобы навязать свои правила. Ложные люди-ящики тоже являются врагами, потому что залезть в картонную коробку может каждый дурак, но далеко не всегда это будет сделано из нужных для просветления побуждений.

Крошечный роман, быстро читается, долго переваривается, однозначно в перечитываемое.

Сделать ящик несложно. На это не потребуется и часа. А вот чтобы надеть его и стать человеком-ящиком — для этого нужно немалое мужество. В тот миг как человек влезает в ничем не примечательный, обычный картонный ящик и выходит на улицу, исчезают и ящик и человек и появляется совершенно новое существо.

Вот положа руку на сердце, всё ещё не уверена с оценкой данного произведения, единственное, что могу сказать наверняка, что она точно в зелёной зоне, а ведь бралась с опаской, помня некоторое разочарование, постигшее меня при первом знакомстве с автором. Кстати, вот при повторной встрече смогла не только получить удовольствие от чтения, но и понять, что пошло не так в первый раз. Являясь большой поклонницей японской культуры и литературы, я была несколько разочарована данным национальным классиком из-за его... интернациональности. Произведения Кобо Абэ, как, кстати, и у его более современного соотечественника Харуки Мураками на диво космополитичны, кроме имён (а тут и их нет) ничего японского. И это одновременно и плюс, и минус, с одной стороны, тем, кто опасается уж больно чуждой культуры, можно смело браться, с другой, те, кто идут за национальным колоритом, могут почувствовать привкус разочарования.

Но в этот раз я от автора уже особо ничего не ждала и неожиданно втянулась, почувствовав отголоски как зарубежной классики в лице Кафки, так и, довольно неожиданно, отечественной в лице уже Достоевского и Чехова. Это история об одиночестве в толпе, о трагедии маленького человека в суете большого города, сюрреалистичная повесть о встрече с собственным двойником, предвещающая близкую смерть, театр абсурда, в котором одновременно что-то постоянно случается и при этом ничего не происходит, дикая смесь сна и реальности, правды и вымысла, поддельных дневниковых записей и псевдоправдивых отчетов. Что это было? Что произошло? Да и реальна ли рассказанная нам история или это чей-то горячечный бред? Исповедь человека-ящика, что спрятался от мира в картонной коробке, или история современного мира, который пугает порой столь сильно, что убогие стенки коробки кажутся более желанным местом, ведь из них не надо выходить во враждебный мир даже чтобы поесть или помочиться?..

Рекомендовать, пожалуй, не рискну никому, но любителям сюрреализма и абсурдизма в литературе, а также поклонникам Кафки, советую обратить внимание.

Вместо того чтобы вылезать из ящика, я лучше весь мир запру в него. Как раз сейчас мир должен закрыть глаза. И он станет таким, каким я представляю его себе.

Как после хорошего секса порой хочется затянуться сигаретным дымком (нежно уйдя от телесности пола, впустив в свои лёгкие и мозг, приятный туманец), так после чудесной книги, нежно измотавшей тебя, хочется принять горячую ванну с пеной.
Кстати, мы принимаем ванну, или ванна принимает нас? Есть в этом что-то туманно и сладостно-андрогинное.
В ванной мне почему-то лучше думается, а иногда и живётся.
Так женщина порою, не получая оргазма с мужчиной, идёт потом в ванную и.. «доходит сама».
У меня так случилось с книгой Кобо Абэ.
Жена — в дверь (только вернулась с работы), я — сразу в ванную, словно странный и чуточку сумасшедший любовник, что-то напутавший.

В ванне сразу стали приходить на сердце чудесные и тёплые мысли. Вспомнились "Замогильные записки" Шатобриана...
В романе Абэ, странный и одинокий человек уходит из дома, надев на себя ящик из под холодильника, и сделав в нём прорезь, как в ящике для писем.
Так человек становится никем, ничто, держась за мир — голубой пуповиною взора: ни бога нет, ни человека, ни мира почти уже нет: взор — словно трос космонавта.
Или.. удавка в космосе: кстати, как бы выглядел в невесомости космоса, самоубийца?
И почему до сих пор нет такой картины?
Представьте себе одинокого молодого человека, умершего для мира, бредущего словно неприкаянная душа по обратной стороне улицы, грязной, таинственной, как обратная сторона луны: на этой улице почти нет людей.
Там больше кошек и собак, редких птиц и доброго шума листвы: если честно, обратная сторона улицы похожа на загробный мир.
Здесь нет сиренически-зазывных, ярких реклам и вывесок. Здесь всё по настоящему. Здесь запросто к тебе может подойти не то ангел, не то демон, с сигареткой в губах, и… всадить под ребро — нож.

Интересно, если умереть в аду, то где появится душа?
Дальше то отступать и падать уже некуда.
А ужас мира полыхает как осень в аду и нет ему конца: туда больше не хочется.
Американская поэтесса Сильвия Плат, перед первой попыткой самоубийства, в юности, записала в дневнике: разрушить мир и себя… униженно вползти обратно в матку.
Написав это, она спустилась в подвал, где была трещина в стене.
Забралась туда, подальше от безумного мира, людей — на миг ей представилось, что это не она скована холодом земли и стены, а словно бы… безумный мир, наконец-то заключён в смирительную рубашку. В этом ощущении покоя она и покончила с собой.
Неудачно, правда. А может она уже была в аду, и потому ничего не произошло: её записку нашли родители, а потом нашли и её.
Так Сильвия стала жить в аду, но, в отличие от других, она уже знала, что живёт в аду.
Аду был дан шанс. И как итог — новая попытка самоубийства.

К чему это я? К собственным ли попыткам самоубийства, от своей мучительной незавершённости, ставших похожими на неудовлетворённую в сексе — женщину.
А может я имел в виду смутный образ Кобо Абэ (не фамилия и имя, а семантика пожатия плеч грустно удивлённой души: вверх, вниз… и вздох.), о котором быть может он сам и не думал: жажда ящика, в переносном смысле — жажда смерти (у Андрея Платонова есть чудесный образ людей, спящих в своих гробах. Уносимых по течению разлившихся реки.. в своих гробах: Офелии ада. Удивительная схожесть Абэ с Платоновым), жажда развоплощения, укрытия от безумия мира: ни кожа, ни любимый человек на груди — больше не защищают от безумия мира.
Попытка души воссоздать условия горизонта рождения, словно горизонта событий на поверхности чёрной звезды: времени больше не стало…
Попытка души, с которой словно бы заживо содрали кожу и она сходит с ума, равно от боли, капель дождя, касания людей и красоты мира, вернуться в материнскую утробу, прощально, словно Орфей, оглянувшись и в безопасности замерев, прижавшись голубой ладонью взора к навек затихшей лиственности мира.
В рассказе другого японца — Акутагавы, написанного незадолго до самоубийства, есть похожий образ: перед рождением ребёнка, его отец подходит к своей жене, нежно раздвигает ей колени, как бледные крылья, и говорит в её лоно, спрашивает у затаившейся там, дрожащей души: хочешь ли ты родиться? Ты правда этого хочешь?
В романе Абэ - экзистенциальное переосмысление 'Превращения' Кафки' как трагедии детства и вообщк' человека в безумном мире.

У меня в детстве была странная игра в ванной, в стиле Кобо Абэ, позже перешедшая в экзистенциальный перформанс.. всё в той же ванной: когда мне было очень тяжело на душе, я уходил в ванную и запирался там: эдакий ящик, на вырост души.
Только сейчас понял, что тогда, в детстве, смотря с грустью в прорезь под дверью, я фактически был человеком-ящиком.
Это был странный и ласковый мир голубоватых маминых шагов, что-то мне говорящих, милого кота, на которого я смотрел совершенно на равных, с прищуринки пола: вот он идёт мимо ванной, в сумерках коридора, а под дверью — полоса света, словно голубоватое лезвие прибоя.
Я окликаю его, и он, милый, словно не видел меня года, века, бежит ко мне, равному, польному, пытается освободить, своей чеширской, дурашливой лапкой шаря под дверью.
Иногда кот и сам любил побыть котом-ящиком.
Если коробка лежала на полу, с манящим просветом внутри, он разбегался и нырял в неё, дурашливо замирая, растопырив задние ножки: было похоже на то, словно подвыпившая фея случайно коснулась «тыковки» бегущей мимо Золушки, и она навек замерла, целиком, в своей нежно разбухшей туфельке, превратившись бог весть в кого.

Так вот, в детстве я ложился в ванну с пеной, нырял, оставляя над лицом полоску, голубую прищуринку мира.
В романе Абэ, гг. часто говорит о том, на что похоже то или иное действие, находя ему звуковую ассоциацию.
На самом деле, изумительный момент.
Так ребёнок в животике мамы, слышит касания мира, в его лиловой, голубой лиственности какой-то изначальной синестезии: простой вечерний дождь, для ребёнка может доносится, переводится, словно дивная строка испанского поэта, иначе, нежно сливаясь с веточками кровотока матери и голубой листвы её сердцебиений: весь мир словно бы растёт из сердца матери.

Закрыл глаза книге, и сам прикрыл глаза.
Слушаю мир, как в детстве, из ванны, под водой и пены вещей.
Звуки мира доходят ко мне как-то лазурно и матово, словно шум листвы мира.
Так в детстве заскучаешь на уроке, нарисуешь в конце тетради человечка, деревце, птицу.. прикроешь листом, а на другой листке нежно и глухо отразится эта ранимая лазурь рисунка: шёпот рисунка.
Приложишь руку к нему, надавишь, и на руке, этот шёпот вещей отразится ещё прозрачнее, нежнее, почти сливаясь с веточками синих венок на устье ладони: идёт голубой, прозрачный человечек под голубыми веточками. Накрапывает дождь.
И человечек и деревья и дождь — одного цвета. Человечек и его боль, почти затерялись в мире, нежно исчезли.
Учительница рассказывает что-то про Идиота Достоевского.
Симпатичная девочка в очках сидит за 2 партой и смотрит в окно, на деревья и дождь.
Я подношу запястье с шёпотом мира, к губам, и целую, продолжая смотреть на девочку.
Учительница, оказывается, продолжает смотреть на меня, подглядывая мою любовь.
Вызывает к доске… Я иду к доске, не зная ещё тогда, что иду походкой человека-ящика.
Более того, я только сейчас понял, что тогда, целуя запястье своё, которое порежу через некоторое время из-за этой же девочки, я разгадал  трагедию человека-ящика.
Ах, если бы вся грубая вещественность мира могла погаснуть и мы бы чувствовали лишь голубой шелест его листвы, похожий на какой-то прибой с далёкой и райской планеты!
Голоса милых друзей, любимого человека, мелодии Сати, стихи Цветаевой, пение птиц и шелест листвы в октябре: в октябре, как в дожде цвета.
И все эти звуки светло и нежно смешиваются в нечто цельное, до боли родное.
Я иногда мечтаю, смотря на верхушку высокого дерева в солнце и пении птиц: вот бы подняться туда, в эту чистоту, тишину мира, и погладить, поцеловать эти нежные листочки, которых касались лишь птицы, солнце и дождь.
И почему нельзя так погладить — сердце друга, стих или осень?

В романе есть прелестная романтика ада: мир нежно сужен до трагического клочка листвы, угла дома и неба.
Словно душа обиделась на мир и ушла из него, почти закрыла дверь и смотрит на него сквозь эту голубую раскосинку проёма.
Почти огляд Орфея. Боже! и почему никто не описал этот огляд не души, но сердца Орфея перед тем, как он входил в ад?
Огляд на милую листву, небо и дождь, которые он быть может видит в последний раз!
И вот, к этой прищуринки мира, глаз, души, подходит девушка.
Представляете? Это вам не романтика с милой Одри Хепберн, когда любимого ждут дождливым вечером под прелестным зонтиком.
Забудьте: мир кончился, погиб, забыт, как страшный сон.
Посреди улицы, вечера, мира, стоит человек в коробке. Из прорези — смотрит душа.
Это не очаровательная венецианская маска. Венеции больше нет. Она погибла быть может 10000 лет назад.
И вот девушка… сжалившись, подходит к глазам и душе человека.
Понимаете? Тела больше нет: душа подошла к душе.
Почти цветаевский микрокосм попытки комнаты.
Вдруг, из природы что-то выстрелило в человека и он оказался в больнице, и там вновь была эта девушка, и человеку впервые захотелось избавиться, забыть про свой ящик: взлететь сердцем, к ней… её глазам и душе.

Ах, в любви порой хочется сбросить своё тело, словно одежду, к ногам любимого человека.
Если бы и он сбросил!!
Но вот, открываешь глаза, плачешь и понимаешь, что стоишь на коленях у милых ног женщины, обнимаешь её, целуешь в живот… женщина тоже почему-то плачет.
Этого нет в романе, это всё в моей жизни, похожей на ящик.
Или вы думаете, это только у Абэ, такой нелепый маленький человечек а-ля Достоевский, носящий «подполье» с собой, словно свою последнюю, изношенную одежду?
Достоевский и не думал, что Подполье, ад — вовсе не незыблемые константы, и что наступят последние, зябкие для сердца времена, когда не только человека, его душу, могут прогнать с паперти жизни, словно бездомного ангела, но и его ад могут прогнать, выкинуть, словно тесную и грязную коробку, в которой он прячется от дождя, холода мира, людей, и тогда человек впервые восплачет не по раю, но по аду.

Скажу больше: Абэ довёл образ маленького человека Достоевского (нет, не до слёз), до солипсического предела трагедии, самоустранения, почти цветаевских строк:

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени…

Это знакомо каждому из нас, в той или иной мере. Каждому из нас хоть раз хотелось спрятаться куда-то от безумия мира и жестокости людей, не так ли?
Маленький человек Абэ, ушёл в себя — как в Замок Кафки.
Его нет. Лишь первая буква его имени выглядывает — А, словно ниточка на кофте: потянешь — вся распустится.
Потянешь — солнце померкнет, пойдёт дождь, листва зашумит.. а человека всё ещё нет, он грустно вплавлен в само уставшее вещество мира и зарос травой и ветром осенним.
Снова потянешь.. и человек заплачет в природе, но его не будет видно, и покажется, что плачет солнце и листва.

Маленький человечек Абэ, до того маленький, что его почти нет, блаженно — нет.
Он сам себе Замок Кафки, и бочка Диогена, и Платоновская пещера и пещера Эвридики: он — кантовская Ding an sich: вещь в себе.
Он не может ни покинуть себя — Замка, ни достичь его. Не может ни умереть, ни родиться.
Идеальное, лунное чистилище одиночества и отчаяния. Оно похоже на те дополнительные (как призрачное эхо цветов над радугой) круги Дантова Ада, которые мы задумчиво чертим на листочке бумаги, во время разговора по телефону с любимым человеком.
Накрапывают слова, гудки… рука-лунатик продолжает чертить бессмысленные виражи кругов, и красться по ним, по краешку ада, безмолвия..

Забавно, как многие, — ах, слишком многие!, — читая роман Абэ, насмешливо покачают головой, быть может даже посмеются над гг. не зная, что смеются над собой.
Милый, чеховский человечек в футляре, остался в другом, чистом мире Анны Каренины, Князя Мышкина, Блока.
Сейчас иначе:по всем правилам моды в аду, люди наденут на себя коробку ненужных мыслей, сытых и удобненьких, в меру революционных идеалов, и искренне думают, что они свободны и счастливы, а на деле — всё те же грустные глаза смотрят на мир в ту же самую щёлочку мира человека-ящика.
К слову, тяжёлая болезнь — всё та же коробка...
Забавно, как свобода и форма выражения мысли, порой скована рамками эпохи, словно всё той же коробкой.
Достоевский и в бреду не мог представить подпольного человека, в таком вот ящике.
Его бы засмеяли и посадили в сумасшедший дом.
Вы можете себе без улыбки Раскольникова, Сонечку Мармеладову, идущих по ослепшим, жёлтым улочками Питера (сама город, словно листва, вот-вот облетит, и обнажится чудесная лазурь, сквозь стены и вокруг людей, даже — через людей, замерших над синевой где-то на 3 этаже), в коробках? Лишь ноги видны..
Вот грустная коробочка под дождём одиноко ждёт в переулке — клиента.
Подходит мужчина. С едкой ухмылкой заглядывает в прорезь в коробке, на уровне глаз, а там — глаза Сонечки, её перепуганная душа, прижатая к стену мира, разметав свои ручонки: дальше — некуда отступать.
Сейчас что-то будут делать с телом и душой. С душой всегда что-то делают в этом безумном мире..

Во взрослой жизни, в ванной, я играл уже в кобо-абэвы игры.
Вместо ящика — ванна и пена.
Пока вода горячая, я сажусь в ванну: ложиться ещё больно.
Раздвигаю пену руками: на белом дне ванны — тень моего лица.
Там целый мир. Там так много меня..
Поверну лицо на без семи полночь: нежный профиль француженки с чудесной причёской "гарсон".
Лицо на без пяти, под наклоном — грустный японец-бродяга.
Без трёх минут - одинокий подросток.
Без двух минут: ну вылитый Байрон!
Без одной минуты… какое-то мерзкое лицо старика в подворотне, лицо убийцы и развратника.
Так где моё настоящее лицо?
Ах, кем я стану, когда тень пробьёт полночь?
Собой? А знаем ли мы сами, кто мы? Снимал ли кто из нас, полностью, свой «ящичек» характера, узости мыслей?
ГГ. в романе печалится, что когда он был человеком, на него смотрели так, словно грубо вырезали ножницами силуэт, забывая про его душу.

Мы как-то привыкли к этому, а это страшно до безумия, словно ты подошёл ночью к зеркалу, включил лампу… а тебя нет: чужое, мерзкое лицо смотрит и ухмыляется.
Выключишь свет. Жена проснулась… включает уже она.
Смотришь в зеркало — а тебя там вообще нет. Листва шелестит за окном, облака плывут и светит луна..
Морщишься, трогаешь лицо: ничего нет в зеркале. Слёзы на глазах..
Протягиваешь руку к лицу — птица пролетела за окном..
Мне до безумия страшно, что мы, люди, вообще не знаем друг друга и не хотим знать, заперевшись в свои ящики.
Мы даже не видим друг друга, а ещё рассуждаем гордо о боге и жизни на далёких планетах.
Мы можем увидеть и взвесить звезду в созвездии Орфея, но увидеть боль человека рядом — не можем.
Идут по городам люди-ящики. Лиц не видно. Душ — не видно.
Стукаются ящики, расходятся, падают, их кладут в новый ящик и хоронят, потом они рождаются и их укладывают в новый ящик — колыбель, и всё по новой.
А где за этим всем человек? Может только в колыбельной матери он и живёт, пусть и не долго.

Вот меня любит мама, милые друзья, одна девушка на работе, чуточку влюблена в меня.
Но мне страшно: кого они любят? Не меня.
Безусловная любовь родителей или любимого человека, вообще может довести до самоубийства: они будут любить меня и тогда, когда я убью человека, предам кого-нибудь, убью себя… стану толстым, худым, безобразным, безумным: мать обнимет, заплачет…
А где же… я? Кого она обнимет? Ящик? А душа моя?
Она озябла и содрогается от холода, её уже давно никто не обнимал, ни друзья, ни родные, ни любимый человек.
Вот я умру. Кто-то ненадолго взгрустнёт. А по кому?
Меня и при жизни то не знал никто.
Ни мать, ни большинство друзей, ничего не знают о моей бисексуальности, не знают ничего о моих стихах и рассказах, а кто знает, вежливо улыбается и проходит мимо.
Никто не знает о моих мечтах и тайных страданиях, чувствах.

Может, я уже умер? Я — в ящике уже давно? Как вырваться из него?
Однажды в ванне я играл с пеной: то бакенбарды Пушкина приделаю, то мышцы на руке, то чудесную женскую грудь 3 размера, то рожки…
А потом позади плеч сделал из пены прекрасные, белоснежные крылья.
Ложишься в ванну, облокачиваешься, и чувствуешь, как пузырики лопаются, чувствуешь крылья свои, их утрату..
Но и это наскучило. Взял марганцовку, насыпал на плечи и крылья: крылья истекают кровью..
В зеркале это выглядит чудесно.
Лёг в ванну и задремал, слегка завернувшись в крылья. Дверь я не запер..
Вернулась жена. Смотрит — свет в ванной. Дверь приоткрыта, и там никого нет.
Заходит и видит меня, лежащего в ванне, с закрытыми глазами.
Пены уже нет, и вода — красная. Левая рука чуточку свесилась с ванны, и по ней, к запястью — алая веточка крови.
Никогда не забуду, как закричала жена, закрыв лицо руками.
Она думала, я покончил с собой…

Покончить с собой хотели и все герои романа Абэ. Я такое встречаю впервые.
Более того, каждый из них был изнасилован: кто — мужчиной, кто — жизнью, а кто и классически — собой.
Каждый из них обнажается в романе — мужчины — духовно. Женщина — телесно. Но тело женщины подозрительно напоминает душу…
Роман похож на самопальные перевод Белых ночей Достоевского, сделанный в аду на полустёршихся страницах «Двойника».
А ещё больше, роман похож на постановку «Идиота» Достоевского, в психиатрической клинике: больные, измученные, Настасья Филипповна, Князь Мышкин и Рогожин, едут в Швейцарию на лечение.
Вот, поруганная Настасья Филипповна, после аборта, в добровольном и мазохистском рабстве, стоит перед доктором, голая, и он её разглядывает.
За ними в окно подсматривает сумасшедший Мышкин.
Женщина сбрасывает к ногам белый халат. Смотрит с улыбкой на Мышкина в окне.
Касается груди, словно бы что-то расстёгивая. И вот, её белое тело, лёгкой сорочкой души, падает к ногам изумлённых мужчина, к ней подбежавших: никто её уже не изнасилует и не причинит боль смерти.

В углу палаты стоит телевизор.
Он болен: по нему показывают убийства людей и животных, вечные революции и войны, улыбки политиков.
Кто-то надел на телевизор смирительную рубашку.
Может, не телевизор болен, а мир?
У высокой стенки забора, недалеко от больницы, стоят приговорённые к казни: деревья, обнажённые женщина и мужчина под дождём, и мотылёк на цветке.
Перед стеной стоят люди с фотоаппаратами и выцеливают приговорённых.
Вспышки света…
В окне больницы кто-то упал. Стекло отразило небо и птиц.
(с грустью приходится добавить: не ищите всего этого в романе. Всё это часть моей грустной жизни).

В фильме Микеланджело Антониони — Фотоувеличение, есть пронзительный эпизод, вспомнившийся мне после прочтения романа.
ГГ. ведёт пустую жизнь, фотографирует её, но не живёт ею, прожигая её в развлечениях.
Однажды, в вечернем парке, он делает фотографию любовников, и уже потом, на заднем плане, при проявке, в цветах обнаруживает…. мёртвого человека.
Чуточку свою душу обнаруживает. Мёртвую.
Это перевернуло всю его жизнь.
В конце фильма он идёт по парку и видит, как студенты из театральной школы, играют в теннис невидимыми ракетками.
Невидимый мяч перелетает через видимую сетку, огораживающую поле.
За ним бежит девушка… и замирает с улыбкой перед фотографом, чья душа словно бы выпала из игры жизни, как этот мяч.
Он подбирает в цветах невидимый мяч, и с грустной улыбкой перебрасывает через сетку.
Этот удивительный и беспощадный роман, стал для меня именно таким невидимым мячом, упавшим возле моей бессмысленной жизни.
Чем он станет для вас? Другой вопрос, что вы пожелаете разглядеть там, за плечами кадров, в вечерних цветах?