© Татарское книжное издательство, 2013

* * *

Газинур

Часть первая

I

Тёплая летняя ночь. Небо такое светлое, что кажется, будто дневная его синь прикрыта лишь лёгкой тканью. Сквозь эту удивительно лёгкую, прозрачную ткань тускло поблёскивают звёзды – «решето» называют их в народе. Когда и какой поэт сравнил рассыпанные в небе созвездия с решетом, теперь уже никто не скажет, да вряд ли кто откроет эту тайну и впредь. Пройдут годы, выйдет, быть может, из обихода само решето, но как поэтический образ слово это надолго сохранится в татарской народной речи.

Мерцающий свет звёзд льётся несмело, робко, словно в пугливом ожидании зари. Если в такую ночь смотреть на них пристально, неотрывно, то начинает казаться, будто они движутся, всем роем уходят ввысь, тая на глазах медленно-медленно, как льдинки.

Месяц ещё не народился, стоит пора междулунья. Всё вокруг окутано тёплой, ласково льнущей полутьмой. Со стороны Спасской горки веет ленивый ночной ветерок, принося в деревню аромат сена с далёких лугов. От земли, прогретой за день солнцем, как от истопленной печи, пышет приятным теплом. С нижнего конца деревни доносится однообразное журчание ручейка. Лениво побрехивают собаки. В стороне дедушки Гафиатуллы затянули песню под гармонь. Прямая, широкая улица, уютно разместившиеся среди зелени садов домики выглядят особенно красиво и таинственно, как это бывает только в звёздные летние ночи. Ярко, но холодно отливает железо крыш, отсвечивают большие окна школы, клуба, нового здания правления колхоза, что стоят на просторной площади посредине деревни.

Колхоз «Красногвардеец» лежит в широкой долине, окружённой с четырёх сторон невысокими горами. И сейчас, в сумраке ночи, кажется, что горы ещё теснее обступили колхоз, охраняя его ночной покой.

Огни в домах давно погашены. Свет горит только в правлении, да над воротами фермы бойко помигивает своим недремлющим оком одинокий фонарь. Скоро запоют третьи петухи. Проснётся тогда, зашумит вся деревня. А сейчас ничто не шелохнётся вокруг, даже ручей замедлил свой бег, перешёл на шёпот.

В одном из крайних домов бесшумно открылось боковое окно. Приподнялась белая занавеска, и из-за фуксий с белыми цветами и мелкими чашеобразными листьями показалась голова девушки. Гладко причёсанные на прямой пробор волосы заплетены в две тугие косы. Девушка некоторое время всматривалась в ночную улицу и вдруг так же внезапно, как и появилась, исчезла. Белая занавеска снова опустилась.

В доме осторожно открыли дверь. Это девушка, набросив на плечи коротенький жакет с латунными пуговицами, вышла на крыльцо. Быстрыми неслышными шагами пересекла она двор и, облокотившись на садовую решётку, мечтательно подняла глаза на горы. В ту же минуту у ног её оказался лохматый пёс. Положив морду с отвислыми ушами на передние лапы, он в радостном нетерпении помахивал хвостом. Но девушка даже не взглянула на него – её мысли были далеко. Пёс притих и, помигивая блестящими в темноте глазами, с укором уставился на девушку, точно говоря: «В кои веки раз приехала в гости, и то не дождёшься от тебя ласкового слова».

Из густой тени, падающей от соседнего дома, показался высокий человек. Оглядываясь по сторонам, он направился к девушке. Шагал он крадучись, будто старый кот на охоте. Но собака учуяла его и с лаем кинулась навстречу. Задумавшаяся девушка, вздрогнув, тихонько вскрикнула.

– Сарбай, не дури! – послышался из темноты мужской голос.

Голос звучал приглушённо, но пёс, должно быть, сразу узнал, кому он принадлежит, и, потеряв свой свирепый вид, весь как-то съёжился. Отшвырнув собаку ногой, парень окликнул шёпотом:

– Миннури!

Девушка, недоумевая, спросила:

– Кто это? Ты, Салим?

– Кто ж ещё! – ответил молодой человек, улыбаясь. Но, встретив холодный взгляд девушки, осёкся. – Ты дрожишь? Тебя испугал проклятый Сарбай?

Салим вновь нацелился было пнуть собаку ногой, но умный пёс, на своей шкуре изучивший его повадки, тихонько взвизгнув, ловко увильнул в сторону.

– Ты что, как бродяга, шатаешься тут по ночам? – спросила девушка недружелюбно.

Салим промолчал. Поздоровался с девушкой за руку, облокотился рядом с ней на решётку. Вид у парня был щегольской: белая рубашка подпоясана тонким кавказским ремешком, на ногах – кожаные сапоги.

– Услышал, что ты приехала, – сказал он после короткого молчания, – и, даже не дождавшись мамашиной лапши, побежал в клуб. А тебя там и след простыл – месяц видел, да солнце скрало. Тогда я, нарочно стараясь петь погромче, прошёл по улице. Может, думаю, услышит и выйдет, не удержится, чтобы не выйти.

Салим говорил с волнением, не в силах скрыть своё чувство. В голосе его проскальзывала лёгкая обида на то, что его заставили так долго ждать, хотя он и силился не показать этого девушке.

– Кто услышит твоё воробьиное чириканье! – сказала девушка и, прикрыв рот ладонью, рассыпалась тихим смешком.

Салим сделал вид, что его не задело это оскорбительное сравнение.

– Красивые девушки всегда так, – сказал он. – Если и услышат, так притворяются, что не слышали. А сама ведь не выходила потому, что тётушка долго не ложилась спать. Я же всё видел.

– А ты, оказывается, в окошки подглядываешь!.. Вот подожди, скажу тётушке, она тебе задаст! – не унималась Миннури.

Парень, по-видимому, не обладал быстрым умом, да и на язык был неповоротлив. Он не нашёлся, что ответить.

А Миннури уже заливалась звонким смехом.

– Салим, губы-то подбери, в земле замараешь!

Привыкшая с детства заботиться о себе сама, Миннури была бойкой и даже немного озорной девушкой. В играх, в песнях она всегда была первой среди сверстниц. Ни перед кем не склоняя головы, не отличаясь застенчивостью, она смело пускала в ход свой острый язычок. Парни звали её меж собой то «сладкой редькой», то «колючей розой». Трудно сказать, какое прозвище было удачнее. Оба выражали не только её характер, но в какой-то степени и её внешний облик. Крепкая, невысокого роста, с толстыми, чёрными, как смоль, косами, кончики которых всегда немного топорщились, она действительно напоминала редьку. А её круглое, с густым румянцем лицо, освещённое небольшими, но необычайно живыми, блестящими чёрными глазами, невольно вызывало в памяти распустившийся цветок шиповника.

За много лет до того, как Миннури очутилась в этих местах, она жила с отцом и матерью в Шугуровском районе, в деревне Сугышлы. Родители её рано умерли. И Миннури с малых лет пришлось нянчить детей, работать по дому у деревенских кулаков, пока её не взял к себе на воспитание приходившийся ей родственником Гали-абзы. Он отдал её в школу, а когда всей семьёй переехали в колхоз «Красногвардеец», устроил её в Бугульминское железнодорожное училище, откуда как раз приехала сегодня Миннури на каникулы.

Немало парней из «Красногвардейца» увивается за ней. Конечно, у Миннури не такие глаза, чтобы не заметить этого, – потому-то она и разговаривает с ними свысока.

– Ох, любишь же ты поддеть человека, Миннури! Можно подумать, у самой у тебя никаких недостатков нет, – не стерпел наконец Салим, хотя и произнёс эти слова, не поднимая головы, с опаской.

– А ну, скажи, какие такие у меня недостатки? – тут же прицепилась к нему девушка. – Пока жива, хочу знать, а то умру – жалеть буду.

Нет, уж лучше не попадаться ей на зубок!.. Салим вынул из кармана серебряный портсигар, медленным жестом раскрыл его, достал папиросу, но не закурил, – подержал папиросу во рту и так же медленно положил обратно. Впрочем, всем было давно известно, что Салим таскает с собой папиросы только затем, чтобы щегольнуть портсигаром, а курит он махорку. Миннури тоже знала это.

– Нет спичек? Сходить домой, принести? – с невинным видом предложила она.

Салим понимал, что девушка издевается над ним. Ни за что на свете не пойдёт Миннури за спичками для него. А если и войдёт в дом, обратно уже не вернётся.

– Миннури, – поторопился остановить девушку Салим, голос его задрожал, – мне нужно с тобой поговорить…

– Мамоньки мои, а что же мы делаем сейчас, как не разговариваем?

Вдруг Миннури, совершенно забыв о Салиме, насторожилась.

– Ты кого-то ждёшь? – прошептал Салим.

Миннури не ответила.

Издалека, со стороны колхоза «Алга»^[1], послышалась песня. Сначала далёкая, едва слышная, она постепенно приближалась, становилась громче. С холма съезжал в тарантасе одинокий путник. Он пел, весь отдавшись песне, будто хотел излить в ней свою душу. В свободно льющемся напеве звучал страстный горячий порыв.

 
Выкрасил фартук для милой в коричневый цвет:
Краски для фартука лучше коричневой нет!..^[2]
 

Миннури, не отрывая рук от садовой решётки, сделала шаг вперёд. Если бы не тень, падавшая от деревьев, Салим мог бы увидеть, каким глубоким внутренним светом засветились её небольшие чёрные глаза, каждая чёрточка её круглого лица. Но, затенённое, лицо Миннури казалось очень серьёзным и даже чуть опечаленным.

 
Днём – о тебе я мечтаю, моя Миннури,
Ночью – во сне тебя вижу до самой зари!
 

Девушка легонько улыбнулась и, словно чтобы лучше слышать, сделала ещё шаг вперёд. Это он… он поёт… Газинур!.. «Нурия» – любимая песня Газинура. Он всегда поёт её полной грудью и так громко, точно хочет, чтобы его услышал весь мир. А сегодня к тому же ещё и заменил в песне имя «Нурия» на «Миннури». Вот сумасшедший!

Салим тоже сразу узнал поющего. В «Красногвардейце», пожалуй, нет человека, кто не распознал бы Газинура по голосу. Он любил петь всегда: и когда шёл на работу, и во время работы, и когда, как сейчас, возвращался домой.

Салим засопел. Ревнивые подозрения, которые давно жгли ему грудь и в течение многих ночей гнали от него сон, вспыхнули с новой силой. А широкая песня, набегавшая волнами с тёмных холмов, разливалась всё неудержимее, звенела со всё более покоряющей страстностью. Казалось, вместе с одиноким путником пели тонувшие в ночном мраке горы, луга, поля, даже звёзды в небе и те пели.

Салим сильно сжал локоть девушки.

Охваченная своими мыслями, Миннури и не заметила этого грубого жеста.

– Теперь мне всё понятно! Ты ждёшь здесь Газинура, Миннури!..

Не скрывая своей радости, девушка ответила с оттенком лукавого озорства:

– А почему бы мне и не ждать его? Раз вас двое, больше будете дорожить мною! – взглянула она на Салима с деланным кокетством. – А то ведь ты совсем перестал любить меня. Каждый вечер, говорят, бегаешь к девушкам «Тигез басу»^[3]. Отпусти-ка руку, больно ведь. Эх ты, горе-ухажёр!

Открытая издёвка, прозвучавшая в тоне девушки, и то, что Миннури, опять прислушиваясь к далёкой песне, совершенно забыла о нём, окончательно взорвали Салима. Он не выдержал, схватил девушку за локти и резко повернул к себе, – наброшенный на плечи жакетик Миннури упал на землю.

– Не сдобровать тебе меж двух огней, Миннури! – пригрозил он. И приглушённым голосом добавил: – Смотри, девушка, я не шучу!

Миннури с неожиданной силой вырвалась из рук Салима, нагнулась, подняла жакет и, смерив парня презрительным взглядом, отрезала:

– Если хочешь знать, дядюшка Салимджан, таких горе-огней, как ты, у меня больше десятка!

Обычно быстро терявшийся перед Миннури Салим не захотел на этот раз сдаваться. Часто задышав, он сказал:

– Ну, уж это ты врёшь! Тебе нравится Газинур. – Он помолчал, потом, как утопающий, что хватается за соломинку, добавил: – Не пойму, что тебя привлекает в этом рябом краснобае. И умеет-то он разве что коров пасти. А я как-никак с образованием, на курсах учился. Ветфельдшер…

– Как же, лошадиный доктор! – весело прыснула Миннури.